Текст книги "Театр ужасов"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Одно запоздание – и этого кайфа, этого чувства, что ты на куски взорвал монстра, не будет. Одного подозрения, что тут что-то подстроили, будет достаточно… Нельзя дурачить клиента… Легко обломать, начнут трепать языком… и загублена реприза!

– Да, верно…

– Нет кайфа, нет и трюка.

– Точно.

– Итого, – посмотрел Кустарь на часы, – тринадцать минут, сорок три секунды… Ого!

– Ничего, для второго раза неплохо…

– Теперь надо засечь время, за сколько мы доползем до места…

– Ну что, брат? Как мы себя чувствуем, у?

– О’кей, – сказал я и показал большой палец.

– Ты громче говори.

– О’кей!

– Ха-ха! Вот так.

– Ну, теперь вставай.

Меня поставили на ноги. Штука была тяжелой. Шея сразу затекла. На плечи давило, и все плечевые мышцы начали разом ныть. Привыкну? Разойдется? И душно. В общем, я сразу понял Коротышку. Было от чего взвыть. Он не остался с нами, ушел в бар, сучок. А жаль, он многое упустил.

– Ну, что? Идти можешь? Тогда вызывай Шпалу, бригадир, и айда на стрельбище.

Хорошо, что не пришлось идти по лестнице. Не знаю, осилил бы я длинную лестницу каземата. Там старые ступени. Остатки крепости древней. Огромные глыбы, ногу надо высоко задирать, длинная крепкая лестница из плитняка. Нет, тяжело бы было… А смог бы я спуститься в Лабиринт? Интересно, в Лабиринте можно такой номер устроить?..

Я им об этом сообщал, надрывая глотку.

– Можно, конечно, можно, – считал Кустарь.

Быстро запыхался и устал. Они просили меня молчать, но я испытывал острую потребность выговаривать все, что приходило в голову.

– А разошлось немного, разошлось… уже не так сильно давят ремни… и плечи уже не так ноют…

– Ну, ну… вот видишь, вот… молодец…

Не отошли мы и ста метров от мастерской, как я, к их крайнему удивлению, попросил передышку. Ну, вот, расстроился Кустарь, переживавший больше за свое изобретение, нежели за мое здоровье. Он боялся, что и я, вслед за Коротышкой, пойду на попятный. Не могу идти, говорил я. Мои ноги налились, будто я не шел, а бежал километр, с весом. Ныла спина, но от этого само приключение меня еще больше воодушевляло. Я ни за что не хотел прекращать испытания, о чем спрашивал озабоченно заглядывавший в мои глазницы бригадир. Кустарь нервно посматривал на секундомер, ворча под нос:

– Ну, ползем еле-еле… Коротышка-то был пожильней, легче шел…

– Да, бывший борец, – соглашался Эркки. – Что, лишний вес сказывается?..

Еле дыша, развел руками.

– Ну, ну. До конца-то выдержишь, а? Как думаешь?

– Выдержу.

– Ну, смотри.

Тронулись. Шаг, шаг – переставлял я неуверенные ноги. Меня здорово качало. Каждый порыв несильного ветра смещал центр тяжести, приходилось ногами ловить землю, так сказать. Ничего, выдержу, говорил я себе. Тяжело-то, ух! Тем интересней. Посмотрим, как это работает, подстегивал я себя. Несколько раз останавливались, чтобы я перевел дыхание. Я почти ничего не видел из-за того, что толстые стекла запотели. Я считал шаги и с каждым разом (пишу не без гордости) я одолевал расстояние длинней и длинней. Сердце колотилось. Наконец-то поле, по высокой траве идти было еще тяжелей. Шпала давно нас ждал на гранитном валуне. Я этого не видел, мне о том сообщили. Солнце палило сильней и сильней. Эркки включил камеру:

– Три часа дня. Сентябрь. 2017 год. Новый костюм. Испытание второе. Кустарь, как костюм назвал?

– Нептун.

– Как?

– Нептун!

– Костюм «Нептун», модель первая, бета-версия, испытание второе. Во время первого испытания участник прервал процесс, отказался от продолжения опыта, мотивируя дискомфортом… Короче, до флажков…

Я сказал, что не вижу флажков. Кустарь меня подвел. Сквозь толстые стекла ничего не видно, говорил я. А если ночью?.. Каково будет ночью?.. Я сообщил об этом Кустарю… Он говорил: да, да, понял, принял ко вниманию…

Я много говорил. Это от волнения, думал я. Как перед погружением: когда меня облачали в водолазный костюм, я всегда много болтал, от нервов. Теперь погружения не было.

Наверное, меня подвели к тому месту, где вышел из игры Коротышка. Я почувствовал, что остался один. Они отступили от меня. Наверное, то же чувствует человек, приговоренный к смертной казни. Тебе надевают на голову мешок. Тебя подводят к определенному месту. А потом от тебя отходит конвой. Дальше будет действовать палач. Я почувствовал щелчок в области грудины. Шарик. Пуф, ерунда, и мне полегчало. Я слышал слабые голоса. Эркки снимал и комментировал, наверное. А вот и команды:

– Шагай вперед! Три шага! Три!

– Только осторожно! Выше ноги!

Высоко поднимая ноги, будто шагая в глубоком сугробе, я сделал три несмелых шага и снова почувствовал щелчок.

– Отлично! Ставим флажок… Давай еще! Еще два шага!

Я прошел еще два шага… И все-таки, что случится, когда он попадет мне в мембрану? Снесет мне башку или нет? Щелк! Плечо – немного чувствительно. Нет, Коротышка, ты врал, что в тебя угодила пуля. Это точно пчела была, точно пчела… Щелк!

– Давай еще пару шагов!

Так, вслепую, я шагал навстречу моему убийце, а он палил по мне из ружья. И вдруг я получил удар прямо над головой, и секунду спустя раздался оглушительный хлопок, меня встряхнуло. Упал на колени. Возможно, я даже потерял сознание. Или оно сколько-нибудь помутилось. Я перестал слышать свои мысли и чувствовать себя. В ушах звенело, точно у меня над головой разорвался фейерверк. Хлопок, встряска, удар, звезды в глазах – все было одновременно. В спине что-то рвануло, по позвоночнику пробежала вибрация: это был механизм, выталкивающий из баллончика «кровь». Эта вибрация по спине пробежала чуть позже. Я стоял на коленях и задыхался. Мне хотелось наружу. Я слышал вопли. Слышал радостные крики. Дружеские руки на моей спине, на плечах. Меня подняли. Меня обняли. Я был чумной, хотелось, чтоб они как можно скорей меня рассупонили.

В третий раз мы смотрели видео, на котором я шагаю неверными ногами по высокой траве. Солнце-то блестит, сколько лучей… а у меня там мрак, я-то в полном мраке шагаю! Ах, какие деньки. Красота! Красивые кадры. Эркки снимал аж с семи шагов, но не особо помогло: он был весь в краске, и Кустарь тоже – оба были в краске и желатине, но довольные. Мы сидели в мастерской Кустаря, в третий раз я смотрел, как моя голова разлетается на куски, из нее летит отвратительная жирная масса бело-красноватого цвета, куски, похожие на червей, сгустки, волокна, пряди вылетают и повисают на моих руках и плечах, на травах, я падаю на колени, и с небольшим запозданием из-за моей спины вырывается фонтан красной краски, и я слышу жуткий рев…

– А что это за вой? – спросил Шпала.

– Сирена, – довольный собою, сказал Кустарь.

– Ну, ни хуясе ты наворотил. – Глаза Шпалы светились от удовольствия.

Лутя танцевал от восторга:

– Да это ваще жесть, мужики! Это же бомба! Кустарь, ты – гений! Мы столько народу соберем! Я глазам не поверил. Ничего себе рвануло! Это круче Голливуда!

– Ну, все. Лутя, – прервал он брата, – мы тебя услышали. Жесть. Круче Голливуда. Все это в твоем слогане и должно быть. Понял? Давай! Дуй отсюда! Заводи рекламу, начинай обзвон клиентов. Первым с десятипроцентной скидкой. Все бабки парням за первую ночь – она ваша, ребята.

Кустарь аж крякнул. Эркки хлопнул себя по коленям.

– Ну а как еще нам с тобой расплачиваться? – сказал Шпала, глядя на Кустаря. – Как такой труд оплатить? Откуда бабки брать? Молодец, Кустарь! Гений! – И снова Луте, вполоборота: – Ты еще здесь?..

– Отлично! Ха-ха-ха! – Лутя похлопал нас всех по головам и плечам, махнул шаловливо в сторону брата кулаком и побежал.

– Уже датый, – язвительно пробурчал Шпала, даже не глядя ему вслед, – всю жизнь один сплошной запой. Так, короче, все ясно. Фишка у нас есть. Начинаем работать. Теперь технический вопрос, Кустарь.

– Да, да, слушаю…

– Теоретически, сколько заходов за ночь можно сделать? Человек не в счет, я говорю о технике. Сколько голов взорвать мы можем за одну ночь?

– Ну, это как посмотреть… да сколько угодно!..

– Блин, я тебя спрашиваю, у тебя сегодня сколько голов наделано?

– Сегодня еще раза три можем повторить, материал есть…

– Так, а какие паузы между заходами?..

– Полчаса минимум.

– Это хорошо, в это мы укладываемся…

– Но думаю, что он не выдержит. – Кустарь посмотрел на меня, все на меня посмотрели.

– Не выдержишь? – спросил Шпала. – Тебе сколько?

– Что сколько?

– Лет сколько?

– Сорок шесть.

– А почему он не выдержит? – Шпала уставился на Кустаря. – Сорок шесть, какие наши годы! – Перевел взгляд на Эркки. – Чего не выдержать-то? —

Они подняли брови, вздохнули, развели руками.

– Ну, кто знает… может, и выдержит… Коротышка вон как сбрендил…

– Коротышке когда мы юбилей играли?.. в прошлом году полтинник обмыли… Этот покрепче будет, а?

– Если высплюсь…

– Так иди спи тогда. Получи бесплатный талон в Holy Gorby, поешь, и сон до конца дня. Никакого алкоголя. Завтра нажрешься. За сегодня днем ты уже заработал, но вечером чтоб как огурчик, понял? Клиенты приедут. Уже спрашивают, как там и что. Уже понеслась, понятно? Пошла шумиха в сетях. Лутя волны поднимает. Я накрутку сделал немного. Будь готов ходки делать!

– С оплатой я правильно понял?

– Тройная. Шестьдесят за выход.

– Ого, шестьдесят? – удивился Кустарь.

– А что, много? Надо скостить?

– Э! – возмутился я. – Самое то! В этом колпаке ходить не так просто…

– Сказал шестьдесят, будут тебе шестьдесят, а то и сто двадцать, если в азарт клиент войдет. Иди спать, я сказал, что сидишь? Не подведи, смотри у меня!

Я пошел к выходу…

– Все будет тип-топ, – обещал Кустарь.

– А ты, бригадир, проследи, чтоб он спал… а не шастал… никакого алкоголя… никто… все чтоб трезвые были… Чтоб вечером костюмчик сидел!

– Будет сделано…

В ту ночь я выходил пять раз. Они навострились менять шлем за двадцать минут. Мы побивали свои рекорды, работали легче и слаженней, невзирая на усталость и бешеный ритм. Кустарь ловко разбирал шлем, заряжал его, ставил насадку, прикручивал и замазывал темя и лобную часть «черепа», по «вискам» большими пальцами с клеем проводил, а потом, плюнув на указательный, давал щелчка: на удачу!

Я быстро привык к «взрыву мозга», встряске, вибрации и сирене. Я даже не падал больше на колени. Я просто жмурился. Кустарь и Эркки устали меня одевать. Два последних захода я не снимал мундир, оставался в шлеме, насадку меняли на мне. Было очень тяжело. Взмок адски. К пятому заходу желатин кончился, в мою голову зарядили какой-то странный раствор, похожий на медузу, – Кустарь распотрошил детские слаймы, они сильно чавкали. Краска тоже была вычерпана до последней капли крови, и он залил два литра вишневой браги, которой у него стояло пять огромных бочек. Он переживал, что механизм, не прочищенный после четырех выстрелов, может заклинить. Эркки беспокоился, что его камера сдохнет, подзарядка садилась, не успевала зарядиться, как снова надо было бежать в поле.

Меня вели, Кустарь полз в траве рядом со мной. Он ползал каждый раз, и весь, с головы до пят, был в жиже, краске и росе. Некоторые лампочки к пятому заходу перестали работать. Эркки фиксировал каждый случай, чтобы монтировать клиентам индивидуальные фильмы с их стрельбой. Стрелок с ружьем отправляется к камню. Он стоит один. Друзья должны молчать и наблюдать со стороны. Они тоже снимают. Было утро. Уже немного светало, но все-таки стояла темень. Может, они меня не видели. Потому что лампочки включались, когда меня подводили к первому флажку. Там прятался Кустарь, укладывался в траву. По его команде я нажимал на кнопку, лампочки зажигались. В мой последний выход я не увидел приятного ореола. Даже этого не было. Я остался в отвратительной темени абсолютно слепой. Хотя лампы мне ничуть не помогали, они не освещали мне путь, но все же успокаивали, сообщали легкое приятное чувство заземленности. Теперь же я шел во мраке, как отстегнутый от корабля астронавт в открытом космосе. Кустарь, позвал я. Он меня прутиком по ноге шлепнул, направляя. Ага, значит, правее. Я пошел правее. Но увидит ли меня стрелок? Если лампы не сработают, Эркки не сможет все это снять. Да и вряд ли стрелок попадет в мембрану с пятидесяти шагов в такой тьме… по движущейся мишени… Я ужасно устал. Мое сердце колотилось двойными скачками (как в приступе тахикардии, что со мной теперь часто бывало во время переутомления). Я считал каждый свой шаг, смутно представляя, где нахожусь. Кустарь пару раз веточкой бил то по левой, то по правой ноге, ну, и подгонял. Еще, значит, ближе? Ну, еще… еще… Послышались щелчки. По ноге. По руке. Живот. Грудь, грудь… мимо, болван. Хотя его было трудно винить: в темноте стрелять… Вдруг включился свет – прямо в глаза. Ага, значит, кто-то подогнал фары. Это была машина. Кустарь зашипел, что он отползает.

– Иди вперед, иди на свет, иди…

Я шел на свет. Высоко поднимая ноги. Уже не считая шагов. Я рычал. Я горланил. Я взмахивал руками. Думаю, я выглядел очень нелепо, но Эркки сказал, что с дороги эта нелепость казалась жуткой. «Это надо видеть со стороны зрителей, – говорил он, – это ужасно. Женщины натурально испугались. Они шептали: какой ужас, какой ужас… Да, чувак, ты был ужасен! Как вырвавшееся из Ада наполовину механическое существо».

Парнишка, который решился ночью пострелять, был последним в списке желающих, и он, увидев меня, порядочно струхнул, отчего бил мимо цели, в меня совсем не попадал… Наверное, он вообще не хотел этим заниматься. Он мазал, мазал, к нему подошли, кто-то взял из его рук ружье и тоже стал стрелять. Это оказался его отец. Так предположил Эркки, который стоял рядом с ними, он всегда немного болтал с клиентами, поскольку делал видео для них, как на свадьбе, они позировали перед ним с оружием, как это часто бывает, чтобы не казалось, будто вечер прошел напрасно за идиотским занятием. Рядом с парнишкой встала девушка. С ними были и матери, они стояли в сторонке и о чем-то говорили. Заурядный семейный пикник они превратили в ночную вылазку на полигон. Решили парню сделать такой оригинальный подарок. Он был геймер заядлый, нёрд, ботан, и отец сказал, что ему необходимо боевое крещение, раз уж в армию он не попал по состоянию здоровья, пора ему не в компьютерной игре палить, а по движущейся настоящей мишени, вот, пожалуйста, есть Зомбипаркен, поехали! И они приехали, стояли и палили по мне, долго не могли попасть.

Они попали, когда я подошел уже слишком близко. Так близко я не должен был подходить. Я стал практически перед камнем. Это было ошибкой. Но я же не знал. И сказать было некому. Черт возьми, я совсем ни черта не видел. И давно перестал считать шаги. Я не представлял, где находился. Я шел и шел, пока не уткнулся в сетку. Я даже не понял, что это была сетка. Я запнулся о нее. Я хотел сделать шаг вперед. Переступить через преграду. Потому что подумал, что это был пучок травы, кустик, коряга. Я и представить себе не мог, что стою прямо перед ними. И тут он попал. Прямо в тот момент, когда я сделал шаг, чтобы переступить через воображаемую корягу, он попал в мембрану. Меня встряхнуло. Я споткнулся о сетку и полетел вниз. Они заорали от счастья, думая, что подбили меня. Да, я упал на карачки, повис на сетке, беспомощный, как большая рыба, им было от чего порадоваться, и они радовались, пока вся та гадость, которой Кустарь зарядил устройство, рвотой не рванула прямо на них.

Я много раз смотрел эти кадры. Эркки тоже пострадал. Куски слизи летели и в него тоже. Но он не дрогнул. Снял все очень хорошо. Застывшие вдруг фигуры. Перекошенные от омерзения лица. Вопли изумления. Гнев. Отвращение. Мат. И слышен голос отца: «Я только вчера машину помыл…»

Естественно, если механизм не чистить, он засоряется и заедает. Вслед за слизью, что вылетела из моей над-черепной насадки, с небольшим запозданием (три-четыре секунды) из баллона, что висел у меня на спине, вырвался фонтан кроваво-красной вишневой браги. Он хлестал по ним, как из брандспойта. И выла отвратительная сирена. Я дергался, изображая конвульсии, а сам хохотал.

II.
Психоделический клуб

Медленное свинцовое небо. Глянцевый асфальт. Шелест мокрой автострады за спиной. Ворона посмотрела на меня, разинула пасть, но передумала каркать. Старый клен трясет желто-красными ладонями, как помешанный. Тяжесть. Тяжесть неба на плечах. Фонарь возле клуба горит, дрожит. В аллее темно. Приду, сразу кофе жахну. Мое тело тянет меня вниз. Будто я все еще в костюме. Нептун-пердун. Двойной кофе. Покрепче. Залпом. Все эти дни проходят словно на дне глубокого колодца. Там я один, совсем один, смотрю вверх, надо мной вода, бетонные кольца, что-то плещется наверху, вспыхивает и гаснет. Я так устал, будто несколько лет ходил в пустыне… на скамьях забытых станций читал старые книги, поджидая моего человека, а он все не ехал, поезда приходили, а человека все не было… Я надеялся: вот сегодня он точно прибудет, – надежда тлела… в битком набитом коридоре с похожими на меня охотниками за головами я пил духоту, мы старались громко не говорить, они вздыхали: безжизненно как-то стало… и чего от нас хотят?.. отдаешь последнее… Все повторяли одно и то же, столетние сплетни… Если б все они разом заткнулись… Мне хочется остаться в клубе на ночь, где никто не дергает, здесь я могу быть кем угодно и каждым из них – во множественности моего одинокого «я», не беспокоясь, не сойду ли с ума? Что мне, кроме духа, терять? К. Kravtsov сомневается. А может, нет духа? Кое-что я знаю наверняка. Дух есть! С этого и начинаются беды человеческие… Страхи, пороки, слабости, друзья и прочие глупости – застежки, затяжки, замочки, крючочки, которыми дух присобачен к материи (разорвать скорлупу воли не хватает); если человек разгадает тайну бытия (прорвет бергсоновскую вуаль), он к жизни потеряет интерес, жизнь возможна только в глупости (театр без маски не театр); надуманные правила, ритуалы и законы выстраивают регламент темницы, – в томлении и есть жизнь.

Крыльцо. Дверь подается не сразу, со второго рывка, отворяется с рыком. Вхожу, здороваюсь с консьержкой.

– Постойте, вы к кому? Ах, это вы! Ну, да, конечно, идите…

Она неохотно меня отпускает. Я иду по желтому линолеуму. Оранжевые стены, персиковые, желто-лимонные… Поднимаюсь на второй этаж. Шагаю под арку с разноцветными буквами:

PsyCheDeLic

L

u

b

Ноздри щекочут запахи – благовоний, табака, марихуаны. Задерживаюсь на пару секунд перед тяжелой железной дверью, облепленной мохнатым слоем бумажек, клейких разноцветных записок, приколотых канцелярскими кнопками объявлений. Табличка на двери – «K. Kravtsov» – таинственно поблескивает. Что-то во мне пробуждает этот приглушенный латунный перелив, что-то далекое, из детства… Так же застенчиво светились вещи, что остались после старой жилицы, в квартиру которой мы въехали в семьдесят четвертом году на улице Сальме. У нас на двери тоже была похожая табличка, я ее какое-то время хранил, имя старой жилицы теперь не вспомню, я потерял ту табличку до того, как научился читать. Бумажки на двери легонько шевелятся. Прислушиваюсь – шуршат… Подставляю ладонь к скважине – тянет холодком… Вхожу.

Костя кивает мне и сразу погружается в работу. Он изучает в соцсетях аккаунты новых клиентов. Закинув ноги на пуф, крутится в ортопедическом кресле Ergohuman, задумчив, как детектив перед допросом. Рассматривая фотографии, он покусывает карандаш, взвешивает: что это за тип? чего от него ждать? способен этот человек стать членом нового общества или нет? Старых клиентов он тоже контролирует: отправляет им тесты, просит читать книги, которые отбирает для них, переписывается с ними, слушает записи собеседований, разглядывает их психографические портреты. Всего их в зале помещается тридцать штук, от этого наш клуб напоминает художественное ателье. Мазня, в некоторых скандинавских дурках я такие видел, но их рисовали пациенты, а не врачи. Кравцов утверждает, что он их не рисует: это не искусство, говорит Константин, тут все намного сложнее. Было бы странно, если б было иначе. У него все тщательно зашифровано, при всем желании разобраться невозможно, он так путано ведет свои дела, так странно… вот за странность я его и полюбил. И не только за странность; иногда он выдавал очень изящные сравнения: одного своего пациента, находившегося на грани срыва, он назвал «неуклюжей шахматной фигурой». Я сказал, что никогда не слышал такого выражения – «неуклюжая фигура».

– Ты, наверное, хотел сказать «слабая фигура», «незакрепленная», – поправил я Костю.

– Нет, нет, – настаивал он, – именно неуклюжая фигура. Уверен, что так не говорят шахматисты, но я иначе сказать не могу.

– И что это за фигура? Какая из них неуклюжая? Слон, конь, ладья…

– Нет, нет, любая может стать неуклюжей. Все зависит от положения на доске. Если у фигуры не так много вариантов, чтобы уйти или получить подкрепление, она становится, так сказать, неуклюжей.

Картинки на стенах меня угнетали, я долго к ним привыкал, но предложить их снять не решился. Он утверждает, что эта мазня ему сообщает о его клиентах куда больше, чем фотографии. Картинки довольно жуткие, понимать это начинаешь, когда остаешься один на один с ними ночью (иногда я здесь ночую). Я видел, как он, сидя перед посетителем, слушает и возит рукой по бумаге. Спонтанно возникшие геометрические формы он называет чертами и характеристиками психологического профиля посетителя. Бесформенные разводы, напоминающие водоросли в воде; трещины и россыпи осколков; фрактальные узоры, гибкие или резкие.

«Все зависит от пациента, – говорит Костя, – некоторые, жестко фиксированные на чем-нибудь, невольно бросают меня в такое странное состояние, когда рука сама начинает кружить на одном месте, вьется, как муха, и тогда получаются концентрические узоры, как на этой картине, «Пациент № 82», можете вообразить себе, какие мрачные вещи мне приходилось выслушивать от этого пациента № 82. Некоторые потерянные души бродят внутри самих себя, рассказывают бессвязные истории, вот как в данном случае. – Он подвел нас к картине «Пациент № 12», что-то вроде лабиринта. – Запертые в свои комплексы, люди перебирают свое прошлое с жадностью Плюшкина, не хотят избавиться от старого хлама, выбросить и двинуться дальше. Нет, они листают и листают одни и те же альбомы с фотокарточками, вспоминают давно ушедших из жизни людей, они все копаются и копаются в подвалах прошлого, не хотят выйти из своего лабиринта…»

(Уж не обо мне ли речь? Может быть, я и есть Пациент № 12?)

Вот Пациент № 132 – огромная сопля, растекшаяся на штриховке вдоль и поперек. Пациент № 71 – барочные завитки, виньетки, червячки, крючки, волоски и много просыпанной шелухи в уголках. Пациент № 49 состоит из тяжелых бетонных и металлических конструкций (наверняка какая-нибудь мегаломания или одержимость теорией заговора). Все свои рисунки Костя поместил в аккуратные рамочки, что навело меня на мысль: а вдруг он взаправду мнит себя художником и только нам говорит, будто все это – пациенты?! что, если он рисует не пациентов, а на самом деле художничает? может, некоторые из них – воображаемые пациенты?

Лучше бы все эти пациенты были воображаемыми, тогда вся эта мазня была бы его собственным путешествием в безумие, в которое никто, кроме нас с Эркки, не был бы вовлечен. Но я сам видел, как приходили пациенты, он давал им бумагу, карандаши, объяснял, что надо не рисовать, а выпустить свое подсознание на свободу, водить рукой и ни о чем не думать – позвольте руке лететь по листу как придется… И они следовали его инструкциям… Так появлялись «психографические портреты».

Константин берет лупу, садится за свой большой стол и рассматривает рисунки, как криминалист; подводит лупу, отодвигает лист на расстояние вытянутой руки, сверяет со своим рисунком, откладывает их, отворачивается от стола, задумчиво смотрит в окно, похрустывая пальцами, говорит: «…если мы действительно хотим прогресса, развития общества и человека, то мы должны строить прежде всего юрты для медитации, хилинг-центры, sweat lodges, хоганы[2]2
  Парные хижины, которые индейцы Северной Америки использовали для целительных и оздоровительных ритуалов и церемоний.


[Закрыть], спа! Необходимо устраивать митоты и ритуалы, сессии и церемонии, мы должны заниматься людьми индивидуально, в каждом районе должно быть не меньше десяти психологов, потому что людей много, с каждым надо поговорить, нужно общаться с людьми, не час-два в неделю, а по семь-восемь часов, нужно вместе с ними отправляться в трип, нужно читать всем вместе Бардо Тхёдол, спасать человека от суеты, так должен работать подлинный аналитик, ибо в современном обществе аналитик обязан выполнять роль шамана».

Наше психоделическое сообщество растет с каждым днем, нам на почту приходят заявки и письма. Кого попало мы не берем. Я не успеваю их фильтровать, раз в неделю мы вызываем несколько кандидатов на собеседование, утверждаем пять-шесть новых членов, намечаем собеседование с новыми. От Кости летят списки, инструкции и вопросы, – все решает он, я не утруждаю себя отвечать на каждое послание. Всех, кто переступает порог нашего клуба, председатель планомерно запутывает в своей паутине. Паук расслабится только тогда, когда будет уверен в том, что им от него не уйти. Что их ждет? Как – что? Новое будущее! Всех пациентов Константина Кравцова ждет тщательно подготовленная трансформация. «Людям нужна высокая цель, – говорит он, – и мы им дадим ее». Он верит, что наш клуб – это финальная и решающая фаза перед началом мощного штурма обветшавшего психического кокона, в котором спит дряхлеющее сознание нашей общественности. Наша личная трансформация уже идет полным ходом (собственно, о том и речь в моей повести), мы все участвуем в его эксперименте, еженедельно отчитываемся перед ним, получаем задания, придумываем для других членов испытания, внедряемся, докладываем, прорастаем там, где уж ничто не растет, обретаем мимикрию, приспосабливаемся, и так каждый день. No rest for the wicked![3]3
  Нет мира нечестивым (англ.).


[Закрыть] – Костя нам расслабиться не даст, он и покойнику придумал бы занятие, я в этом уверен.

Старый паук – так за глаза мы зовем Константина – оплел своей паутиной всю Каменоломню. Он выступает на телевидении и радио, дает объявления, распускает веерные рекламы. Он не производит впечатления очень энергичного человека. Я бы даже сказал, что он куда медленней меня; однако я ничего не успеваю, а он, сутулясь и шаркая, успевает сто дел на дню переделать. Всегда задумчивый, всегда чем-то озабоченный. Он похож на человека с обострением колита. Частенько валяется с книгой. Много курит кальян! Я столько не курю. Он даже отлынивает – отменяет встречи, уезжает куда-нибудь (это случается раз в три месяца, и мы сперва думали, что он отрывается на сбереженные деньги, улетает в какую-нибудь европейскую столицу, где четыре-пять дней живет «по-человечески», то есть ходит в театры, рестораны, отдыхает в шикарном гостиничном номере, попивая дорогое вино, лежит в ванной, может быть, заказывает проститутку, – так я думал раньше, но выяснилось, что все гораздо прозаичней: он посещает конференции и конгрессы психологов). И все-таки клиенты откуда-то берутся, сами приходят, и он для них находит время, и для нас, и для клуба… Он так много успевает сделать!

В свободные от приема часы он читает, и это совсем другой человек. Когда меня направила биржа на миссионерскую работу в библиотеку, я наблюдал за людьми в читальном зале (сначала я сам читал, но мне моя начальница сказала, что меня сюда не читать направили, а работать; так как делать было нечего, я просто стоял, как истукан, и на читателей пялился); меня раздражали те, кто читает и нервно дрыгает ногой или шевелит пальцами, крутит ручку или ковыряет что-нибудь, мне думалось, что они это делают назло, чтобы меня раздражать. Я выдержал месяц и попросился на какую-нибудь другую работу, тоже миссионерскую, тогда меня направили на склад оптовой продажи, чтобы я смотрел, как привозят и раскладывают товары, возят их на тележках, поднимают на карах и специальных машинах и лифтах на стеллажи, – я ходил по складам и смотрел, на меня поглядывали недружелюбно, потому что я гоголем шлялся, и даже если хотел бы кому-нибудь помочь, то не имел права – консультант на бирже любила повторять, что в мою задачу входило не работать, а изучать работу. Она требовала от меня подробного отчета, а я ленился писать, к ее неудовольствию, я шлялся по складам, иной раз помогая рабочим, наплевав на правила, и ничего не записывал. Она попросила, чтобы я нарисовал тех, кто там работал (потому что в регистрационном бланке я написал, что я не только писатель, но и художник, и она хотела, чтобы я проявил свое умение: просила меня описать работу и зарисовать работников), но я отказался, и она отправила меня в столовую в торговом центре «Кристийне», где я наблюдал за тем, как работают кассирша и официантки, которые накладывали еду на тарелки, я должен был приносить подробные отчеты о работе уборщиц и персонала (желательно, подчеркнула она, нарисовать их), а также вести счет посетителям. Я приносил ей мои отчеты (и два эскиза), но она была мною очень недовольна, и, когда я однажды пришел и сказал, что меня взяли в клуб, она страшно обрадовалась и сказала, что теперь отчитываться будет председатель клуба.