Текст книги "Посмотри в глаза чудовищ"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ГЛАВА 12

Они будут подобны змею Апопу в утро Нового года.

Папирус Картье

По вполне понятной причине встречу старого Нового года пришлось перенести на два дня…

Зато – какая это была встреча! Уже не только Гаврилов с банджо, но и Илья с гитарой посрамляли магнитофон; уже не только рыжая пассия, но и черная Светлана кого-то напоминали мучительно, кого-то из той, прошлой жизни… Было что праздновать, ох, было! Аня и Степка сидели на именинных местах, еще бледные, еще с жутковатым блеском в глазах, но уже по-настоящему здоровые – что никак не могло уложиться в голове бородатого доктора, которого тоже пригласили на это семейное торжество. И вряд ли кто из гостей мог видеть и понимать, что для хозяина и кое-кого еще ничто не кончилось. Деловито бродил по квартире Гусар, обнюхивая углы, прислушиваясь под дверью. Илья выглядывал за портьеру: по двору время от времени проезжал знакомый «Чероки». В кармане пиджака Ильи тихо потрескивала рация. Коминт сидел так, чтобы постоянно видеть входную дверь и кухонное окно…

Как обычно бывает, часа через три общее веселье распалось на кружки общения по интересам. Доктор и Степка склонились над террариумом: Тихонов-младший объяснял эскулапу жизненные принципы тварюги. Главное, что мусор не надо выносить, хвастался он, и крысы ни за что не заведутся. Доктор непроизвольно жался и выступал в защиту крыс, говоря, что крысы – они как-то привычнее, домашнее, уютнее… Гаврилов разъяснял Илье шаманов и их большое народно-хозяйственное значение. Рыжая, которая неожиданно для своей масти оказалась на поверку отличным человеком (узнав о беде, дневала и ночевала в больнице, сдавала кровь и покупала деликатесы), делилась с Аннушкой и Лидочкой своими матримониальными намерениями относительно Гаврилова; Аннушка выражала сомнения: Гавриловы в неволе не размножаются… Цыганки Светланы женщины неосознанно сторонились – хотя, по официальной версии, именно она и сняла порчу.

– Так что с бабкой-то делать будем, дочерь шатров? – негромко спросил Николай Степанович. – Вдруг ее опять нам поперек дорожки поставят?

– Нет, – уверенно сказала цыганка и покачала головой. – Нет, конечно. Эти заугольники два раза одну ловушку не налаживают. И человека одного второй раз не используют. Брезгуют, должно быть. Бабка моя им свое отработала. По крайней мере, против вас – точно.

– Интересно… – Николай Степанович взялся за подбородок. – Такие, значит, принципиальные… А что ты еще о них знаешь?

– Слышала много, а что из того истина – только одному богу ведомо… да и то вряд ли. Вот уж их он точно не создавал. И они его в грош не ставят…

– Разве только они?

– Ах, Николай Степанович, добрый вы человек… С обычной меркой подходите. Не годится здесь людская обычная мерка. Я ведь, сколько себя помню, их боялась. Никто специально не пугал, не говорил даже. Из молчания все узнала. Потом уже только сама спрашивать начала. Не одобряли интереса моего. Что тут сказать? Раз уж барон у них в «шестерках» ходил… Старики по-разному говорят. Одни полагают, это из-за них нас немцы изводили; другие наоборот: мол, спасали они нас от немцев. Не знаю, может, и те правы, и другие…

– Это секта, что ли?

– Если бы секта… Мнится мне, что и не люди они вовсе. Помню, маленькая была, и был какой-то праздник. Свадьба чья, что ли?.. Точно, свадьба. Дом большой, гостей много. Мы по всем комнатам носимся, лимонад пьем, конфетами заедаем. Гости песни поют, гитары, скрипки… И вдруг – стихли. Как придавило. А он, говорят, даже в дом не зашел, в сенях с бабкой разбирался. Вся свадьба, конечно, коню под хвост. Разошлись, как оплеванные. И молодым после того тоже счастья не стало…

– Убить их можно? – спросил Коминт деловито.

– Кто же знает? В Испании, говорят, попробовал один цыган…

– Понятно, – усмехнулся Коминт невесело.

– Ай, да что вам может быть понятно? Вы при Советах привыкли в страхе жить – а цыган никогда так не жил! А тут – хуже, хуже! За душу берут, и коготь всегда – в тебе!

– За душу берут… – задумчиво повторил Николай Степанович. – Ну, за душу-то при умении не только они могли взять…

– Вы так ничего и не поняли, – горько сказала Светлана. – Вот уже и по темечку вас стукнули, а вы все равно ничего не поняли. И продолбят темечко, а вы не поймете…

– Ну так объясни.

– Да я же объясняю. Не люди они. Не люди. Нелюди. Настоящие, не из сказок.

– Бесы? – осведомился Коминт. – Нет. Бесы – они по божьему попущению, а эти – сами по себе.

– Светлана, – попросил Николай Степанович, – ну расскажите нам, что вы знаете. Что бабка знает. Чего мы не знаем. Вы же образованная женщина…

– Толку мне в том образовании… Ай, да слушайте же. Только психбригаду не вызывайте… – она засмеялась глухо. – В начале времен дело было, еще до тех пор, когда бог создал глину…

Бог еще не создал глину, и вся земля была камнем в давние времена. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались на скалах. И каменные звери гуляли в каменных лесах. Гулко и холодно было на земле в те давние времена. И жил колдовской зверь Сор, наделенный злым умом, рожденный от черной жабы, вышедшей из желтого моря яда…

ДЕТИ ЧЕРНОЙ ЖАБЫ

Бог еще не создал глину, и вся земля была камнем. Каменные деревья росли на каменных холмах, каменные цветы распускались в гротах, и каменные звери гуляли и охотились в каменных лесах. Гулко и холодно было на Земле. И жил колдовской зверь Сор, наделенный злым умом, и братья его: Шар, Ассарт, Хобб, Дево, Йрт и Фтах. Рождены они были от черной жабы, вышедшей в незапамятные времена из желтого моря яда и совокупившейся с черным каменным великаном, оставленным богом на берегу этого моря, дабы никто не мог покуситься на желтый яд…

Сор имел хвост и был колдовской зверь, и хитрость его, коварство и злоба не знали предела. Шар был как огромная каменная черепаха и был самый сильный среди них всех. Ассарт умел рыть ходы до огненного ада и ледяного ада, и рыл он так быстро, что земля не успевала вскрикнуть. Дево ползал на брюхе, потому что не имел ног, но знал ход звезд и лун на все времена. Хобб был самый маленький из братьев, зато умел делать так, что находился в тысяче мест сразу. Йрт, одноглазый, однорукий и одноногий, владел настоящим огнем. Фтах же, похожий на огромную голову, мог сделать новый мир, такой же, как прежде, или другой. И они стали рядить, кто из них главный.

– Пусть будет главным Сор, – говорил Шар. – Потому что я самый сильный, я могу взвалить на себя весь мир, а он все равно сильнее меня.

– Пусть будет главным Дево, – говорил Фтах. – Потому что я могу сделать новый мир, но только Дево знает место, куда его можно поместить.

– Пусть главным будет Сор, – говорил Хобб. – Потому что я могу быть в тысяче мест сразу, но Сор всегда знает, где я на самом деле.

– Пусть главным будет Дево, – говорил Йрт. – Потому что я владею настоящим огнем, но только Дево знает, когда его можно пускать в ход.

– А мне все равно, – сказал Ассарт. – Я могу вырыть ход до ледяного ада и огненного ада, спрячусь там и буду ждать, когда вы позовете меня выйти.

И они начали воевать.

Тысячу лет воевали они, и начал одолевать Дево. Тогда Шар взвалил на себя весь мир и уронил его, и мир раскололся на множество осколков. Но Фтах создал новый мир, и они продолжали воевать. И воевали еще тысячу лет, и стал одолевать Сор. И тогда Йрт призвал с небес настоящий огонь. Все звезды вытянули свои лучи, и каждый луч искал Сора. Но Сор велел Хоббу сделать тысячу маленьких Хоббов и каждого Хобба превратил в поддельного Сора, а сам скрылся в ходах, сделанных Ассартом. Звезды поняли, что их обманули, и обратили настоящий огонь на всех, кого видели на земле, и испепелили остальных братьев. Лишь Дево, тяжко израненный, успел заползти под землю прежде, чем рухнуло небо.

Бог видел все это, но молчал. Когда же земля остыла, он пустил на нее муравья. Муравей потрогал землю, вернулся к богу и сказал, что от настоящего огня земля стала мягкая и ноздреватая, покрытая прахом, и в ней уже живут черви. Бог потрогал землю рукой и послал дождь, чтобы смочить прах и напоить червей. Так образовалась глина. И бог брал глину с червями и лепил деревья, зверей и птиц. От дождей деревья росли так быстро, что стали подпирать небо и лопаться от его тяжести, и из трещин вышли пауки. Они посмотрели вокруг и сказали: это все наше. И стали расставлять сети и ловить в них зверей и птиц. Тогда бог рассердился и создал человека, и дал ему копье и огонь, чтобы тот мог убивать пауков. И назвал его Цаган, что значит Белый. Потому что сделал его бог из белой глины, самой красивой и прочной. Прошел год, и Цаган явился к богу и попросил его создать лошадь и женщину. Лошадь – чтобы догонять пауков, а женщину – чтобы поддерживать огонь и готовить человеку пищу. Бог видел, что человек хорошо справляется, и потому дал ему не только лошадь и женщину, но и собаку.

Тем временем в ходах, прорытых Ассартом, встретились Сор и Дево. Они не могли выйти под небо, потому что глина залепила все выходы, а Ассарт не желал слушаться их. И тогда они решили помириться и вдвоем обидеть бога. Они долго думали и наконец совокупились и отложили десять тысяч яиц, из которых стали выходить звери, похожие на людей. Только головы и лица их были черные. Звери стали копать глину и выходить на поверхность, и дождь не отмывал черноту с их лиц. Поэтому Цаганы находили их и убивали. И тогда хитрый колдовской зверь Сор сделал так, что люди стали видеть все черное белым, а белое черным. И люди перестали понимать, где перед ними люди, а где подземные звери, и убили много своих мужчин… Люди-звери занимали их дома и брали себе женщин и лошадей. Тогда опять пришел Цаган к богу и попросил помощи. Но бог разозлился на него и прогнал, потому что звери-люди лучше, чем Цаганы, убивали пауков. И Цаган взял своих лошадей, женщин и собак и отправился туда, где нет людей-зверей…

– Да, – сказал Николай Степанович, дослушав. – Теперь, по крайней мере, понятно, почему цыгане не сидят на одном месте…

Он потянулся к бутылке и вдруг обнаружил, что шампанское, как ни парадоксально это звучит, кончилось.

– О господи, – сказал Коминт. – Дожили…

Он похлопал себя по бумажнику, сказал: сейчас, – накинул куртку и шагнул за дверь. Гусар белой тенью метнулся следом.

– Ну вот, – сказал смущенно Гаврилов. – Самого, можно сказать, почтенного – за винищем отправили…

– Это ничего… – Николай Степанович подошел к окну, посмотрел на улицу: было светло от фонарей и свежевыпавшего снега. Киоск на углу призывно мерцал елочной гирляндой. – А тебя пошли – опять пацаны поколотят и бутылки отберут.

– Вином должен обеспечивать хозяин, – обиженно сказал Гаврилов.

– Так мы и обеспечиваем…

– Николай Степанович, – Светлана подошла и встала рядом. Духи у нее были необыкновенные. – Можно я вашу ладошку погляжу?

– Нет.

– Вам неинтересно?

– Как сказать…. Мне-то, может быть, и интересно – да боюсь, тебе скучно станет.

– Вы меня интригуете.

– Эх, – вздохнул Николай Степанович, – не привык я отказывать женщинам… Но чтобы без обмороков и криков. И – главное – никому. Идет?

– Идет… – чуть растерянно сказала цыганка.

Через пять минут, отпустив его руку, она произнесла тихо:

– Да уж, о таком и захочешь, да не расскажешь…

– И что меня ждет?

Она помолчала.

– Война, Николай Степанович…

Громко ударил дверной звонок. Гаврилов шагнул было к двери, но Николай Степанович отстранил его: сам.

За дверью стояли Коминт с бутылками и очень задумчивый Гусар.

– Итальянская мутотень, – с отвращением сказал артист Донателло. – И больше ничего. И как вы живете?..

– Озверели вы там, в вашей Москве, – сказала Аннушка, принимая покупку.

– Ну нельзя же это пить! – воскликнул Коминт. – Но пьем… – добавил он с сожалением. – А что делать?

Делать в такой ситуации и вправду было нечего.

– Чего вы такие смурные пришли? – спросил Илья.

– Да вот даже и не знаю. – Коминт повесил куртку, пригладил волосы. – Вроде бы все нормально. Только вот ряженые какие-то непонятные по двору шляются…

– Какие могут быть ряженые? Праздники вроде бы позавчера кончились.

– Так вот и я о том же… И вообще… ну, не знаю даже, как сказать…

– Да скажи хоть как-нибудь, – потребовал Николай Степанович.

– Ну вот представь себе: выходишь ты на арену – и под прожектором оказываешься. И сейчас: вышел, никакого прожектора, понятно, нет – а все точно так же. И эти, чтоб им пропасть, клоуны…

– Что они хоть делали-то?

– Да ничего. Стояли, водку пили. В общем, что-то нечисто. Копчиком чую. Копчик битый у меня…

– Ладно, ребята. Бдительности не ослабляем, хоть и туман. Рядовым – песни петь и веселиться, – скомандовал Николай Степанович.

И тут на кухне закричали…

В одну секунду все влетели туда, сметая табуретки. Аннушка на четвереньках стояла на столе, непостижимым образом уместившись среди гор посуды. Гусар молча давил кого-то в углу.

– Крыыыыы… – выдохнула Аннушка, подбородком указывая в ту сторону.

Гусар сделал шаг назад и коротким движением головы швырнул под ноги соратникам большую черную крысу. Та задрожала и вытянулась.

Николай Степанович принял Аннушку со стола, осторожно поставил на пол. Рыжая и Светлана тут же увели ее в комнату – прореветься.

– А ты говорил – крыс не водится, – сказал доктор Степке.

– Проляпс, – развел руками Степка.

– Враги подбросили, – сказал Коминт.

Он присел над трупиком. Потом встал, посмотрел на всех:

– А ведь и правда – враги. Глянь-ка, Степаныч…

Крыса была размером с небольшую кошку, хвост имела короткий, зато – огромные резцы, торчащие изо рта, как клыки вампира, и – аккуратные розовые ручки вместо передних лап…

– Мутант, – с испугом сказал доктор. – Довыеживались…

– Илья, – сказал Николай Степанович. – На два слова…

И, отведя его чуть в сторону, спросил:

– По Аргентине не скучаешь?

КОГДА Я БЫЛ ВЛЮБЛЕН…
(Атлантика, 1930, Вальпургиева ночь)

Я лежал и домучивал аграновский доклад. Тяжелым же слогом изъяснялся Яков Саулович… Да, господа гэпэушники знали много, очень много, непозволительно много. Но, на наше счастье, из ясных и очевидных фактов соорудили для себя совершенно кадаврическую картину мироздания. Они станут ею пользоваться в своих деяниях, и поначалу, как это водится, у них все будет получаться; потом пойдут сбои, потом наступит крах… Но до полного краха никто из них, нынешних, уже не доживет.

«…Мы должны, товарищи, с особым тщанием и бдительностью оберегать товарища Сталина не столько потому, что он наследник и продолжатель дела нашего великого вождя Ленина – мы знаем, что у товарища Ленина было немало достойных наследников и продолжателей, – сколько потому, что именно в нем, в Иосифе Виссарионовиче, воплощена на сегодняшний день, не побоюсь этого слова, мировая душа. Это не та душа, о которой толкуют нам мракобесы. Нет, товарищи, это истинная душа! Подлинная душа мирового пролетариата! Наш товарищ Сталин – есть Майтрейя Будды, истинное его воплощение на земле. Всемирно-историческая миссия народов бывшей Российской Империи – служить претворению Будды. Но прежде всего – это наша с вами миссия, товарищи Рабоче-Крестьянская инспекция!

(Голос из зала: «Опять с боженькой заигрываете! Хватит с нас Луначарского с Богдановым!» – «Будда выше всех и всяческих богов, товарищи. Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии!»)

А теперь, товарищи, я скажу вам то, что вы обязаны будете забыть немедленно за порогом этого зала. Настоящим отцом товарища Сталина является не сапожник Бесо Джугашвили, а великий русский путешественник и первооткрыватель Азии Николай Михайлович Пржевальский. Достаточно нам взглянуть на портреты этих великих деятелей, чтобы все вопросы отпали сами собой.

(Тот же голос из зала: «А пойдет ли это на пользу пролетариату?» – «Я скажу тяжелую вещь, товарищи. Не все то, чем владеет пролетариат, идет ему на пользу. Именно поэтому ему и необходимы вожди. Явные и тайные. Вы, например. Без вождей уже давно бы все рухнуло в угаре нэпа, в бездумности и максимализме военного коммунизма».)

Как известно, товарищ Пржевальский открыл и учредил центр Азии. В этом центре он обнаружил тщательно законспирированную группу тувинских шаманов. Напрасно английская разведка по наущению всяческих Ллойд-Джорджей и Чемберленов ищет в Гималаях пресловутую Шамбалу. Шамбала вот уже восемь лет находится под нашей непосредственной опекой. И недалек тот день, когда мы присоединим ее к СССР на правах республики! (Аплодисменты.) Освободив этот оплот шаманизма, товарищ Пржевальский потребовал, чтобы следующее воплощение Будды состоялось в России. Мало того, он настоял, чтобы этим воплощением стал его будущий ребенок. Для производства на свет этого ребенка была использована по возвращении из экспедиции служанка товарища Пржевальского Кетеван Джугашвили…

Я словно бы услышал за спиной яростный итальянский шепот: «Басссстардо!..»

Яков Саулович добросовестно заблуждался – равно как и Николай Михайлович. Во-первых, оба высокомерно не различали шаманизм и ламаизм; во-вторых, тувинские шаманы были настолько крепко обижены первооткрывателем Азии, что их молитвами во младенце воплотился отнюдь не Будда, но владыка Царства мертвых Эрлик. И, наконец, Шамбала находилась никак не в Туве, а на своем обычном месте, в чем Якову Сауловичу, вполне вероятно, и предстоит убедиться в ближайшем будущем…

В полночь удары корабельного колокола оповестили нас о начале карнавала. От траура молчаливо отказались: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Я вынул из шкафа заранее взятый в костюмерной наряд Калиостро (представляю, как хохотал бы синьор Бальзамо, увидев его!), переоделся, натянул перед зеркалом шелковую полумаску. Почему-то стало грустно.

Столы в ресторане были составлены вдоль стен, и на них громоздились живописные горы разнообразных фруктов, маленьких бутербродов и прочих милых пустячков; стюарды, похожие на быстрых черно-белых птиц, скользили, разнося напитки. Я оказался в компании с высоким бокалом, содержащим нечто полосатое, с соломинкой и ломтиком лимона, оседлавшим кромку бокала, как мальчишка соседский забор.

Атсон с костюмом не мудрил: просто надвинул стетсон на лоб и перевязал нижнюю часть лица клетчатым платком. Теперь он внимательно присматривался к коктейлю, не решаясь что-либо предпринять.

– Хотите, я прострелю вам платок? – предложил я. – В дырку можно будет вставить соломинку.

– Я бы лучше вставил соломинку этой чертовой англичанке, – сказал Атсон. – Представляете, Ник, я уже всерьез раскатал губу на наследство.

– Еще не все потеряно, – обнадежил его я. – Тело так и не нашли.

– И не найдут никогда… Эх, если бы мы жили по американским законам… Представляете, богатый дядюшка пролежит всего каких-то два года на дне реки Гудзон в безвестной отлучке – и вот к вам заявляются адвокаты, страховые агенты, прилипалы…

– Не забывайте, Билл, что первенец я.

– Ну, это дело поправимое, – он легкомысленно махнул рукой. – Я же говорю: по американским законам.

– А-а, – я все понял.

И тут оркестр наш заиграл!

Я смотрел, как идет Марлен. Перед нею все исчезали.

– Простите, Билл, – сказал я и пошел ей навстречу.

На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились в центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повел ее. Она была необыкновенно гибкая и точная.

– Ты задержишься в Америке? – спросила она.

– Если все будет хорошо – то нет, – сказал я.

– Тогда я помолюсь, чтобы все было плохо.

– Вряд ли эту молитву услышат… Тебе не перекричать толпу.

– Я постараюсь перекричать.

– Господи, Марлен… В твоем распоряжении будет вся голливудская конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты мгновенно забудешь уродливую музейную крысу.

– Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я – непорочная дева-кармелитка.

– А даже если и так? Что тогда?

– Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас: брось все, иди со мной – брошу и пойду. Как будто бы… как за вечной молодостью. Ты понимаешь?

Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть…

– Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.

– Значит, я все поняла правильно…

Мы дотанцевали в молчании. Потом она гордо улыбнулась мне и сменила партнера.

С сомнением в сердце я вышел покурить. Океан был тих. Из-под шлюпочного брезента палубой ниже опять слышалась какая-то возня. Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.

– Вы не танцуете, ваше величество? – спросил я.

– Отчего же, – сказала царица рассеянно. – Танцую… Просто сейчас я думаю, кто должен стать следующей жертвой. Представляете: пассажиры парохода гибнут один за другим, все друг друга подозревают, ведут безрезультатное расследование…

– Но мы уже почти приплыли, – сказал я.

– Это не факт, – сказала она. – Взрыв в машинном отделении, поломка винта…

– Топор, подсунутый под компас, – подсказал я. – Надежнее уж взять остров. Что-то вроде Святой Елены…

– Убийство Наполеона, – вкусно произнесла она. – М-м… Неплохо, неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать… Николас, вы в юности не сочиняли стихи?

– Еще как, – честно сказал я.

– А потом все прошло?

– Можно сказать, что прошло.

– Вот и я… Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит – и все гибнет, гибнет…

– Да. «Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время рушились их судьбы…»

– Именно так, Николас! Это гениально. Вот это – гениально…

– Скажите, Агата, а зачем вы затеяли тот Nichtgescheitgeschehnis вокруг несчастной мадам Луизы?

– Ах. Было так скучно, что я поняла: если не устрою чего-то подобного, то взаправду кого-нибудь отравлю. Но вы же не обиделись?

– Какие могут быть обиды между поэтами? А кстати, где действительно мадам Луиза?

Агата повернулась ко мне. Глазки ее озорно светились.

– По моему знаку зададите мне этот же вопрос – но громко. Хорошо?

– Ну…

Она поманила меня за собой и быстро пошла к трапу. Мы спустились на следующую палубу, прошли немного к корме и остановились напротив шлюпки, издававшей звуки. Агата махнула мне рукой.

– А где же действительно мадам Луиза?! – громко, как на сомалийском базаре, закричал я.

– Эта старая французская мымра? – в тон мне закричала Агата. – Да ее отсутствия не заметил даже ее собственный муженек!

Шлюпка накренилась. Агата схватила меня за руку, и мы, как нашкодившие гимназисты, бросились к ресторану. Мы еще не добежали, когда оркестр скомкал и оборвал мелодию…

– Вот вам и следующий, – сказал я.

В зале загорались люстры, публика устремлялась к центру зала, где немец-репортер размахивал, как знаменем, мокрым снимком.

– Маньяк! – кричал кто-то. – На корабле маньяк!

Таща за собой Агату, я протолкался к немцу. На снимке было несколько пассажиров, в том числе мадам Луиза; они весело улыбались, освещенные солнцем, а за их спинами на белой надстройке лежала тень: скособоченный силуэт человека с занесенным над головой пожарным топором…

Все стихли. Пассажирский помощник начал, заикаясь и путаясь, говорить что-то успокаивающее, но его прервал резкий властный голос:

– Какая блядь назвала меня старой мымрой?!

Агата тихо ойкнула и спряталась за мою спину.

В дверях стоял пьяный и растерзанный греческий принц с тусклым огнем в глазах, а на шее его висела, как очень большой и мятый галстук, мадам Луиза…

И вот здесь, господа, уже не в первый раз меня восхитили англичане. Ведь что бы сделали русские? Побили бы сначала принца, а потом бедняжку Агату. Или наоборот: сначала Агату, а потом принца. И долго бы потом мучились от осознания подлости бытия. Что бы сделали гордые французы? Часть их попортила бы прическу мадам, а оратор-аматер часа два без перерыва обличал бы гнусный порок – меж тем как вторая часть тихонечко бы увлекла мадам в более надежное место. Что бы сделали немцы? Засадили бы парочку в разные – подчеркиваю, разные! – канатные ящики, а прочую публику разогнали по каютам. Чем исчерпали бы вопрос навсегда. На мой же особый взгляд, единственные, кто в этом деле заслуживал мордобоя, были телохранители принца, которые, мерзавцы, все знали, но помалкивали. Хотя опять же – служба… Англичане же, пожилая чета, просвещенные мореплаватели, бросились к виконтессе и принцу, как к потерпевшим кораблекрушение, словно шлюпка та не качалась над палубой, а долгое время была игрушкою волн и стихий.

«Потерпевших» стали отпаивать кофием, укутали пледами, потихоньку увели прочь с глаз. Виконт дю Трамбле даже не подошел к счастливо обретенной супруге, а продолжал демонстративно оказывать знаки внимания польской графине. Оркестр вновь заиграл, инцидент обрел наконец свое естественное завершение, участники расследования вздохнули и слегка расслабились, и даже Петр Демьянович пригласил на тур вальса даму в красном домино.

– Похоже, Ник, что нам придется богатеть старыми проверенными способами, – сказал Атсон. Дырку в платке он все-таки провертел.

– Была у собаки хатка, – сказал я по-русски и перевел ему дословно.

Марлен танцевала с обоими братьями-итальянцами одновременно. Оркестр специально для них играл тарантеллу. Это надо было видеть.

– А знаете, Ник, кто был тот парень с гидроплана? Я тут пошептался с командой. Сын нашего судовладельца.

– И всего-то? – спросил я.

– В том и дело, что не всего-то! Он псих, он сдвинулся на вашей Марлен. Вбил себе в башку, что должен добиться ее внимания… Папаша, понятно, ни в чем ему не отказывает. Его, правда, посадили под замок…

Стоило Атсону это произнести, как на кухне, слышимые даже сквозь звуки оркестра, обрушились котлы и кастрюли. Я обернулся. Из проема двери, соединяющей кухню с рестораном, вырвался человек в белом трико, белом колпаке и с набеленным лицом. Этакий Пьеро. Он дикими глазами обвел публику и бросился к танцующим, оставляя на паркете мучные следы.

В руке Пьеро прыгал огромный старинный пистолет.

Бравые итальянцы брызнули в стороны. Оркестр взвизгнул и стих. Летчик Эрнст и фон Штернберг рванулись было вперед, но на них повисли какие-то девушки. Пассажирский помощник стал медленно и осторожно приближаться к Пьеро.

– Стойте, Джордж! – крикнул Пьеро. – Не подходите! Я здесь, где должен быть! Или я застрелю вас, а потом себя!

– Ну и на здоровье, – хмыкнул Атсон.

Наступила полная тишина. Марлен стояла перед ним, прямая и бледная.

– Вы мой смысл быть, – заговорил, упав на колени, Пьеро. – Без вас я не мыслю ни огня, ни тьмы, ни ветра. Там, где мы никогда не сойдемся, нет неба, земли и воды. Нет даже мрака. Я вижу единственный путь избавиться от кошмара, худшего, чем смерть, – это принять смерть от вашего взгляда. Я умру здесь сейчас перед вами, и нет высшего счастья, нет большего блаженства…

М-да. В какой-то мере я мог понять юношу: сам в его годы резал себе вены и травился цианистым калием (не помогло) – но никогда не делал этого на людях… Кроме того, речь шла о Марлен.

Между тем юноша бледный со взором горящим поднес огромный свой пистолет к голове, подержал, опустил. Ткнул в грудь. Пистолет не помещался… Это живо напомнило мне унизительнейший эпизод месячной давности – и я решился. Даже не то чтобы решился… просто не выдержал. Не вынес.

Низость – применить гримуар против непосвященного. Я же применил. Надеюсь, никто ничего не понял.

В полном молчании я пересек зал, подошел к Пьеро и вынул из его дергающейся руки пистолет, тяжелый дуэльный пистолет с серебряной насечкой и гербом герцогов Мальборо на рукоятке. Пьеро, не заметив потери, продолжал подносить руку то к виску, то к груди…

Потом его увели.