Текст книги "Данайцы"
Автор книги: Андрей Хуснутдинов
Жанр:
Космическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
На мониторе появилась надпись: «Поиск и проверка систем».
– Чувствуешь? – спросил я.
– Это духи, – сказала Юлия.
– Твои?
– Я серьезно. – Она провела по вентиляционной решетке пальцами. – Куда ведет эта труба?
– Не знаю.
Компьютер выдал список необнаруженных и вышедших из строя систем. Среди необнаруженных значились: двигатели первых двух ступеней, радиопередатчик, передающая антенна, три секции аккумуляторов и какие-то резонансные серверы. Среди вышедших из строя: одна буферная батарея, радиостанция, внешние температурные датчики и стабилизатор киля (?) … Впрочем, «мелочи» сии меня интересовали мало. Я ввел команду «остановить двигатели» и после секундной паузы, подавившись воздухом, взмыл над пультом.
Охнув, Юлия сказала мне:
– Перестань.
Она с расставленными руками зависла под потолком.
– Ура, – успел ответить я ей, и только – в ту же секунду огромным плоским молотом пол полетел на нас.
Я ударился спиной о подлокотник кресла с такой силой, что в пояснице моей хрустнуло. Первое время, не решаясь пошевелиться, я был уверен, что сломал себе позвоночник. Юлия успела сгруппироваться, ее приземление вышло удачней моего. И, по-видимому, ей тоже был слышен хруст: она поспешила мне на помощь. Но когда выяснилось, что хрустнула не моя поясница, а крепление подлокотника, заявила:
– Балбес. – И с холодным бешенством покусывала сломанный ноготь. – Неужели ты думаешь, тебе позволят перехватить управление?
– Кто? – удивился я.
– Никто.
– Что ты имеешь в виду?
– Что нас предали.
– Кто?
– Откуда мне знать! – закричала она.
Я недоуменно молчал.
– Есть что-нибудь попить? – спросила Юлия.
Разминая спину, я достал ей баночку сока из нашего посадочного НЗ. Облив руки, она оставила сок и молча уставилась на стену. Я дал ей салфетку и сам отпил пару глотков.
– Ты же сам все видишь, – сказала она. – И если мы не ошиблись кораблем, то этот… этот готовился специально для нас.
– Я не пойму: что значит «предали»? Кто? – То есть, намекая на полковника, я уже не вполне соображал, что говорю. Сознание мое был контужено мыслями о смерти. Однако могли ли такие мысли считаться мыслями? Подобно компьютеру после перезагрузки, я не обнаруживал в себе многих свойств – здравого рассудка в первую очередь, – а обнаруживал нечто задохшееся, мертвое, как будто шарил в протекшем и ослизлом аквариуме…
– А куда всё провалилось? И где мы будем жить? Ты знаешь, сколько у нас остается кислорода? – спросила Юлия.
– Хорошо. А кто не позволит мне перехватить управление?
– А ты перехватил его?
– Тогда кому это все нужно?
– Нам, – усмехнулась Юлия.
– Руководству Проекта? – сказал я.
– Вот-вот.
– Американцам?
Она замерла.
Тут, как водится, меня прорвало. Я стал втолковывать ей нечто сказочно бестолковое – что это смешно и дико (что?), что не для того нас готовили, чтобы после первой же неполадки (ничего себе неполадка) мы распустили сопли и что вообще мы не оправдываем оказанного доверия.
Где-то на излете сей баснословной тирады я начал соображать, что оглядываюсь по сторонам в поисках двери, прицеливаюсь, куда бы удрать, что уже не столько говорю, сколько задыхаюсь.
В общем, я зачем-то влез в скафандр и спустился в «спальню».
Подо мной лежала лоснящаяся туша тюка. На стенах и на потолке блестела вода. Еще надеясь, что Юлия окликнет меня, я бил по стенам металлическим обрезком. Затем в моих руках оказалась дисковая пила, и я взялся кромсать тюк. Из него, точно из вспоротого брюха, полезли намокшие поролоновые внутренности. Между поролоном проскальзывали сношенные армейские ботинки, слесарные инструменты, маслянистая ветошь и еще черт знает что. То и дело из-под диска сыпались искры, что-то наматывалось на ось, брызжа грязной водой. В конце концов я бросил пилу, подобрал кусок поролона и вскарабкался обратно в рубку.
Юлия вздрогнула, увидев меня.
– Знаю, что ты хочешь сказать! – Я швырнул перед ней поролон. – Они разворовали Проект! Замечательно! Но ты представляешь себе, как это возможно? Ведь это все равно, что украсть Европу, океан! На нас направлены чуть ли не все станции слежения, и не только наши! Да и хорошо – можно купить своих, заставить их молчать, но подкупить остальных… Как, как это возможно, скажи?
Юлия, подобрав поролон, вертела его в пальцах. Я смолк. Мысль о том, что она чего-то недоговаривает, уже преследовала меня неотступно. Впрочем, она всегда что-либо скрывала от меня. То, например, что с ее опустившимся Ромео они были любовниками более пяти лет.
Она еще о чем-то спрашивала меня, я что-то ей отвечал, а затем я вновь очутился на тюке, вернее, внутри него, окруженный шевелящимся хламьем, и кромсал его пилой до тех пор, пока среди серой жижи подо мной не показался рычаг крышки люка. Под шлемом пахло слюной, я чувствовал, какое у меня нездоровое дыхание. Я стоял на коленях перед люком и водил рукою по жиже. Ведь чего я ждал все эти годы? Пускай это покажется смешным и пошлым, но ждал я только того, что мы окажемся наедине друг с другом, что никто уже не будет мешать нам. Вместо этого же получался какой-то убогий спектакль. Ее спившийся Ромео, быть может, оттого и беспокоил так мое воображение, что мы были с ним не столько соперники, сколько товарищи по несчастью. Потому что в обоих случаях это была не любовь, а только жалость к влюбленному (в моем случае к тому же и жалость с расчетом – лететь должен был я, а не Ромео, этим и вычислялись все мои преимущества). «Какая дрянь, дрянь», – шептал я с ненавистью.
Так выяснилось, что, стиснув зубы, я держу маховик крышки люка и поворачиваю его. И жижа убывает и пузырится.
***
Внизу, под люком, горел свет. Первое, что мне бросилось в глаза, были чистые стены. «Чистые» – разумеется, с поправкой на то, что оставил на них пролившийся грязевой поток из «спальни».
Впрочем, нет. Нет.
«Бросилось в глаза» – это лишь то, на чем я мог остановиться взглядом человека, явившегося в незнакомом помещении. Я так путано это объясняю, потому что и сам хочу понять, отчего, хотя разглядел все в первое же мгновенье, не кинулся прочь от люка, а напротив, спустился по лесенке и еще долго и внимательно оглядывался кругом себя.
И почему мне «бросились в глаза» чистые стены? Они были далеко не чисты, и то, что оставила на них грязная вода, явилось только ничтожной частью в сравнении с тем, что оставила на них кровь. Кровь не бросилась мне в глаза, потому что до сих пор я никогда не видел ее так много? Или, быть может, оттого что форма пятен ее оказалась настолько причудлива и неестественна? А обезображенные человеческие тела, среди которых я стоял как среди чего-то не столь уж необычного, которые бездумно и помраченно рассматривал – чем показались они мне в первое время? Ничего этого я не знаю, не умею объяснить.
Их было девять человек, все нарядно одетые и – чистые? То есть, конечно, я не имею в виду того, что говорил про стены, нет, я видел, что все эти люди – пятеро мужчин, трое женщин и девочка лет пяти с голубыми бантами в косичках и с черной смолистой массой вместо уха, – все эти люди накануне своей смерти были участниками какого-то торжества и поэтому были так нарядно одеты. И еще, судя по драгоценностям на женщинах и генеральским мундирам на мужчинах (кроме солдата в парадной форме), это были состоятельные люди. Странным и необъяснимым в туалете женщин оказалось только то, что они были разуты и туфли их валялись тут же на полу вперемешку со стреляными пистолетными гильзами. На девочке были красные лаковые туфельки, и не потеряла она их только потому, что туфельки фиксировались шелковыми шнурами на лодыжках. В одном из генералов я признал пердуна из напутствовавшей нас «помпезной» комиссии, а в другом – полковника, на которого написал донос. У пердуна не было правого глаза и затылка. Полковник сжимал в руке пистолет, вся орденская планка на левой стороне его кителя была багрового цвета. Помрачение, владевшее моим рассудком, не мешало мне рассматривать нахала. Казалось, что и после смерти он продолжает угрожать кому-то оружием. Я насчитал на его теле одиннадцать ран, все в груди и в животе, и понял, что он, единственный из погибших, сопротивлялся своим убийцам. Затвор его «астры» стоял на защелке и магазин, соответственно, был пуст.
Не помню наверняка, что подвигло меня к моей догадке, но я увидел, что, скорей всего, это полковник убил солдата. Значит, в расстреле участвовали солдаты? Солдаты в парадной форме стреляли в празднично одетых людей? Я попытался представить, как это было, но отчего-то мог думать только про то, как полковник стреляет в солдата.
Гвардеец был еще совсем мальчишка. Он лежал навзничь в углублении в полу, в луже крови, перемешанной с ослизлой дрянью из «спальни», глаза его были открыты. Полковник попал ему в горло и в щеку. Из люка в потолке еще продолжала течь вода, брызги летели солдату в лицо. Вода капала и мне на забрало. Я подался назад, нащупывая лестницу, запнулся и чуть не упал. Первой мыслью моей, внушенной ужасом увиденного, была мысль простая и угловатая до пошлости: «Что же со всем этим делать?» Впрочем, ничего большего я и думать не смел, я гнал от себя мысли как опасных насекомых и, наперекор им, с азартом всматривался в стены, в кровавые полосы и пятна на них, вычисляя, отчего могли выйти столь замысловатые рисунки. Задачка моя была несложная: в силу того, что после старта невесомость и перегрузки чередовались между собой, трупы подобно броуновским частицам двигались по отсеку. Они, наверное, еще продолжали кровоточить, отчего кровь оставалась на потолке и на стенах. Этих людей пригласили осмотреть корабль и, зная, что «Гефест» стартует с минуты на минуту, хладнокровно убили. Экскурсией им предлагалось разрешить какие-то сомнения относительно Проекта. Уже не важно, какие. Генералы были с супругами (помимо полковника – он, видимо, догадывался, на что шел), кто-то взял с собой дочку, и, разумеется, ни у кого и в мыслях не было удивляться сопровождению вооруженных гвардейцев.
Догадки эти пронеслись в голове моей за долю секунды – время спасительного затмения моего истекало. Ощущая себя лишь в местах соприкосновения с внутренними оболочками скафандра, я поднялся по лестнице, пробил шлемом поролоновые потроха тюка и свалился без сознания где-то сбоку него.
***
Два часа, минувших после того, как я очнулся с холодным компрессом на лбу, заставили меня взглянуть на мою жену как на человека, мало или же совсем мне не знакомого. Все это время я провел в рубке, между тем как она – я не сразу мог в это поверить – избавлялась от трупов. Она появлялась в рубке, чтобы спросить, где отвертка или гаечный ключ, и я с замиранием сердца смотрел на маслянистую кровь, которой были вымазаны ее пальцы. Трупы она перетаскивала куда-то на нижние палубы под «бойней», где, с ее слов, все было «нормально» и даже работал санузел. Я знал, что она кончила курс в мединституте и посещала анатомический театр, но чтобы так запросто обращаться с трупами, с тем, что там было внизу – к этому, пожалуй, я был готов еще менее, чем к самой «бойне».
Набравшись смелости, я поинтересовался у нее, за что убили всех этих людей. Она ответила всего лишь одним словом:
– Оппозиция.
Уточнять я ничего не стал.
На корабль, видимо, заманили тех, кто знал об истинной подоплеке полета и мог представлять опасность как свидетель. Отсек под «спальней» служил идеальным кладбищем для улик, ведь после старта «Гефест» был недосягаем ни для каких экспертиз и эксгумаций. Выходит, полковник, на которого я написал донос, действительно пытался помочь нам?
От люка в «спальню» терпко веяло запахом духов.
Я сел за компьютер и бездумно щелкал клавишами.
Руки мои пахли ржавой водой, я глядел на них как на что-то чужое, не принадлежащее мне. Они дрожали, и мне казалось, что это дрожат руки человека, в теле которого я заключен, будто в скафандре. Пальцы липли к клавишам, под ногтями чернела грязь.
«Как как как…» – вырастала строка на экране компьютера.
Я вспоминал Ромео, вспоминал наши совместные ужины, и с неожиданной легкостью понимал вещи, до сих пор скрытые от меня. Те очевидные вещи, разумение которых было мне не под силу, потому что я относил их насчет себя, а не насчет этого, внешнего человека. Я, например, понимал, что присутствие Ромео на наших званых ужинах должно было дисциплинировать меня, напоминать, что при ином стечении обстоятельств я мог запросто оказаться на его месте. И что, скорей всего, они с Юлией были близки и после нашей женитьбы. Если же так все и было, то это сполна объясняло другую закономерность – что до известия о гибели несчастного у нас с ней все шло гладко и мило, мы были счастливой парой. Одновременно с тем, как все эти очевидные вещи поселялись в моем сознании, входили в него подобно бесцеремонным жильцам, что-то другое отмирало, исчезало во мне навсегда. И если я пытался вспоминать Юлию, какой она была два, три года назад, то получалось, что между нею и тем человеком, который перетаскивал сейчас внизу трупы и замывал кровь, не было ничего общего. Получалось и то, что между двумя этими людьми вставала маленькая девочка с черной смолистой массой вместо уха, что из глаз моих шли слезы, и я глядел, как на экране растет бесконечное слово: «…ааа…»
***
К концу дня у меня поднялась температура, а ночью открылся сильный жар.
Я помню, как Юлия волокла меня из рубки вниз и как я истерически хихикал, воображая себя трупом. Мне мерещилось, будто меня хотят сжечь в печи и самое страшное заключается не в том, что я сгорю, а в том, что сжигание моего тела как-то повлияет на работу холодильной камеры, в которой Юлия спрятала трупы. Поэтому, говорил я Юлии, единственным местом, где можно осуществить кремацию, являются маршевые двигатели.
Я сознавал, что брежу, но вместе с тем говорил себе, что должен идти и бред не помеха мне. Я шел темными ходами, целыми анфиладами комнат, а однажды спускался в огромном, как зал, сумеречном лифте, освещенном примусом. Какие-то люди, большей частью старухи, ряженные в летные комбинезоны, в касках вместо шлемов, показывали мне дорогу. Страшные голые собаки в портупеях были рассажены вдоль пышущих жаром стен и, когда я проходил мимо, отдавали мне честь. Я удивлялся, каким грандиозным был наш корабль, и вместе с тем видел его как бы со стороны. Вблизи него светила желтая ущербная луна. Не сразу я мог разглядеть, что на бронированной корме его растет трава и что подобно редкому экземпляру бабочки он насажен на длинную иглу, что игла эта поворачивается по оси и что вижу я его все хуже и хуже, пока в конце концов не вхожу в помещение, которое тотчас узнаю: это второй этаж нашего одноэтажного дома. Все тут так же, как и на первом этаже, та же мебель и те же картинки на стенах. Странным представляется лишь обилие роз: букеты их повсюду, стоят в вазах, в банках, втиснуты между книг, а то и просто лежат на полу. Я любуюсь ими и, слизывая воду с лепестков, слушаю радио, по которому передают открытый сеанс связи между ЦУПом и нами. Ясно, что бодрые наши голоса на самом деле не принадлежат нам, но, похоже, вся Земля об этом прекрасно знает, так нужно. Кто-то каламбурит голосом, похожим на голос Бет: «Между ЦУПом и нами ходят цунами», – кто-то, по всей вероятности, полковник, бывший генералом, убеждает нас, что землетрясения в нынешнем положении нам больше не помеха. Затем следует провал. Сколько длится мое благодатное небытие, я не знаю, но вскоре я опять вижу перед собой двери холодильника и понимаю, что должен начинать путь заново. Все это повторяется раз за разом, до тех пор пока голые собаки со старухами не поселяются в нашем доме и я не оказываюсь где-то вовне его, у раскаленной добела стены. На мне черная шелковая пара, в руках розы, которые я продолжаю облизывать. Я жду Юлию, но в то же время знаю, что она не придет, что это невозможно и чудовищно. Стена вздымается вертикальным морем, ужас захлестывает меня, я пытаюсь кричать и не могу: горло мое давится горячим и твердым, тело расплавляется в воде.
***
Сознание так и возвращалось ко мне: всякий раз, начиная в дверях холодильника, я был способен пройти все меньшее расстояние и, будто заговоренные, эти проклятые двери вновь и вновь выскакивали передо мной. Явление их сопровождалось дурнотой и ужасным запахом.
Более или менее я стал приходить в себя на следующий день, когда окончательно уверился в том, что источником боли и ужасного запаха являются не двери холодильной камеры, а я сам, мое тело. Я увидел, что лежу на полу под байковым одеялом, поверх которого покоятся мои худые руки. Чтобы убедиться в том, что руки эти действительно принадлежат мне, я попробовал коснуться лба и чуть не расшиб себе нос. Юлия была где-то рядом, но я еще долго не смел взглянуть на нее. В левом локте чувствовалась тупая ноющая боль, как будто что-то давило на кость. Повернув руку ладонью вверх, я увидел следы уколов на вене.
Из рубки доносились шорохи радиопередачи, в которых не вдруг, но с легкостью необыкновенной я узнал голос оператора с ЦУПа. Два других голоса, мужской и женский, были мне незнакомы. Однако, судя по тому как обращался к этим двоим оператор – «Данайцы», – то были не кто иные, как мы с Юлией. Сеанс связи, который я слышал в бреду, шел на самом деле.
Тайком осматриваясь, я так лежал еще около часу, привыкал к шуму в голове, к новому помещению и к тому, что за дверьми холодильной камеры, до которых я мог легко дотянуться рукой, лежали покойники.
Юлия отреагировала на мое выздоровление так же обыденно, как, по всей видимости, и на мое внезапное заболевание. Она сказала, что если это не апельсиновый сок, то, скорей всего, я наглотался какой-нибудь гадости вместе с грязной водой из «спальни». Из рубки по-прежнему слышались звуки радиопередачи, но до сих пор мы ни словом не обмолвились об этом, будто все так и должно было быть… О, то был ее коронный маневр: вступать в разговор второй, как будто выказывая полное равнодушие к собственному мнению, но на самом деле боясь в этом мнении ошибиться. Люди, не знавшие ее, после нескольких минут подобного общения заключали о ее золотом характере, мужчины влюблялись в нее, но я-то был тертый калач. Оказывались ли мы наедине в гостиничном номере, на берегу моря, в наших апартаментах в Центре подготовки – всюду, как только отпадала нужда демонстрировать перед кем-то наши взаимные чувства, мы словно стремились доказать обратное, уличить друг друга в том, что скрывали на людях, отыгрывались на взаимных попреках, так что помалу и сами наши объятия больше походили на схватку. В общем, сейчас меня буквально распирало от желания высказать ей все. Спросить, к примеру, что было известно ей о «конкурсном» испытании, которое пришлось выдержать мне для окончательного утверждения в Проекте? Что, таким образом, она знала о Бет? И что, черт побери, у нее было с полковником?
И я, конечно, молчал. Я думал о крови, о трупах в нашем холодильнике, и это казалось гораздо проще, нежели думать о нас самих.
***
Когда в один прекрасный день я увидел Бет в Центре подготовки, я попросту прошел мимо нее. Я сделал вид, что не узнал ее, или же мне тотчас удалось убедить себя в том, что нет и не может быть ничего общего между этой ослепительной женщиной в коридоре крыла энцефалодиагностики – по-видимому, супругой какого-нибудь босса – и Бет. Той самой, уже казавшейся сказочной девочкой, которой пришлось пережить самоубийственный штурм моей первой влюбленности. Я еще подумал, что это было бы так же немыслимо, как встретить на строго охраняемой территории стартового комплекса попрошайку. И все же, пройдя мимо нее, я остановился с таким видом, будто что-то забыл и должен идти обратно. Я не смел оглянуться и отчего-то с ужасом думал про рентгеновские снимки моего мозга, несколько минут назад отправленные на экспертизу. Тогда она подошла сзади, потянула меня за рукав и тихим, вибрирующим от улыбки голосом сказала на ухо:
– Привет.
От запаха ее духов что-то зашевелилось и стало холодеть у меня под ложечкой. Обернувшись, я смотрел на нее с приоткрытым ртом, и, сколь ни удивительно это покажется – ведь я узнал ее в первое мгновенье, – не сразу лицо ее преображалось в знакомые и дорогие черты.
Она почти не изменилась. Как всегда острая на язык, она начала с замечания по поводу «церберши» в дверях корпуса, так что я поперхнулся, и ей пришлось бить меня ладонью по спине. Она была в белоснежной юбке и блузке, в длинных, по локоть, шелковых перчатках, в ушах ее сверкали золотые сережки с изумрудами (мой подарок), а голову украшала замысловатая шапочка с вуалькой.
Мы просидели больше часа в пустом, пропахшем аптекой буфете. Воспоминания так перепутали мои мысли, что я забыл о предстоявшем мне еще одном медицинском освидетельствовании. Из-за перчаток мне не было видно, есть ли кольцо на ее руке, но и о замужестве я не спросил ее. Я старался удержать возле себя образ сказочной девочки, образ, который, подобно миражу в горячем воздухе, все-таки начинал бледнеть, растворяться в этом холеном теле. Она выкуривала уже четвертую сигарету, ничего не ела и вяло, как в каком-нибудь механизме, копалась ножом в своем салате.
Вспомнив об освидетельствовании, я вскочил как ошпаренный, спросил, сколько она еще будет здесь – на что она неопределенно пожала плечами и бросила нож в тарелку, – начиркал ей на салфетке телефон нашей диспетчерской и побежал вон. В дверях буфета меня ждал посыльный, который сообщил, что я должен немедленно явиться в кабинет №200.
– Куда? – спросил я.
– Кабинет №200. – Солдат кивнул на лифт. – Четвертый этаж.
Уверенный, что это какое-то недоразумение – на четвертом этаже располагался секретный отдел, лифт никогда не поднимался выше третьего, – я все же двинулся за посыльным. Стоя в кабине спиной ко мне, он набрал на кнопочной панели комбинацию цифр. Мы поднялись на четвертый этаж.
Кабинет №200 напоминал фотолабораторию: душный, без окон, пропитавшийся запахами реактивов. Хотя, вполне может статься, это и была фотолаборатория. Меня попросили плотней прикрыть дверь, предложили сесть и сообщили, что результаты томографического исследования моего мозга «оставили благоприятное впечатление». Лицо моего визави скрывалось в тени настольной лампы, рука с широко разбросанными пальцами в шрамах, с лилово-ртутными ногтями неподвижно лежала на выщербленной столешнице. Безо всякого перехода властный невидимка заявил мне, что для окончательного утверждения в списках Проекта моему личному делу не хватает небольшого, но существенного пункта, каковой заключается в «достаточности компрометирующих средств воздействия». Не понимая, я смотрел на его страшную руку и думал, что, должно быть, в такой руке удобно держать топор. Фразу о «достаточности средств воздействия» невидимка повторил несколько раз, пока я не ответил с понимающим видом: «Ага». Ситуация явилась настолько нелепой, что я был уверен, будто недостаток «компрометирующих средств» и оказался выявлен на снимках моего мозга. И когда стало ясно, что моя встреча с Бет не была случайностью, что это и есть тот самый недостающий пункт в деле, мне уже не оставалось ничего иного как только повторять: «Ага, ага…» Потом, правда, я хотел возмутиться, но именно потому, что этого ждали от меня и где-то на границе света уже маячили очертания второй руки, как будто изготовившейся к удару, я встал из-за стола, набрал полную грудь воздуха и… поклонился. Не поклонился, а так, нырнул подбородком. И ушел.
На выходе из корпуса мне пришлось уступить дорогу странной процессии: санитары выкатывали к карете скорой помощи медицинскую тележку. На тележке, под простыней, лежал труп. Два вооруженных офицера шли по сторонам тележки и кончиками пальцев, словно чего-то хрупкого, касались ее краев. Были сумерки, в мертвенном свете люминесцентных ламп из-за стеклянных стен вестибюля мне померещилось, будто простыня, которой накрыт труп, испачкана чернилами. Все это было тем более странно оттого, что корпус являлся диагностическим учреждением, то есть не располагал ни операционными, ни прозекторской. Однако спектакль, открывавшийся в душе моей тотчас за порогом кабинета №200, целиком и полностью захватил меня и, кажется, даже перед санитарами я пытался разыграть покорность и возмущение – чувства, которыми только и можно было реагировать на унизительное предложение однорукого невидимки. Хотя, конечно, с самого начала это были только эмоции навынос, неспокойная вода приличий, сквозь которую просматривалось дно моего негаданного торжества: спустя столько времени Бет домогалась или, по крайней мере, вынуждена была домогаться меня.
Уже третий день мы жили с Юлией порознь. Она проходила медкомиссию в каком-то столичном институте. Я представлял Бет на ее месте в нашей служебной квартире, и мне было совестно за беспорядок, который я оставил там с утра. Я воображал ее объятья, и у меня начинала кружиться голова.
Она ждала на скамеечке у коттеджа. Я сел рядом и смотрел на ее обсыпанные пеплом перчатки. Она щелкала замком ридикюля. Я хотел успокоить ее, вспоминал наш разговор в буфете, но чем больше я вспоминал, тем более убеждался в том, что ничего прежнего уже не может быть между нами.
Поэтому я лишь спросил ее:
– Ты знаешь, что мы будем не одни?
Она испуганно кивнула и отложила ридикюль. И я, задержав дыхание – от гнева, от того, что по прошествии стольких лет все повторялось и я снова был унижен, унижен хотя бы этим испуганным ее кивком, – подал ей руку: «Пойдем». Однако даже руки моей она не приняла. Каким-то угловатым, детским движением, точно защищаясь, она выставила перед собой локоть и смотрела на меня.
В квартире, не зажигая нигде света, я проводил ее в спальню и заперся в ванной. Пустив холодную воду, я держал руки под краном до тех пор, пока они не занемели. Затем вслепую искал полотенце и ощупывал шкафы и стены. Мне вспомнилась наша первая близость, и постыдное, ошарашивающее это воспоминание до того расстроило меня, что, сидя на краю ванны, я чуть не опрокинулся навзничь…
В потемках спальни она искала меня точно так же, как я искал полотенце, и ощупывала, будто стену, одной рукой. Она подбадривала меня. И, поначалу артачась, жеманно избегая ее губ, я вдруг страстно поддался ей. В сумеречном свете, пробивавшемся из окна, будто на дне застеленной ямы, передо мной явилась моя сказочная девочка, моя Бет. Она просила меня молчать и, как только я заговаривал, принималась стучать чем-то твердым по спинке кровати. Откуда-то возникла бутылка шампанского. Мы пили вино прямо из горлышка. Я говорил Бет, как любил и люблю ее, она умоляла меня молчать. Затем выяснилось, что говорит она, а я лишь уточняю и поправляю ее. В припадке какого-то первобытного откровения мы будто задались целью разоблачиться друг перед другом, не оставить на себе ни одного маскирующего пятнышка, сжечь в очищающем пламени страсти все наши прошлые размолвки. В еще не остывших, длящихся конвульсиями объятиях, задыхаясь, мы начинали исповедоваться друг другу, мы развешивали, точно белье, наши души, и души наши делались все объемистее, невесомее, вздувались и пропадали в черной высоте цветистыми монгольфьерами. Конечно, каждым словом и каждым движением мы лгали друг другу, но это была та святая ложь, которой для обращения в правду недоставало ничтожной крупицы сомнения. Ленивым, беспощадным заревом рассвет подбирался к нам. В комнате пахло прокисшим сигаретным дымом и разлитым вином. Постель была разбросана, одеяло валялось на полу. В сером воздухе плавали белые волокна. Я притворялся спящим и думал о наших незримых соглядатаях, пытался вообразить, чем они заняты сейчас – все еще следят за нами? уснули? если следят, то что видят на этом пепелище?
Немного подремав, Бет стала собирать свои вещи и одеваться. Я с удивлением обнаружил, что она так и не снимала со вчерашнего перчаток, и даже теперь, когда вино и пепел въелись в шелк, как будто не замечала их.
Дождавшись, пока она оденется, я попросил:
– Покажи кольцо.
Она замерла:
– Какое?
– Которое прячешь от меня. Сними перчатки. Да посмотри же на них.
Моя просьба явно смутила ее.
– Впрочем, – добавил я, – если тебе угодно скрыть свое замужество, как угодно…
Она молчала.
Я глядел на ее мятую юбку, на ее перекрученные чулки и думал: «Вот и дверца, в которую нам не дозволено стучать».
– Тебя проводить?
Она покачала головой.
– Конечно. – Я подобрал одеяло и бросил его на кресло.
– Я замужем, – сказала Бет, – но… не это.
– Конечно, конечно. Ты замужем, я женат. Что, в самом деле, такого.
Тут, выдохнув, она бросила свой ридикюль, прижала правую руку к животу и стала стягивать с нее перчатку. Что-то зацепилось и затрещало. Губы ее сомкнулись, на покрасневшем лице застыла гримаса нетерпения и ненависти. Я присел на кровати и что-то сказал ей. Она не услышала меня. Сорвав перчатку и тяжело, через нос дыша, она подошла ко мне.
– Ты… ты… – шептал я и, думая, что ей нехорошо, протягивал к ней руки, как будто собирался ловить.
И тогда, недобро усмехаясь, она сволокла вторую перчатку и положила ее мне на колени. Я хотел сказать, чтобы она успокоилась, но, взяв ее за левое запястье и ощутив в пальцах что-то твердое, холодное, увидел в своей руке розовую, с отбитыми песчинками краски, руку манекена. Это был протез. В первое мгновение я подумал, что Бет держит что-то в ладони и хочет мне это показать. Но когда смысл увиденного дошел до меня и я понял, что у нее нет кисти, я замер как пораженный громом. «Мне пора», – сказала она. Я обнял ее и, моргая от волнения, не дыша, таращился в пол. Усмехаясь, она гладила меня по затылку. Вставало солнце. Она ждала, когда я отпущу ее, наконец толкнула меня протезом в лоб, сказала: «Бум», – и ушла.
Бреясь в то утро, я порезал щеку и всерьез надеялся истечь кровью. Глядя на свою окровавленную физиономию в зеркале, я равнодушно думал о том, что, пожалуй, никто за нами и не следил – зачем? Если у меня было до сих пор свое прошлое, свой сокровенный тайничок воспоминаний, то прошлое это сгорело дотла. Своей искусственной рукой Бет навсегда запечатала его. Так что скорее это походило на урну с прахом. И если представить, что кто-то и в самом деле собирал на меня компромат – с целью использовать его, скажем, когда я стану отказываться от полета, узнав его подноготную, – то это не имело никакого смысла. Мне было уже некуда возвращаться на этой земле, у меня оставалось лишь то, чего следовало бежать.