Текст книги "За три мгновения до свободы. Том 1"

Автор книги: Андрей Эпп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Андрей Эпп
За три мгновения до свободы. Том 1

Глава 1. Восемьсот двадцать четвертый.

Боль, жгучую и невыносимую, он почувствовал почти одновременно с едким запахом горелого мяса. В глазах потемнело, ноги подкосились, живот стянуло судорогой. Стиснутые зубы заскрипели, сдерживая рвущийся наружу стон. Но не крик. Нет, не крик. Такого удовольствия он им не доставит. Даже если они будут ломать его кости и резать плоть на куски, все равно крика они не дождутся!..

Вот только запах… Тошнотворный запах собственного паленого тела вывернул его наизнанку, прямо на сапоги маркировщика. Тот отдёрнул ногу и брезгливо поморщился.

Маркировщик. Слово-то какое придумали, будто в цеху или на фабрике. Хотя так оно и есть на самом деле. Они, арестанты, давно перестали быть штучным изделием, превратились в нескончаемый поток проштампованных недочеловеков. Это там, на свободе, все они были разными, каждый хоть в чем-то, но не такой, как остальные, каждый – с чем-то своим особым внутри и чем-то непохожим ни на кого снаружи. Здесь их непохожесть сходила на нет. Все их различие теперь – в этих запекшихся на лбах цифрах. Разных цифрах на одинаковых лбах.

Маркировка была обязательной процедурой для тех, кого ожидала Крепость. Только для них. У всех остальных еще оставалась надежда. Пока ты не промаркирован, судьба твоя еще не решена. Тебя могут отправить на каторгу – в каменоломни, в шахты, на рудники, куда-нибудь на Большой земле, пусть и в самый дальний, затерянный в глуши, но не изолированный от всего остального мира уголок Эссентеррии. Конечно, и там люди дохнут как мухи, корчась в голодных судорогах, разрывая жилы под неподъемной тяжестью наполненных рудой вагонеток, выхаркивая легкие вместе с кровью в сырых и холодных каменоломнях. Но там все же есть надежда выжить. Слабая, еле тлеющая надежда дотянуть, доползти, докарабкаться до конца срока. Пусть и без отмороженных пальцев, без зубов, выпавших от цинги, пусть даже без отбитой почки, но выжить. Потому что там у срока все-таки есть конец. А еще есть возможность откупиться, получше пристроиться, сбежать, в конце концов. У промаркированных такого шанса нет. Отныне они – собственность Крепости. А Крепость не возвращала еще никого. Она навсегда.

– Уберите эту мразь отсюда, – процедил сквозь зубы маркировщик и с размаха въехал облеванным сапогом в склоненное к земле лицо заключённого, так и не успевшего ещё подняться с колен. От удара несчастного откинуло назад, он рухнул, почти потеряв сознание. Маркировщик удовлетворённо хмыкнул и вернулся к своей монотонной фабричной работе по обезличиванию человеков. Он опустил металлическую штангу с закрепленной на конце цифрой в гудящий огнем кузнечный горн и громко крикнул: – Давай следующего!

Освобождая маркировочный пункт, конвоиры оттащили его в сторону, туда, где скучились у корыта с водой такие же, как он – только что промаркированные невольники. Многих из них он знал лично. Возможно, даже почти всех, просто кого-то не узнавал. Грязные, оборванные, с опухшими от побоев и бессонных ночей лицами – они мало походили на себя прежних. Он и сам, наверное, выглядел не лучше, но его точно узнавал каждый.

Когда дрожащая рябь воды успокоилась, он наконец сумел разглядеть в полумраке свое отражение. Чужое, усталое и осунувшееся лицо с темными ямами глазниц и багряно-черными цифрами 824 над ними. Что ж, Восемьсот двадцать четвертый, приятно познакомиться! Отныне и до скончания века это твое единственное имя.

И снова крики и удары плетей. Снова их гонят дальше. Снова кузнечный жар. Низкие закопченные каменные своды. Кажется, ещё немного, и они осядут всей своей многотонной тяжестью на спины и головы измученных и затравленных арестантов. Но им уже всё равно.

– Стой! – звучит команда офицера.

Невольники сбились в кучу в темном углу, напоминая послушное и тупое стадо. Человеческий скот с выжженными номерами на опущенных лбах, ставшими знаком утерянной навсегда надежды, печатью их принадлежности Крепости. Стеклянные пустые глаза, безысходная покорность в замедленных и бессмысленных движениях. Восемьсот двадцать четвертый огляделся, пытаясь отыскать среди окружавших его лиц хотя бы один осмысленный, еще не потухший взгляд. Тщетно. Пустые отчаявшиеся души в пустых холодных глазах. Ничего, кроме пустоты.

Но мы же ещё живы! Пока мы живы, у нас есть надежда! Он знал это точно, знал наверняка. Не раз в своей жизни он был на грани отчаяния, но всякий раз из последних сил убеждал себя не сдаваться. Почему сейчас всё должно быть иначе? Что случилось со всеми вами? Откуда столько пустоты? Мы живы, а значит рано хоронить надежду! Она не умрёт раньше нас! Пока мы живы, надежда не должна умирать!

Последние слова он, сам того не осознавая, произнёс вслух – тихо, еле слышно, одними губами, не обращаясь ни к кому, смотря невидящими глазами в пустоту. Но его услышали. К несчастью, не только собратья-арестанты. Мощный удар приклада в челюсть отбросил Восемьсот двадцать четвёртого далеко в сторону, надолго лишив его чувств.

– Тащи этого разговорчивого, с него и начнем, – скомандовал капитан, и конвойные, не заставляя своего командира повторять дважды, подхватили обмякшее тело с грязного каменного пола и поволокли к наковальне.

Восемьсот двадцать четвертый не почувствовал ни падения, ни того, как его подхватили конвоиры, ни того, как на его руки и ноги надели тяжелые металлические оковы, надежно заклепав их ударами кузнечного молота. Очнулся он уже на пристани. Вся левая половина лица опухла и онемела. Внутренняя сторона щеки, изодранная торчащими осколками выбитых зубов, рождала нестерпимую боль. За последние дни он свыкся с болью. Нет, не перестал замечать, просто привык. Восемьсот двадцать четвертый сплюнул скопившуюся во рту кровь и попытался дотронуться до лица. Руки ощутили непривычную тяжесть. Опустив глаза, он разглядел свои оковы: два широких металлических обруча на запястьях, увесистая цепь между ними, посредине вместо центрального звена – массивное кольцо. Длинная цепь, очень длинная. Зачем она такая длинная и зачем такая тяжелая? Она же будет мешать, будет волочиться по земле, путаться и сбивать ноги в кровь. Она будет цепляться за все камни, все неровности, за все, что так или иначе торчит, выпирает и выдается из земли. Зачем они ее такой сделали? Глупый вопрос. Затем и сделали, чтобы волочилась, путалась и калечила, чтобы вконец измотать узников во время переходов.

На ногах тоже цепь, только короче, всего в несколько звеньев, чтобы семенить короткими шагами, чтобы невозможно было бежать. Восемьсот двадцать четвертый горько усмехнулся: для Крепости эта мера предосторожности излишняя, бежать там попросту некуда. Он знал это, как никто другой.

Свыкаясь с ощущениями тяжести в окованных членах, Восемьсот двадцать четвертый осмотрелся. В ожидании погрузки на судно людское стадо снова сбилось в кучу. Узники сидели и лежали прямо на земле, в грязи и лужах, трясясь и прижимаясь друг к другу озябшими телами, ища друг в друге спасения от пробиравшей насквозь холодной мороси дождя.

Неподалеку уже вовсю шла погрузка провианта и багажа. Невзрачный, потертый временем и морскими ненастьями двухмачтовый бриг слегка постанывал и скрипел своими бортами о пирс. Хлипкие трапы сотрясались и прогибались под снующими взад и вперед матросами и портовыми грузчиками. Носильщики взваливали на свои натруженные спины непомерные ноши и спешили вереницей друг за другом, словно муравьи по тропинке, на борт пришвартованного судна, набивая его ненасытное чрево мешками, бочками, ящиками и тюками. Заготовленные на пирсе горы провианта таяли на глазах. Они перекочевывали в трюм, все глубже вдавливая судно в черную, покрытую дождевой рябью морскую воду, пока, наконец, последний ящик не покинул земную твердь, и ватерлиния окончательно не скрылась от любопытных человеческих глаз.

Только после этого последовала команда на погрузку арестантов. Однако надежды невольников на то, что они смогут высушиться и обогреться в сухих трюмах корабля, не оправдались.

Их впихнули на борт по шаткому трапу, подгоняя хлесткими щелчками плетей. Обессиленные долгим переходом, истощенные, грязные и оборванные, они валились на скользкую палубу, сдирая в кровь кожу на скованных руках, сбивая колени и ломая ребра. Но их поднимали громкие окрики конвоиров и безжалостные удары казенных сапог. Жгучие языки кнутов лизали отчаянно извивающиеся спины и оставляли на них сочные багряные отметины. Узников гнали дальше, на корму, где ждало подготовленное для них стойло. Арестантов рассадили одного за другим и протянули сквозь центральные кольца оков одну общую длинную цепь, намертво закрепив ее к противоположным бортам судна. В таком виде мокрая, грязная, харкающая кровью и ругательствами человеческая змея должна была провести весь путь до крайней его точки – затерянной посреди бескрайнего моря Крепости.

Казалось, сама земля облегченно вздохнула, когда оттолкнула от своего берега тюремное судно, и поспешила скорее спрятаться за серой моросью, опасаясь, как бы стоящие у штурвала люди не передумали и не решили повернуть вспять. Но и люди у штурвала, и закованные в цепи узники, и сама земля знали: обратной дороги из Крепости нет.

Нескольких минут хватило, чтобы падающая с неба, будто просеянная сквозь мельчайшее сито вода поглотила удаляющийся берег, размыв его очертания и превратив его лишь в воспоминания. Восемьсот двадцать четвертый поднял воспаленные от бессонных ночей глаза, пытаясь в последний раз разглядеть то, что еще недавно было берегом. Он не смог различить ни земли, ни горизонта – ничего, за что мог бы хоть как-нибудь зацепиться взгляд. Холодная и мрачная серость неба окончательно слилась с бездонной серостью моря. Теперь весь мир вокруг окрасился свинцом, таким же тяжелым и безысходным, как сковывающие руки невольничьи цепи.

Изможденный событиями последних нескольких дней, невольник закрыл глаза, и окружающая его реальность растворилась в шуме дождя и волн, уступая место тяжелой и болезненной тьме забытья, не приносящего отдыха ни утомленному телу, ни истерзанным чувствам.

Когда Восемьсот двадцать четвертый пришел в себя, вокруг царила все та же беспросветная мышиная серость. Грубая арестантская роба напиталась влагой до самой последней нитки. Пальцы на ногах и руках побелели и стали похожи на сморщенный изюм. До крови стертые металлом запястья и щиколотки опухли и воспалились. Любое, даже самое незначительное движение вызывало нестерпимую боль, которая, как по оголенному нерву, передавалась по общей цепи всем прикованным к ней арестантам. То там, то здесь стоны и крики боли сменялись отборной руганью. Промокшая насквозь одежда выстуживала измученную плоть до мозга костей, вызывая неуемную дрожь и стук зубов, который, казалось, был слышен даже обитателям морского дна. На жесткой палубе ограниченные в движениях тела быстро затекали, всякая попытка пошевелиться простреливала онемевшие конечности тысячами острых иголок.

Доведенные до крайнего состояния арестанты мечтали теперь только об одном – о тепле и сухой одежде. Даже Крепость – зловещая, еще недавно внушавшая животный ужас – уже не страшила. Она положит конец этому бесконечному пути с его нескончаемым дождем, холодом и нечеловеческими страданиями.

Восемьсот двадцать четвертый страдал не меньше, а может даже и больше остальных. Он знал, что на него смотрят. И потому не мог позволить себе проявлений слабости. Он не мог выстонать и выкричать свою боль. Еще недавно он был для них символом, знаменем, он был для них олицетворением будущего… Он был для них всем! И вот теперь он ничем не отличался от них самих. Те же цепи, та же серая рваная роба, что и у них, тот же номер на лбу. Но даже сейчас он оставался их надеждой. Господи, как же тяжело быть надеждой, когда сам находишься на краю безнадежности!

А еще, в отличие от всех остальных, Восемьсот двадцать четвертый слишком хорошо знал, что такое Крепость. И знание это не придавало оптимизма. Крепость поглотила сотни его заклятых врагов и тысячи верных друзей. Назад не отдала никого. Теперь к Крепости лежал и его путь. Конец этого пути был ясен и неизбежен. Но где лежало его начало?

Восемьсот двадцать четвертый вновь закрыл глаза, мучительно пытаясь понять, где была та развилка, которая привела его сюда? Где, а главное – когда начался его путь к Крепости? Может в тот миг, когда он согласился на ту роковую встречу? Или раньше, когда он решился на открытое противостояние Императору? А может вообще задолго до того? Когда Император еще не был Императором, а страна еще не превратилась в Империю? В попытках найти ответы на этот вопрос его воспаленный мозг вновь и вновь обращался к самым глубинным и потаенным уголкам памяти, вырывая из нее то отдельные моменты, то целые пласты прожитой жизни, дробил их в какой-то невообразимой мельнице на отдельные лица, слова, мгновения и чувства и как в калейдоскопе складывал из них новые замысловатые картины. В них перемешались причины и следствия, прошлое и настоящее, живые и мертвые. И в этом хаосе вдруг зародилась мысль, не имеющая пока еще четких очертаний, мысль, не выразимая словами, а лишь ощутимая на тончайшем уровне восприятия. Она понемногу крепла, росла, ширилась, набирая вес и плотность. Вокруг нее, как звезды в галактике, стали выстраиваться обломки калейдоскопа, делая очевидным то, что раньше было скрыто. Простота открытия удивила и испугала. Не было никакой развилки! И никуда он не сворачивал. Он сам с самого начала, каждый день каждым своим словом и каждым поступком упорно прокладывал дорогу к Крепости. К Крепости, которую отчасти сам же и создал!

Глава 2. Конец Династии.

Было время, когда Эссентеррией правила Династия. Династия Рольдов. Менялись года и эпохи, менялись нравы и обычаи, сменяли друг друга на троне Короли. Были среди них и гении, и откровенные глупцы, были миротворцы и душегубы, были созидатели и разрушители, злодеи и ангелы во плоти. Но все они были Рольдами, сменяющими друг друга Рольдами. Как правило, передача власти осуществлялась естественным путем. Король отходил в мир иной к своим ранее почившим предкам, его место занимал сын, затем внук, правнук… Но иногда естественный процесс наследия несколько ускорялся каким-нибудь нетерпеливым отпрыском династического рода. Как, например, в случае с Райчелдом Рольдом, с юных лет увлекавшимся удивительными свойствами растений, особенно ядовитых. Этот едва оперившийся юнец, распираемый изнутри непомерными амбициями, ради заветной тяжести скипетра в руке и короны на вихрастом темени, ничтоже сумняшеся, отправил на тот свет один за другим сначала прадеда, затем деда, а потом и отца, вкупе со старшим братом. Но и презренный отцеубийца тоже был Рольдом. Омерзительным, извращенным, кровожадным Рольдом, одним из многих в череде Эссентеррийских монархов, казавшейся бесконечной. Однако ей суждено было однажды прерваться.

Тин Рольд – он стал воплощением идеального Короля. Великолепно воспитан, образован, наделен чутким и внимательным сердцем. Он был создан для того, чтобы сделать своих подданных счастливыми. Каким-то чудесным образом при Тине Рольде прекратились войны и наладилась дружба с соседними государствами, куда-то исчезли нищие и убогие, а вслед за ними разбойники и воры. Налоги стали снижаться, а казна, вопреки ожиданиям многих, расти и пополняться. Одним словом, жизнь стала напоминать добрую сказку, но сказку с печальным концом. Тин Рольд так и не смог произвести на свет наследника престола. Прожив душа в душу больше тридцати лет, Король и Королева так и покинули этот свет бездетными, мирно почив в один день и час.

Траур по королевской чете продолжался целый год. Поскольку не только детей, но и любых других кровных родственников у Тина Рольда не было, весь этот год приближенные почившего монарха пытались решить задачу, аналога которой не было уже более тысячи лет – как жить без Короля и что теперь делать.

Все приближенные и все представители знати имели равные, то есть абсолютно никакие, права на престол. Никто не хотел признать за кем-либо достоинств, позволивших бы возвысить его над всеми остальными. Деньги и сила не смогли сыграть своей определяющей роли, поскольку многолетнее мудрое правление последнего из Рольдов практически уровняло все знатнейшие фамилии государства в благосостоянии и влиянии. За исключением, пожалуй, только неизменно соперничающих между собой Термзов и Ширлов. Но и они не имели прав на наследование престола. Тайное голосование, которым Совет Лордов попытался решить вопрос выбора преемника, еще более усложнило ситуацию, так как сразу пять претендентов набрали одинаковое количество голосов.

Когда случаются ситуации, разрешить которые человеческими силами уже не представляется возможным, на помощь всегда призывается Божественное Провидение. Проще говоря, всё решает жребий. Но и этот, казалось бы, вернейший способ не принес ожидаемого результата. Жребий был брошен. Был даже определен новый самодержец. Им оказался Лорд Наслер, Лорд Даус Наслер. Однако на следующее же утро новоиспеченный монарх был найден спящим вечным сном в своей постели. Двор еще не успел присягнуть новому Королю, на теле его не было обнаружено явных следов насилия, а потому никто не стал усматривать поводов для учинения расследования и поиска виновных в столь скоропалительном исходе королевской души из королевского тела. Умер и умер, знать, судьба его такова. Но новый жребий, от греха подальше, бросать не стали.

После долгих раздумий и сомнений, после отчаянных попыток найти выход из сложившегося положения очередной Совет Лордов – представителей знатнейших семейств Эссентеррии, потомков князей, призвавших Рольдов на королевский трон, – принял историческое для королевства решение.

Собравшиеся в тронном зале вельможи долго не знали, с чего начать. «Счастливчик», которому выпал жребий стать основателем новой династии, остывал в соседних покоях. Завистников, готовых принять на себя его венец, почему-то не находилось. Голоса непримиримых спорщиков были безнадежно сорваны ещё накануне. Тронный зал звенел напряжённой тишиной. Лишь назойливые мухи, кружившие где-то под потолком, беззастенчиво жужжали и нудели. Возможно, они таким образом пытались высказать свою точку зрения на происходящие события. Но попытка эта была единодушно проигнорирована достопочтенными Лордами, не привыкшими считаться с мнением насекомых. И напряженная тишина продолжалась, грозя всем присутствующим перспективой голодной смерти, поскольку с самого начала было договорено – дальше тянуть никакой возможности нет, и покуда не будет принято окончательного решения, никто зала совещаний не покинет.

Время шло, хронометр ритмично отсчитывал прошедшие часы, желудки предательски урчали, требуя внимания к своим насущным потребностям, под потолком продолжали жужжать мухи. Когда положение стало казаться уже совершенно безнадежным, тишину нарушил чей-то неуверенный, сам в себе сомневающийся голос: «Послушайте, ведь мы же как-то живем целый год без Короля. Так, может, и не нужен он вовсе…». «То есть как это, не нужен!» – хотел было возмутиться каждый из благороднейших Лордов, оскорбленный до глубины души столь святотатственным предположением… Хотел было, да не стал. Поскольку вдруг каждый из них осознал, что действительно со дня смерти Тина Рольда минуло без малого уже полтора года, прошедших в непрестанных спорах о судьбе королевства. А между тем, все это время корабль под названием Эссентеррия продолжал себе спокойно плыть намеченным ранее курсом. Гребцы на веслах не переставали грести, матросы на палубе – драить шканцы и натягивать паруса, начальствующие над теми и другими – начальствовать. Сами Лорды в своих каютах повышенной комфортабельности тоже не заметили никаких особых изменений, кроме, разве что, отсутствия пристального контроля со стороны капитана. Но это было даже и неплохо. Все, что теперь от них требовалось – лишь следить за ветром и подправлять курс, сменяя друг друга на вахте у штурвала. Вот и все!

После недолгих дебатов Совет принял и утвердил жизненно важное для королевства решение – королевства больше нет! А есть страна, управляемая представителями знатнейших родов Эссентеррии, то есть Советом Лордов. Или просто Советом.

Совет этот, как орган исключительно совещательный, существовал и при Рольде. Но теперь функции его были расширены, а общие правила официально закреплены. Было их немного. Как и прежде, право участия в Совете Лордов продолжало передаваться в двадцати знатнейших родах по наследству. Все члены Совета были наделены равными голосами в принятии решений, а сами решения должны были приниматься путем открытого голосования.

Чтобы хоть как-то регулировать деятельность Совета, ставшего теперь высшим органом власти, кому-то из Лордов нужно было встать у кормила, оказаться Первым-среди-Равных или просто Лордом-Канцлером. Поскольку всем Равным иногда хочется побыть и Первыми, во избежание обид и недомолвок, срок пребывания Канцлера на посту ограничили пятью годами, по истечении которых должны были последовать очередные выборы.

Это историческое решение было закреплено Указом, подписанным первым в истории государства Канцлером – Лордом Чизеном Вьером. Указ был озвучен народу на главной площади у королевского Дворца, ставшего теперь местом заседания верховного органа власти и резиденцией Канцлера.

Народ Указ выслушал спокойно и так же спокойно разошелся по домам, чтобы продолжать жить ровно так, как и привык до того, то есть по-прежнему. Ведь, по большому счету, какое дело простому молочнику или мяснику, кто сидит во Дворце? Король, Канцлер… не все ли одно?

И жизнь пошла своим чередом. Справедливости ради стоит сказать, что сначала для большинства граждан бывшего королевства, а ныне фактически аристократического государства, жизнь действительно мало чем отличалась от времен правления Рольдов. Люди продолжали пахать землю, сеять, жать, пасти скот, заниматься ремеслом, жениться, выходить замуж и рожать детей.

В год смерти последнего Короля рождением детей были осчастливлены и два семейства, обитающие в разных концах Эссентеррии. Событие это, на первый взгляд абсолютно ординарное и в масштабах страны малозаметное, сыграло впоследствии крайне значительную, если вообще не определяющую роль во всей эссентеррийской истории. Но это будет позже. А пока мир только встречал двух маленьких человечков, двух мальчиков, впервые взиравших на него своими ясными, полными наивного удивления глазами.

Один из мальчиков, названный Блойдом, порадовал своим появлением чету Гутов. Отец семейства – старик Бэкмор Гут был потомственным рыбаком, просоленным и высушенным, как вобла, всеми ветрами южных морей. Стариком, правда, назвать его можно было лишь условно. Когда родился Блойд, Бэкмору едва перевалило за тридцать. Стариком же его прозвали за несвойственную его годам мудрость и рассудительность. А еще за рано выцветшую под палящим солнцем шевелюру и такого же цвета, а точнее бесцветия, бороду, которую Бэкмор не брил принципиально. В чем именно заключался этот принцип, не знал даже сам хозяин бороды, но соблюдал его неукоснительно. Мать Блойда, Соня Гут, была домохозяйкой. И в этом состояло ее главное и единственное призвание. Она без устали занималась всеми мыслимыми и немыслимыми домашними делами. Причем она обладала уникальной способностью заниматься всем одновременно так, что ей могла бы позавидовать сама многорукая богиня Гуаньинь. В доме Гутов всегда было чисто, убрано, застелено, украшено и вкусно пахло пирогами.

Второй мальчик родился на другом конце Эссентеррии, в тихом северном городке Холсвилл у самого подножия Великого хребта. Отвоевав себе у глухих непроходимых лесов место под Солнцем, Холсвилл прочно и основательно врос в него своими крепкими кряжистыми домами и приземистыми мастерскими ремесленников, растекся по склонам предгорья извилистыми улочками и дерзновенно вонзил в нависшие над черепичными крышами небеса стремящуюся ввысь иглу церковной звонницы.

Здесь жил и трудился отец новорожденного, Клеос Спотлер – искуснейший мастер-краснодеревщик. Простая доска в его умелых руках могла превратиться во что угодно – от незатейливого наличника до изысканной этажерки. Многое из того, что рождалось в его мастерской, находило свое достойное место в лучших столичных домах. Говорят, его волшебную резьбу видели даже в самом королевском Дворце! И уж конечно, у его новорожденного сына, нареченного Десполом, была лучшая во всей стране колыбель. Мать Деспола – Лора Спотлер – умерла родами, так и не успев одарить долгожданного первенца материнской лаской и заботой, что не могло не сказаться на непростом характере мальчика.

Спотлеры и Гуты не имели общих дел или знакомых и до поры даже не подозревали о существовании друг друга. Гуты мало что знали о Севере, а Спотлеры не особо интересовались проблемами южан. Каждый из них жил своей собственной жизнью, но все же, спустя годы, судьбам Блойда Гута и Деспола Спотлера суждено будет пересечься, и встреча эта изменит все.