Текст книги "Темная сторона любви ( Рассказы )"

Автор книги: Андрей Кучаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Хотел, было, я уже ставить крест и на молодых, и на перезрелых, как жизнь вытолкнула меня к той, о какой, как оказалось, грезил кто-то во мне, а я сам того даже не сознавал.

В ней, этой рыжей хозяйке, отлилось с запозданием воплощенное женское плотское соблазняющее начало, не осознаваемое его источником. Рядом со мной постоянно ходила кукла, манекен, живее самой живой самки. Колыхание всех частей и форм было вызовом, бесстыдным и невинным ввиду непреднамеренности. Большая грудь постоянно меняла форму, повинуясь даже не позе, а порыву переменить оную. Бедра оживали, как-то непрерывно перетекая в ягодицы, а живот дрожал, как спрятанный под платьем любовник, припадая к талии и ниже. Спина сверху донизу являла ожившую деку неведомого музыкального инструмента, вместо музыки исторгавшего потрескивание корсета, готового лопнуть.

В ее кожу было залито вещество, наподобие ртути, состоящее из одного расплавленного и неиспользованного желания. Одежда на ней, словно взятая на время с ее стендов и вешалок, казалась драпировкой, призванной подчеркнуть этот бесстыдный вызов.

Я не избегал ни одной возможности дотронуться до нее, задеть, коснуться.

Когда же мне приходилось поддержать ее на стремянке, крепко обхватив ладонями то, что подвернулось, – она не доверяла мне, скажем, развешивание под потолком страусовых боа и шляп, – я едва не доходил до критической точки. Причем, уверен, она некоторое время не догадывалась о том действии, которое во мне производило внятное прикосновение к ее “шенкель”, – не знаю, как по-вашему именуют эти части женского тела, – которые трепетали, как большие рыбы, под шелками и лайкрой в моих ладонях.

Домой она не приглашала меня никогда, так что я заподозрил присутствие там сожителя. Я ошибался, – там ее дожидался каждый вечер, как я чуть позже узнал, муж, страдающий тяжелым нервным расстройством. При нем она была, как я понял из сказанного обиняками, долгие годы бесполой нянькой. Ко мне в гости она не напрашивалась, а я не решался ее пригласить, – ведь она привыкла к жилищам, выглядящим наверняка иначе, чем логово не слишком зажиточного холостяка.

Желание мое, между тем, распалялось. Однажды она попросила меня навести порядок в келлере-подвале. Это всегда – свалка, даже у аккуратных немцев. Туда предстояло перенести с приближением лета все, что наверху могло напомнить зиму. “Покупатель не любит, если его желания направляются в “нежеланную” сторону”, – сказала рыжая.

Я унес из задней комнаты тормознувшую здесь с самого Рождества синтетическую елку и семейство Николаусов – рождественских святых дедушек разного роста и размера, снятых в свое время с витрины.

– Заодно снесите все и из витрины, я поставлю новую выставку! – велела рыжая.

Пришлось туда же, в “келлер”, отправить и “отрубленные” руки из стекла и керамики, которые пока еще игриво держали и растягивали части женских туалетов ярких цветов. Я снимал все это, ворохами сносил вниз шелк и синтетику в кружевах и вышивках, отмечая мысленно прогресс в области женского белья по сравнению с далекими временами, которые я помнил по разбросанным в нашем далеком жилище французским лифчикам и эластичным трико и поясам из нейлона американского производства. Чего скрывать, застарелое желание повело змеиным хвостом гидры.

– Возьмите собаку, – сказала хозяйка. – Она слишком белая, напоминает покупателям снег!

Когда я тащил шпица, я отчетливо вспоминал свой вояж в ветлечебницу с искусавшим меня псом на натянутом его злобой и моим страхом поводке.

С меня сошло семь потов. В итоге я грохнулся с чучелом и раздавил несколько стеклянных рук, словно протянутых ко мне с пола в знак приветствия или предостережения.

Скрюченный остаток одной кисти тянулся ко мне птичьей зеленой лапой с когтями из зазубрин битого стекла, норовя вырвать мое мужское достоинство. Привычная шутка про себя прозвучала не очень шуткой.

Спустилась и сама хозяйка. Я показал на осколки, намекая на готовность якобы возместить ущерб. Рыжая только засмеялась, отодвигая осколки в угол парчовым тапком, позабыв, однако, зеленую когтистую лапу.

В “келлере” было тесно от разрушенных вещей, мы оказались в такой близости друг от друга, от которой у меня потемнело в глазах.

Наконец она заметила мое смятение и поняла его причину. Некоторое время она смотрела на меня в ожидании, но, сообразив женским чутьем, что я не из решительного десятка, первой улыбнулась мне и скинула сначала что-то вроде вязаного пончо. Я принял его и положил в сторону. Медленно она сняла через голову морковного цвета балахон, подняв дыбом рыжие волосы. Я принял эти одежды и положил их поодаль.

На ней было красное белье, которое надевают, чтобы не прикрыть, а обнаружить скрытое. Я помог ей избавиться и от него. Все происходило немного во сне. Помогало и то, что мы были невероятно чужие люди: от пола и происхождения до социального положения и образования, не говоря о достатке. Вспомним Достоевского, который осудил такое сближение полов наиболее безнравственным. “Особенно постыдна эта близость тем, что все происходит молча, словно люди перестают быть людьми, превращаясь в животных…” Примерно так писал “Ф.М.”. Между прочим, наш случай.

Потом она подошла ко мне. Меня била дрожь от мысли, что вот сию секунду я могу обнять и прижать к себе тело, которое уже месяц доводило меня до исступления. Когда мои руки побежали по его поверхности, мне оно показалось шелковым чехлом, в который налили горячую кровь. Стоило легко стиснуть его, он порвется и из него прольется само желание, обжигая руки…

Рыжая тянула меня к себе, одновременно отступая, я никак не мог впиться в нее, ловил губами выпуклости и складки, пока мы не оказались на спине белого шпица.

На улице мы оставили белый день, а здесь, в “келлере”, стоял сырой мрак. Только печью полыхала сразу потяжелевшая плоть. Она распахивалась мне навстречу, и куда бы я ни тянул губы и руки, всюду они зарывались в густых волосах. Во тьме они светились белизной или были такими…

Казалось, я по самые плечи погружаюсь в густую белую гриву.

Мне на секунду показалось, что в любовном экстазе я обнимаю собаку.

Существо подо мной, переполненное желанием, яростно желало, чтобы я пошел до конца. Я и пошел и дошел до конца, издав вместе с жаркой плотью подо мной нечеловеческий стон. Некоторое время я был без сознания. Когда же пришел в себя, отвращение и ужас заставили меня отпрянуть, с силой оттолкнув белую шерстяную спину, на которой я лежал: это был белый шпиц! Женщина уже исчезла, оставив меня наедине с чучелом.

Потеряв опору, я ухнул куда-то вниз, на ребра переломанных стульев.

Сверкнула совсем рядом стеклянная хищная лапа когтистой птицы.

В больнице врачи умело скрывали удивление моей нестандартной травмой: все напоминало укус животного в область паха. По официальной версии, я упал в “келлер” с лестницы и поранился об осколки стекла или керамики. В больнице меня навестил единственный мой знакомый, местный уроженец, печатавший свои статьи и кое-какие рассказики, какими он пробавлялся, в местной газетке, где он редактировал литературную страницу. Он сам был самодеятельный поэт городского масштаба, но стихи свои читал только мне. Самое поразительное в нем было то, что он удивительно походил на карикатуру Геббельса, с ним пришли невзрачная жена-швабка и трое их детей, шумных и невоспитанных.

Неожиданно явилась и рыжая хозяйка. Как ни в чем не бывало. Она воспользовалась присутствием поэта с детьми, чтобы на людях избежать откровенного разговора о моем “падении” и травме. Она в это утро выглядела вылитой Евой Браун. Эффектно смотрелась рядом с моим приятелем, его “геббельсовской” наружностью. Она сообщила мне, что решила переехать со своей лавкой на север, в Шлезвиг, – наш город

“привел ее в большой убыток”. Она пришла попрощаться, как я понял. Я был, можно сказать, тронут.

Она села на край кровати, меня сразу же охватило постыдное желание, что вызывало у меня теперь приступы боли. Я скривился, но она все поняла и потрепала меня по колену рукой в синей перчатке.

Они вместе долго и старательно утомляли меня, потом дети жадно пили принесенный мне компот, деланно отказываясь и приговаривая “ядовитый какой-то”, а соседи смотрели на нас во все глаза: перед ними просто разворачивался отрывок из фильма под названием “Низвержение”, который тогда вышел на экран. Дети Геббельса и сама Ева Браун у постели едва не кастрированного Гитлера – когда-то в моем лице находили сходство с этим персонажем мои недоброжелатели. Особенно если я худел и отпускал под носом усы, которые как раз в тот момент и отросли.

Когда я вышел из больницы, я старался не ходить больше мимо той лавки. Но однажды не выдержал и бегом кинулся к ней. К стеклу витрины было прилеплено объявление о сдаче внаем помещения в шестьдесят с чем-то метров. Рыжей и след простыл. Шпица через стекло рассмотреть мне, разумеется, не удалось. Наверное, забрала с собой или выкинула. На голом полу внутри валялись малярная кисть, валик для краски, стояла стремянка и ведро с тряпкой, а в стороне лежала зеленая стеклянная искалеченная рука, похожая на лапу дохлой курицы.

На осиротевшей вешалке, которую рыжая всегда выносила на улицу с товаром подешевле, висел собачий ошейник с мощным добротным витым поводком.

“Недешевая вещь, а вот забыли…” – только и подумал я.

Примерно через полгода меня через биржу труда пригласили в Прагу на некое мероприятие, которое можно назвать съездом промышленных дизайнеров по обмену опытом. Проблема объединила Восток с Западом. А в моем случае сработали мои ухаживания за чиновницей из отдела по международным связям в городской управе. Устроители обещали оплатить проезд и гостиницу, потому я заказал номер в “Опера-отеле” и билет в спальное купе международного экспресса.

Купе, как выяснилось и как это зачастую устроено в современных поездах, было рассчитано на троих, но я, покупая билет, плотоядно и беспочвенно мечтал встретить там попутчицу, причем я рассчитывал на дорожный роман без помех со стороны возможного третьего пассажира.

Судя по всему, я поправился окончательно, и отсутствие женщины в моей жизни уже тяготило меня. Разумеется, я ограничивался нелепыми фантазиями, ловелас из меня никудышный. Фантазия о возможной попутчице и романе в тесноте купе – это была чистая, взятая с потолка фантазия…

Купе встретило меня полумраком, белыми застеленными диванами, скатертью на откидном столике, глазком ночника и минеральной водой в зеленой бутылке. За окном пока стоял холодный синий с белым вокзал моего городка. Почему-то абсолютно пустынный в этот, обычно еще не безлюдный, час. Я начинал нервничать. Словно и вправду ждал некую торопящуюся ко мне таинственную подругу. И она пришла.

Первое, на что я уставился, была роскошная, белоснежная,

“платиновая” лиса у нее на шее. Такого белого и такого совершенного меха я никогда не видел. Женщина устало рухнула на диван напротив и закрыла глаза, оставив зеленые тени вместо глаз и черную в полутьме рану рта для моего восхищенного созерцания. Так, с закрытыми глазами, она стянула с рук перчатки, роскошные перчатки из шелковистой кожи, отливающей синевой в свете ночника: они в немом ожидании успокоились на столике, куда она их бросила, словно откинула прочь сами руки. Лиса легко стекла с ее плеч на подушку.

Под потолком зажегся красный огонек жидкокристаллического диода.

Злобный одинокий глаз. Ему подмигнули глаза из белой шкуры платиновой лисы. Оба разом.

Мне стало неприятно. Хотя сбылось немыслимое и вожделенное – напротив сидела рослая, роскошная женщина, насколько позволяло рассмотреть ее освещение и мое волнение, тяжело туманившее глаза.

Женщина попросила помочь ей снять высоченные сапоги. Я смог убедиться, что ноги ее, тяжелые и налитые, позволяют руке слегка утонуть в их мягких частях. Стягивая змеиную кожу, я упирался в податливый шелк, как когда-то у подножия стремянки.

Кондуктор проколол наши билеты, многозначительно, как мне почудилось, посмотрев по очереди на нас обоих. С женщиной они обменялись информацией о работе ресторана. Сухой и неправдоподобно длинный, он извинился и ушел, всей спиной обозначая суровое предостережение, смешанное с двусмысленным поощрением. Женщина как-то обреченно, резким движением защелкнула замок на двери купе. Я обескураженно запыхтел. Опять обходились со мной без особых церемоний. В окне нерешительно дернулся и поехал немой вокзал.

Это движение перрона спокойно напомнило мне, что перемещение – мое нормальное состояние, что у меня нет станции назначения. Я за свою жизнь только и делал, что менял места жительства: сначала в поисках приюта для пожилых, чтобы пристроить мать, пока она была жива, потом в поисках работы, всегда временной: как работника меня редко терпели дольше испытательного срока, может быть, из-за моих “художественных” пристрастий и в поведении, разговорах и даже манере одеваться и держаться в обществе коллег, так что уместнее было бы, наверное, скрывать от людей эти мои склонности. Мы, художники-оформители, как врачи, зубные техники и ювелиры, составляем закрытую корпорацию, надо уметь войти в нее и удержаться. А я терпеть не мог филистерских замашек коллег. Уйти на свободные хлеба, стать вольным художником и заняться всерьез живописью у меня не хватало пороху. На лбу у меня, я чувствовал, словно было написано: “осси”, перекати-поле, человек без дома и семьи, корней и твердых правил, – короче, тип вроде вас, так что вы должны понимать… К тому же я теперь почти искренне жалел о крушении стены и воссоединении, то есть был для многих еще и левым, чуть ли не скрытым коммунистом!

Отец уехал давно в Австралию с новой семьей, сестра раньше писала на

Рождество из Канады одну открытку в год, а с введением в обиход

Интернета и ту не посылала мне больше… Даже близкие чурались меня.

Так что я заранее приговаривал себя к фиаско при общении с женщинами.

Я постарался успокоиться и заставил себя уставиться в окно. Спутница извинилась и через минуту в полутьме, на расстоянии дыхания засветились невнятно белые и розовые пятна, а еще через минуту послышалось щелканье резинок и кнопок. Что-то большое и очень теплое почти вплотную приблизилось к моему лицу, так что при желании я мог дотронуться губами до матовой белизны. Потом, задев меня по носу, теплое привидение вышло, грохотнув дверью.

“Неужели пошла в ресторан?”

Ресторан мне никто не предлагал оплачивать, я засел за бутылкой казенной минералки коротать вечер. Он тянулся, мне казалось, бесконечно, хотя от силы прошло не больше четверти часа – время, необходимое немецкой женщине для приведения себя в порядок перед сном, если она не сидит за столиком с попутчиком посолидней…

Я не выдержал взгляда оранжевых глаз с дивана напротив и прилег.

Потом мне надоело дремать в неудобной позе, я разделся и залег под легкое, пахнущее сырым верблюдом одеяло.

Не спалось. Захотелось курить. Не уверенный, что спутнице понравится табачный дым, я накинул плащ на голое тело и взялся за ручку двери, чтобы выйти в коридор. Дверь не открывалась. Пошарил по стене, чтобы зажечь свет и разобраться с защелками, свет погас совсем. Заработал кондиционер наверху, повеяло холодом ноября. Темнота была такая плотная, что я не видел оправы собственных очков, которые еще были на мне. Темноту можно было раздвигать руками, как воду в проруби.

Пропало ощущение пола, потолка, стен, вообще всех размеров.

Пространство стиснулось до такого же темного полого вместилища внутри меня. Пустота и мрак “внутри”, которое и есть “снаружи”, и ничего более.

Все, что могло появиться теперь, могло прийти только оттуда, из пустоты внутри меня. И я со страхом ожидал, что же явится? Следующий страх пришел совсем с неожиданной стороны: я понял – все, что сейчас будет, хотя и свершится по моей воле, но и вопреки ей, ибо над этой волей как раз я и потерял контроль.

“Сейчас оживет этот проклятый зверь!”

Мне показалось, что кто-то мягко спрыгнул с дивана напротив. Но – никого. Даже белая шкура зверя не различалась в этой тьме, тьме колодца, в котором я сидел, потому что этот колодец был мной.

“Сейчас я увижу руки!”

Руки, обтянутые синими перчатками, были, как были, на столе, да и то я их не видел, а чувствовал.

“Сейчас войдет она!”

Дверь в купе со скрежетом раскрылась, проехал косым ножом ртутный блик, и снова пала тьма.

Запахло духами. Уже знакомый запах.

“Опиум”, – узнал я запах.

Но вместо ожидаемого волнения все пространство стиснул страх. Страх исходил от темной фигуры за спиной. Казалось, и она, и все, с ней связанное, пришло из прошлого, где оно дожидалось своего часа, чтобы разом наброситься и загрызть.

Такое приходит один-единственный раз в жизни человека, потому и не может прийти из памяти, как всякое небывшее.

Прошлое оказывалось не памятью, а заготовленным ужасом будущего, отжатым из всей прожитой жизни – субстрат темного и гиблого, притопавшего на мохнатых лапах в долгожданный миг, который для всякого и есть его последний час.

Вместо восторга предчувствия обладания женским телом меня охватил ужас, как от попытки завладеть мной со стороны тупой и косной, но неодолимой силы.

В ту же секунду я опрокинулся на пол, сдаваясь под напором этой силы. На какое-то время сознание померкло. Потом металлический, смягченный современной подвеской перестук напомнил мне сразу, что я качу в комфортабельном экспрессе среди европейской ночи.

Окно за моим затылком было исколото звездами, холодными и чужими.

Я попытался подняться, встал на четвереньки. Кто-то часто дышал совсем рядом. Я нашарил в темноте опору – ею оказалась горячая спина, дрожащая от возбуждения.

“Она спустилась ко мне! Чего же я медлю?”

Я стал искать в темноте ее прелести, мое лицо и руки находили всюду только теплый мех, запах “Опиума” и еще какой-то, кислый и нечеловеческий.

Дыхание участилось, горячая плоть подо мной приходила в движение, слишком знакомое, чтобы не понять. Тяжелое, незнакомое этой своей тяжестью, все сметающее желание, не знающее препятствий или готовое любое препятствие устранить, растерзать, клокотало во мне! Там, внизу, где были зажившие недавно раны от “подвальной” травмы, полыхал огонь. Подо мной был зверь, и он требовал зверя во мне. Из меня. И сил удержаться у меня не было.

“Вот это и есть конец! Я не могу остановиться!”

И все-таки я сделал попытку, но синие руки выстрелили со стола и вцепились мне в горло. Выбора не было.

“Я хочу!”

“Хочу быть! А это значит – вот так любить!”

Потом я взвыл от все затопившего наслаждения. Потом мне захотелось умереть. Потом я почти умер, как это бывает во всяком экстазе.

Мы вместе с локомотивом издали один и тот же вопль смертельно раненого животного…

Вы не поверите, да и никто не поверит, но все последующее я увидел как бы со стороны… Потому и вам предлагаю закрыть глаза или зажмуриться, чтобы понять, почувствовать ярче и отчетливей! Тогда вы увидите то, что видел кто-то уже вне меня.

Утром высокий худой проводник с удивлением заметил, как из четвертого купе вышла женщина с крупной белой собакой. Больше из купе никто не вышел.

В купе проводник никого из пассажиров не обнаружил. В багажной сетке валялись кейс и шляпа. На крючке оставалось легкое, бывшее когда-то кашемировым, потрепанное мужское пальто. На полу стояла дорожная сумка из ненатуральной кожи.

Все обнаруженные вещи проводник вынес к себе в служебное купе, до прихода полиции.

“Вещи мне больше не понадобятся”, – подумал я, следуя за хозяйкой на прочном поводке, автоматически стопорящемся в специальной обойме на случай, если мне, к примеру, захочется рвануть поводок, чтобы вырваться и убежать.

Я, если говорить всю правду, и не пытался. Мне нравилось, что она меня била… Нет, ласкала тоже, но била нещадно. Тем самым поводком.

И ругалась при этом на непонятном мне языке… Позже я узнал, что она ругалась по-чешски! “Грязные, грязные собаки! Убийцы! Ненавижу!

Цепные псы московских палачей!” Надо сказать, что я в свои восемнадцать лет участвовал в событиях в Праге. В составе войск стран Варшавского пакта. Я служил в отдельном батальоне бронетанковой дивизии ГДР… Она умела и бить и любить, эта женщина, которую я поначалу принял за польку.

В этом месте наш рассказчик, Сизов, остановился, словно вторично переживая когда-то услышанное как свое. Потом он спохватился, посмотрел на всех с виноватой улыбкой и, предвосхищая наше недоверие, смешанное с изумлением, добавил:

– Да, я слушал этот финал рассказа моего ночного собеседника в больнице, как он велел, с закрытыми глазами. Когда я их открыл, мой собеседник сидел сгорбившись и надвинув на глаза шерстяную шапочку.

Потом он поежился, спрятал в шарф свое бородатое лицо и сунул руки в карманы, хотя на них были надеты перчатки. Я заметил, что он весь дрожит, его как-то крутит и дыхание его делается хриплым. Потом он вскочил и бросился прочь Короче, он исчез. Больше я его никогда, как я уже сказал, не видел. Он исчез и из комнаты, и из санатория

Невероятно? Но еще более невероятно, что я получил письмо от него! Я всегда ношу его с собой.

С этими словами он достал бумажник, а из него – сложенный пополам листок, не больше листка из записной книжки. Он развернул его и передал ближайшему к нему хозяину дома, академику. Тот молча взял листок, водрузил на нос очки и прочел. Потом он передал следующему.

Наконец листок обошел всех. Там стояло: “Напомню Вам: “У турецкого бея под носом шишка!” О! Эти запахи – какой новый и восхитительный язык! Если можете, достаньте мне словарь запахов, если таковой существует. Заранее спасибо. Томик словаря, когда достанете, положите в саду вашей дачи в Салтыковке, на вторую от ворот скамью.

А еще лучше – под скамью Я, как и вы, все еще вынужден жить в этом мире. Потому не надо ничему удивляться в нем. Скажу больше – за счастье пребывать в нем вы тоже заплатите любую цену. И счастье это заключено в простой истине: мир не стоил бы ни гроша, не существуй в нем Любви! А любовь – божественная субстанция, состав которой не меняется от формы сосуда, в который она налита”.

Мы, после рассказанной истории, только переглянулись и крякнули.

Наш хозяин, потерев закрытые глаза худыми пальцами, молча отставил кисть, обвел нас с чуть наигранным изумлением и молча показал на, как мы поняли тоже без слов, очередного рассказчика. Им оказывался последний из постоянных гостей, незаметный и тихий гений, который вот уже лет десять вел странную и непонятную анахоретскую жизнь в деревне. О нем ходили самые невероятные слухи, он их не подтверждал, но и не опровергал. Звали его Даниил, фамилия – Нежный. Или Даня для своих.