Текст книги "Гиперборейская чума"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА

Похоже, что скоро я совсем перейду на тайнопись. «Й.» уже была в моем рассказе, теперь появляется «К.». Если в первом случае я прибег к инициалу по сугубо личным соображениям, то сейчас – даже не могу объяснить, почему. Лицо это известно всей стране, мало кто из газетчиков не рвал его злобно на части или не облизывал, преданно заглядывая в глаза. И все же у меня он будет К. – хотя бы потому, что я не желаю присоединяться к стаям ревнителей или хулителей этого человека. В моих глазах он не ангел и не бес, а удачливый авантюрист с умом, вывернутым как-то уж очень прихотливо; иногда в разговоре он показывает себя полным идиотом – вместе с тем авторитет его как был огромен во времена взлета, так таким и остается – даже после падения. Он же и рассказывал: якобы на его глазах японские якудзы выбросили с какого-то высокого этажа борца-сумотори. Они ему задолжали много денег и решили не платить. Борец упал на свое пузо и долго на пузе прыгал; разумеется, остался жив и отомстил. Точно так же и К. грохнулся с большой высоты – и не только уцелел, но даже получил Очень Много Денег. Не за падение, разумеется, но по причине оного…

Впрочем, я увлекся намеками.

Еще в бытность свою ОДТ («Особа, Допущенная к Телу» – его же выражение) он дважды прибегал к услугам «Аргуса». Один раз – когда Тело потеряло какой-то важный ключ, не имеющий дубликатов (ключ был старинный, семнадцатого века, от швейцарского потайного замка «Принц»), а второй – когда сам К. перепутал похожие «дипломаты», и секретные документы отправились в свободное плаванье по России и Казахстану; перехватить портфель удалось только в Талды-Кургане…

Но почему я вдруг решил, что К. захочет мне помогать, да еще будучи разбуженным в пять утра, – этого я и сам не могу понять по сию пору. Говорю же: долгое общение с Крисом обостряет в человеке скрытые качества. Больше мне сослаться не на что.

Самое смешное, что я не промахнулся.

В мытищинском особняке его горел свет – почти во всех окнах. К. то ли не ложился еще, то ли уже встал. Он принял меня в халате зеленовато-войлочного цвета с золотым орнаментом на полах и обшлагах. Если верить орнаменту, это был халат старшего евнуха Бухарского хана. На знаменитом пузе К. халат сходился едва-едва.

Я вдруг подумал, что вместе с колдуном Митрофановым они составили бы замечательную актерскую пару для индийской мелодрамы о разлученных во младенчестве близнецах…

Как обычно в общении с чужими, К. был приторно-сладок. Челядь он бил.

– Доктор, доктор! Как жизнь молодая? А-а? Проказничаете, наверное?

Я честно ответил, что не без того.

– Что интересного люди потеряли на этот раз? Иногда теряют такое… Вам нужно мое содействие? Или… консультация? – Пауза была какая-то странная.

По дороге я склеил из имевшихся фактов краткую версию происходящего и сейчас изложил ее: как мы когда-то в поисках заблудших детей сильно обидели тамбовских язычников-вудуистов, как они теперь пытаются отмстить неразумным нам, как один из незадачливых мстителей угодил на больничную койку – и насколько мне необходимо поболтать с ним прежде, чем до него доберется карающий меч.

К. некоторое время вдумчиво рассматривал меня, а потом предложил выпить виски.

– Это выполнимо, – сказал он, глядя на меня поверх бокала. – Это даже не будет вам ничего стоить. Одно условие: если (он выдавил это «если», совершенно не меняя интонации, но так, что не заметить мелькнувшего острого жала было невозможно) вам в процессе поиска попадется такой весьма потертый темно-коричневый «дипломат» из фальшивого крокодила с дохлым кодовым замочком – вы доставите его мне, не открывая. Потому что если все обстоит именно так, как мне сейчас подумалось, он вполне может попасть вам в руки. Предупреждаю: это чрезвычайно опасная вещь.

Уж не тот ли самый, который мы искали года три назад, хотел спросить я, но вместо этого сделал простецкую морду и смело предположил:

– Бомба?

Он засмеялся:

– Бомба – чепуха. Взорвалась – и нет ее. Это другое. Гораздо, гораздо опаснее… Ну, мы договорились?

Мне вдруг захотелось встать, сказать, что нет, не договорились, – и уйти. Искать страшный «дипломат» из кожи фальшивого крокодила… Но на этот раз я не прислушался к интуиции, а пошел по порочному пути логики, предпочтя нормального живого свидетеля.

Как известно, от синицы в руках толку мало: в ладошку нагадит, в палец клюнет и улетит.

Но я, подобно многим неразумным, выбрал синицу.

Нас пропустили к травмированному: меня и Рифата. Стоящий у двери сержант словно бы не заметил нас, а врачиха, пожилая усталая тетка, буркнула: «Только недолго…»

Палата с панелями школьно-коричневого цвета была узкая, как коридорчик в никуда. Даже у окна имелась только половинка – правда, зарешеченная. Две койки стояли вдоль стены. На той, что ближе к двери, лежал и хрипло дышал голый изможденный мужик, привязанный за руки. Седая щетина ярко проступала на лиловых щеках. Простыня под ним пропиталась мочой. Беззубый рот был приоткрыт, и по нижней губе ползала муха.

На второй койке, ближе к окну, тоже привязанное за руки, но под одеялом, лежало наше чудо. Полголовы в бинтах, и на бинте – обильный арбузный сок. Из-под края повязки на нас таращился рубиновый глаз.

Похоже, наше чудо ожидало увидеть кого-то другого. Оно задергалось и засучило ножкой.

– Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! – радостно сказал я, подходя вплотную. – Думал, дружки подскочили? Ан нет! Я спрашиваю – ты отвечаешь. Да или нет. Поехали. Звать тебя Рудик?

Он ножкой изобразил презрение. Собственно, к этому я был готов.

– Слушай, ты, важный сокол. Выбирай: или ты мне сейчас выкладываешь все, что я хочу узнать, после чего мы спокойно сматываемся, а тебя потом забирают дружки. Или мы берем тебя с собой, отвозим в Истру, и там в глухом изолированном подвале с крюком в потолке я отдаю тебя двум неграм-наркоманам с плоскогубцами, ручной дрелью и автогеном. Чего ты больше хочешь?

Классики учат нас: убивать нужно деталями. Что именно напугало его до икоты, я не знаю. Но напугало – именно до икоты. Он попытался уползти от меня, забыв и об ограниченных размерах кровати, и о привязи. Потом, отчаявшись скрыться, он выказал полное желание содействовать следствию.

Это был диковатый допрос. Рудик мог лишь дергать коленкой в знак согласия и мотать головой в знак отрицания. Попробуйте в таком режиме не просто уточнить мнение собеседника, а вытянуть из него что-нибудь стоящее, да при этом еще не дав ему понять всю степень вашего невежества…

Кажется, мне удалось это сделать. Хотя вместо пяти договоренных минут я убил на все про все почти час.

Наконец, врачиха решительно потребовала нашего выметания ко всем чертям. Сделай она это на минуту позже, вся история тут же и кончилась бы.

Итак, диспозиция. Коридор идет буквой «Г». Палата находится в самом углу: выходишь – и сразу перед тобой длинная палочка буквы, поворачиваешь голову – короткая. Впереди, шагах в двадцати, коридор расширяется, там сестринский пост и телевизор. Если еще дальше – то там будет центральная лестница и приемный покой. Направо же – запасная пожарная лестница и тоже выход, но черный – к мусорным бакам и прочему. Тогда я этого еще не знал, но очень скоро узнал…

Мы как раз поравнялись с постом, и я засмотрелся на сестрицу – очаровательное дерзкое создание с соломенными косицами, – когда Рифат резко толкнул меня в бок, так сильно, что я отлетел к самому окну. Сам он резко развернулся и встал, опершись руками о стол сестры и туловищем перегородив полкоридора.

– И в следующий раз подавайте заявки вовремя! – рявкнул он. – Или вообще воду отключим – навсегда! – И добавил шепотом: – Девочка, как только я уберу руки со стола – падай на пол, ясно? Иван, козыри на стол…

Это значило: оружие на боевой взвод.

– …но не залупаемся – до момента реальной угрозы…

Я уже слышал частый тяжелый топот трех-четырех пар ног.

С оружием у нас было так себе: служебный «макаров» у Рифата, два «ремингтона» остались в машине… да и (если следовать букве трусливого нашего, бандитами и для бандитов написанного, закона) применять их здесь и сейчас мы права не имели. Я же – сотрудник не охранного, а розыскного агентства! – держал при себе лишь «айсберг», снаряженный резиновыми пулями. Впрочем, точное попадание такой пулей ничем не хуже прямого удара Майка Тайсона…

Опять же: психологически легче стрелять первым, когда знаешь, что оглушишь, но не убьешь.

Я метнулся к стене, слегка повернул – как бы к телевизору – клеенчатый красный диванчик, раскинул, чтобы свешивалось, аккуратно свернутое на нем одеяло и нырнул за спинку. И только тогда достал револьвер и взвел курок.

Именно в эту секунду к посту подошли пятеро. Все – в черных шапочках-масках. Я их видел только от пояса и выше и потому не мог рассмотреть оружие. Но кожаные куртки видны были хорошо…

– Где Батц? – глухо спросил идущий первым. – Рудольф Батц? К стене, – бросил он Рифату.

– Вы еще кто такие? – недовольно отозвался Рифат. – Что вы вообще тут делаете?! Документы попрошу…

Пятеро. Но Рифат уже, что называется, в контакте с ними, а значит, можно сказать: только пятеро. Они еще этого не знают…

А интересно: кто именно эти самые «они»?.. Если менты – должны представиться. Вот сейчас…

– Не ваше дело. Отойдите. В какой палате Батц?

Рифат как бы неуверенно выпрямился – а вот сестричка осталась, дура, сидеть. Остолбенела, бедняжка. И если я сейчас выкачусь, как собирался, на пол – то она будет закрывать мне по крайней мере троих из пяти, и именно тех, что возле Рифата…

Короче, вместо того чтобы появиться эффектно и в виде очень маленькой и быстро катящейся мишени, мне пришлось просто вставать, вытягивать руки и палить в голову тому гаду, который заносил автомат, чтобы садануть Рифату по почкам. И только после выстрела сестричка сложилась в колобок и укатилась под стол.

Так прозвучал первый выстрел этой войны.

А потом Рифат на миг стал как бы много выше ростом, и четверка, окружавшая его, разлетелась в разные стороны. На несколько секунд они про нас забудут… Движений Рифата я не уловил. Я их никогда не мог уловить, хотя на тренировках он старался прорисовывать все очень подробно.

В два прыжка я пересек холл – и аккурат попал бы под автоматную очередь, не подсеки Рифат меня под колени. Кто-то у них оставался на подстраховке, как же иначе… Меня крутануло по полу, и задницей вперед я въехал в палату. С потолка коридора посыпались осколки стекла и куски штукатурки.

Что меня поразило – никто не закричал.

Я мгновенно встал в проеме двери и, почти не высовывая носа, посмотрел в обе стороны коридора. Успел заметить лишь, что стул, на котором сидел сержант, пуст. За рифленого стекла дверью, ведущей на главную лестницу, что-то шевелилось. Мне показалось, что там не один человек, а больше. И тут – погас свет.

На несколько секунд стало безнадежно темно. Потом очень робко обозначились окна в холле… А потом кто-то из сбитых Рифатом пришел в себя – не до конца, конечно, а так. Я услышал шепелявую ругань, короткий лязг затвора – и ударила очередь!

Все заполнили какие-то немыслимые, просто-таки голливудские полотнища пульсирующего огня. Грохот – или рев? – был неимоверный какой-то, просто чудовищный. Не знаю, почему мне так показалось. Словно раньше никогда не слышал автоматной стрельбы…

Наверное, с испугу я пальнул прямо в эти вспышки. Даже два раза.

И тут же бросился вслед за собственными пулями.

Автомат я ухватил за ствол, рванул в сторону. Рукояткой револьвера саданул куда-то наугад и услышал звонкий хруст. Вырвал трофей из обмякшей руки и рванул через коридор.

– Фантомас!

– Здесь, не вопи… Постой-ка…

Послышался звук волочения и сдавленная ругань.

– Прикрывай коридор, – велел он мне.

Лежа, я чуть высунулся. Ни на глаза, в которых все было лилово, ни на битый слух большой надежды не было, но все же какую-то грубятину я уловить наверняка мог. Так вот: грубых звуков не было. Движения будто бы тоже. Несколько секунд. А вот потом начался бедлам…

К чести наших больных никто не выскакивал в коридор. Но как они кричали! И что они кричали! Под такой звуковой завесой к нам неуслышанной могла подъехать танковая колонна.

На стену передо мной лег тусклый дрожащий желтый отсвет, и я догадался, что это Рифат подсвечивает себе зажигалкой.

– Ах, вот как… – только и успел сказать он, как за нашими спинами вдребезги разлетелось стекло! И тут же с котеночьим писком в меня ткнулась сестричка.

Все в такие секунды делается само. Уж как сложится, так сложится. Я схватил ее под мышку и бросился опять через коридор – все в ту же палату. Бежал, как во сне, как сквозь мед: медленно и вязко. Упал сам, уронил ее, оттолкнул…

Граната разорвалась ослепительно. Хорошо, что я смотрел не в ту сторону, – и все равно на сетчатке буквально выжгло: белые стены; черный провал окна палаты – та его часть, что над белыми занавесками; белые сверкающие прутья кроватных спинок; белые лица с черными провалами ртов… Через несколько мгновений это превратилось в негатив.

И вдруг до меня дошло, что я остался один. В смысле – без Рифата.

Потому что сидел Рифат ближе к окну, и деться от разрыва ему было попросту некуда.

ГЛАВА 7

Ираида мотала на ус.

Детство Антона Григорьевича Чирея было покрыто мраком неизвестности. Он не помнил ни места своего рождения, ни родителей, и бойцы Стального бронеавтомобильного дивизиона имени вождя восставших рабов Спартака даже несколько месяцев считали мальчика глухонемым – после того как вытащили его, совершенно невредимого, из пылающего тифозного барака. Понятно, что всяческие суеверия и бойцы, и комиссар Правдин отметали как контрреволюционные измышления, но к мальчику относились весьма уважительно, поскольку на войне везучесть ценится выше смелости, и к везучим старались льнуть. И когда мальчик внезапно заговорил, бойцы даже сочли это какой-то порчей.

Впрочем, как раз к этому времени комиссар Правдин был отозван в Москву, чтобы продолжить важную партийно-организационную деятельность, от которой его оторвали по антиденикинской мобилизации; к мальчику же он успел привязаться… Так Антон оказался в Москве, в большой белой холодной квартире на Остоженке. Мебели почти не было, зато одна комната была почти до потолка завалена старыми книгами, которыми намеревались топить зимой голландку. Правдин неделями пропадал в Кремле, и мальчиком занималась его жена, пожилая бездетная бестужевка, и теща, непрерывно ворчащая старуха с клюкой.

Неожиданно для себя Правдин оказался замешан в каком-то заговоре и без особой жестокости расстрелян в подвале страхового общества «Россия». Разумеется, жена его оказалась в курсе дел заговорщиков…

Мальчика, однако, не тронули. Равно как и старуху. Равно как и запас «дров».

В двадцать втором юное дарование, изучившее в эти голодные судорожные годы тензорное счисление, теорию относительности Эйнштейна и язык суахили, было представлено Ленину. Разговор длился часа два и касался как семейно-бытовых тем («…папа расстрелян, а мама в чека. – Долго Ильич утешал паренька…»), так и судеб науки и человечества. О трудах самого гения революции Антон Григорьевич отозвался сухо. Дальнейшую судьбу необыкновенного ребенка партия вверила рыцарю революции железному Феликсу. Специально для Антона Григорьевича была срочно организована небольшая, на тридцать коек, колония. Равных ему не было, но все же контингент подобрался вполне приличный. В эту колонию любили водить иностранцев.

До семнадцати лет Антон Григорьевич превзошел четыре университетских курса, потом способность его к обучению резко пошла на снижение, и в девятнадцать лет он был уже скорее туповат, чем гениален. Однако же набранный научный багаж и твердая память позволяли ему еще долго держаться на острие познания.

В тридцать втором году он стал директором «ОКБ-9 бис», совершенно секретного предприятия, выведенного даже из-под контроля НКВД; Антон Григорьевич отчитывался только и исключительно перед Сталиным. Проблема, над которою он с подчиненными работал, была проста: «Полная и окончательная победа социализма в одной отдельно взятой стране». Догадываясь, что ни материально-технической базой, ни упразднением товарно-денежных отношений проблемы не решить, отец и гений бросил Антона Григорьевича на самый неподъемный участок: на создание Нового Человека.

Трудно судить, насколько Чирей был близок к цели: все машины, приборы и материалы «ОКБ-9 бис» были уничтожены в тысяча девятьсот пятьдесят первом году; вместе с материалами уничтожены были и сотрудники: от завлабов и выше; чисткой руководил сам директор в рамках кампании по борьбе с кибернетикой. После чего он, посыпав голову пеплом, оформил отношения с некоей Зоей Яценко, своей сотрудницей, взял ее фамилию под предлогом неблагозвучности собственной и – исчез с горизонта.

Но что интересно: за время разгрома ОКБ директор заметно помолодел…

– Ты сам-то откуда все это знаешь? – спросила Ираида тоном Фомы Неверующего.

– Да был там такой мэнээс по фамилии Вулич…

– Твой отец?!

– Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром кибернетики. Ну, и… Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да и честный был: раз уж дал подписку не болтать – значит, болтать нельзя. А я – молодой осел – спрашивал редко. Неинтересно мне это было. Такая вот общая беда…

– И больше про этого директора ничего не известно?

– Как сказать… Столкнулся я с ним однажды и сам – нос к носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее Сайгона – не того, который в Питере, а который Хошимин.

– Это во Вьетнаме? – уточнила Ираида.

– На Вьетнамщине, – строго поправил ее Крис. – Да. Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные стишки писал. Он и помог мне эту лажу в «Юности» опубликовать. Спасибо покойнику… за это – да еще и за то, что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что потом песню «Ласточка-птичка на белом снегу» написал, а тогда неплохо сочинял и пел под гитару, – устроил он нам поездку в свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе, Ира, этого не понять… Во-первых, не стадом в двадцать голов с комсоргом в качестве козла-вожака, во-вторых, не на автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам ихний Отечественный фронт во главе с товарищем Хоанг Куок Вьетом новенький трофейный джип с шофером и переводчиком. И проехали мы по знаменитой «Дороге номер один» от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали для наших, которых там много было и которые сильно тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки и свой «Маджестик», не успели его коммунисты утопить на барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами… там эти проблемы просто решали, эпическая сила… Скачок, умница, тут же оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола – а то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче, хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать – скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона закирял со страшной силой. А ром вьетнамский – до того жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера нашего добираться проселками. А берло стремное – то и дело живот прихватывает…

– Стремное – что? – испугалась Ираида.

– Берло, девушка, это… как бы поточнее выразиться… ну, что-то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто приходилось нам делать неплановые остановки. И вот остановились мы в очень живописном месте: дамба метров пять высотой, по одну сторону – рисовые поля, крестьяне в тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для часовых. А по другую сторону – древний храм, и какие-то люди его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной. Красивый такой храм… И вот сидим мы и пейзажем этим любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту бросает, бежит к нам и орет во весь голос: «Я – майор Дуглас Фогерти, личный номер такой-то, сообщите правительству Соединенных…» – не успел договорить, догнали его, повалили и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А какие-то чины уже к нам бегут. Мы кое-как штаны надели, переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш, до того по-русски ни шиша не знавший, быстро-быстро лопочет: «Вы ни слова не знаете по-английски. Повторяю: вы ни слова не знаете по-английски…» Первый раз я видел тогда бледного вьетнамца. Ужасное зрелище…

– Я тоже один раз бледных негров видел, – сказал Коломиец. – А уж какого я сам колеру был – и представить не могу.

– Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней заставил. Скачок тут же лег – на старые дрожжи много ли надо… В общем, продержали нас сутки в какой-то местной кутузке. Всех по отдельности. Колоть пытались на знание английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме «ЧП», которого ты тоже не помнишь…

– Помню, – сказала Ираида. – В прошлом году показывали по НТВ.

– Я уже кричать начинаю: «Требую встречи с советским консулом!» – и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий на русском матерном. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: «Да чтоб джазист английского не знал!..» Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: «Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящую Америку открою». И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось. Переводчик-то, пидор, вполглаза спал… – Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. – В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали. Потом разошлись… Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо… Эту… «За лебединой стаей журавлей» – тоже он написал. Н-да… А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива – во рту превращается в этот вьетнамский ром… и такой ужас скручивает…

– Крис Мартович, – спросила Ираида, – а вы про майора-то сообщили куда следует?

Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:

– Сообщил бы – не сидел бы здесь.

– Объяснено нам было, – медленно сказал Крис, – что, первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, эпическая сила, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался…

– Так этот русский – он и был тот бывший директор?

– Ну да.

– А как вы узнали?

– Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам – только, наверное, не сразу… Ну, а как приехал – матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила – он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам… Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал – в Ташкенте джаз поднимал. И… впрочем, чего уж теперь.

– А потом? При Горбачеве?

– Как только прозвучало слово «гласность», я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер… – с горьким сарказмом проговорил Крис. – Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и… стыдно, главным образом. Столько трусил, а тут вдруг осмелел.

– А можно, я сообщу? – спросила Ираида.

– Зачем?.. – Крис отвернулся. – Впрочем, как хочешь…

– И вот что, ребята, – сказал Коломиец задумчиво. – Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.