Текст книги "Лия"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Ну, и здорово спали! – раздался голос Крякина, – и обед, и ужин проспали. Два раза вас будил. Что делать будете?

Борисов засмеялся:

– Выпью чаю и опять спать буду.

– Отлично, – сказал Крякин, – а я письмо напишу и тоже на боковую.

Он зажег свечку, сел к столу и начал писать.

Борисов закурил папиросу и позвал денщика:

– Давай нам чаю!

Суров вышел и снова вернулся с двумя кружками крепкого чаю и большим куском ситного. Борисов выпил один стакан и стал пить второй, когда Крякин встал от стола и сел на постель, держа в руке кружку чая.

– Ну, написал письмо брату. Месяц собирался.

Он отхлебнул из кружки, поставил ее на табурет и стал раздеваться.

– Как капитан встретил? ворчал?

– Нет, – ответил Борисов. – Только, когда я стал рассказывать ему про свою встречу, то он, кажется, заподозрил моего еврея в шпионстве.

– Еврей! – сказал Крякин. – Еврей всегда в подозрении. А что за встреча?

Борисов подробно рассказал о своих скитаниях и проведенной у Струнки ночи.

– Меня он растрогал, – окончил рассказ Борисов. – Подумайте, четверо сыновей: одного убили, а другого, самого младшего, может быть, уже повесили.

– Ну, что же, – равнодушно сказал Крякин. – Где их там разберешь. Я могу вас уверить, что где евреи, там и шпионы. Кто нам доставляет сведения? а?

– Что за вопрос? – ответил Борисов. – Нам они служат, как своим, а служба немцам – измена. Посмотрели бы вы на этого несчастного, и у вас не повернулся бы язык на такую клевету. И сколько раз я собирался не разговаривать с вами!

Крякин засмеялся: – Забавный вы! в вас есть что-то более чем сентиментальное. Вы хотели бы воевать без крови. Нет-с, война есть война! а что касается еврея, то он великолепно продаст нас за 30 серебряников.

– Вы не смеете этого говорить! – воскликнул Борисов.

– И очень смею, – ответил Крякин, – и говорю об этом с полным убеждением. Как ваш еврей ночью прошел наши проволочные заграждения? Что он там делал?

– Я вам уже сказал, что он возвращался от сына.

– Так... А я скажу, что это требует проверки.

Борисов замолчал.

Крякин лег в постель и продолжал говорить:

– Доказано уже, что евреи руководят немецкой стрельбой, подают сигналы, сообщают всякое наше передвижение. Скажите, пожалуйста, откуда немцы тотчас узнают, что такой-то полк пришел туда-то, такой-то батальон передвинулся в такое-то место. Объясните мне, пожалуйста, как это вышло, что, когда наш батальон занял фольварк Зианчек, так нас тотчас стали осыпать снарядами.

– Хорошо организована разведочная служба, – ответил Борисов.

– Очень даже хорошо, – усмехнулся Крякин, – все еврейское население на службе.

– Перестаньте, – резко остановил его Борисов. – Вы не хотите понять, что вы говорите. Хороша их служба, если эти немцы их разоряют, бьют, вешают. Кто больше евреев пострадал в эту войну? а вы еще говорите такую клевету.

– Как угодно. Будем молчать, – холодно ответил Крякин, и они замолчали.

Их сдружила боевая жизнь, но они были совершенно различны, как по своим взглядам, так и по своей жизни до войны.

V.

На другой день Борисов принял роту. Вечером он с Крякиным вернулся из собрания, где поужинал и прочитал приказ и уже собирался ложиться спать, когда в комнату вошел фельдфебель и сказал:

– Наши захватили двух немцев и шпиона.

– Еврея? – быстро спросил Крякин.

– Так точно, жид, – ответил фельдфебель.

– Ну, вот вам! – с торжеством воскликнул Крякин.

Борисов досадливо отмахнулся и обратился к фельдфебелю:

– Почему шпиона?

– Так что он с немцами был и жид.

– Проведи в казарму; я сейчас.

Борисов надел шашку и прошел в казарму, куда под конвоем четырех солдат привели двух немцев и еврея. Борисов сел к столу и подозвал немцев. Это были два рослых, крепких солдата в уланской форме. У одного лицо было разбито и окровавлено, у другого была окровавлена рука, и он поддерживал ее здоровой рукою.

– Кто взял? – спросил Борисов.

– Так что мы, – ответили двое солдат, выдвигаясь вперед.

– Как их взяли?

– А тут, у леса стояли и подле них этот жид значит, и промеж себя что-то говорили, и жид все рукою указывал; мы, это, подкрались и их взяли. Этого Осипов прикладом ударил, а этого я штыком, – и солдат указал сперва на немца с разбитым лицом, а потом на немца с пораненной рукой.

– А еврей где?

– Тут... – солдаты отодвинулись.

Раздался жалкий крик. Борисов поднял голову и вздрогнул: два солдата держали Хаима Струнку. Рыжие волосы его выбились из-под шапки, борода тряслась от волнения, и он моргал воспаленными глазами.

– Ваше высокородие! – закричал он пронзительным голосом. – Ваше высокородие! и я завсем не виноват; я шел домой от сына, они мне встретились и спросили дорогу, а я говорил, что ничего не знаю, а в это время меня схватили. Что я такого делал, скажите мне для Бога? Почему я и шпион? Ваше высокородие! – закричал он и рванулся вперед. – Вы же меня знаете, вы же у меня были ночью. Чи я, разве, шпион? Говорите, пожалуйста.

Он в отчаянии протянул руки, и голос его оборвался.

Солдаты окружили стол, за которым сидел Борисов, пленников и еврея безмолвной толпою. Пламя нагоревших свечей колебалось и странная, причудливые тени качались на стене и загибались на потолке.

Борисов смущенно отвернулся. Сердце его сжалось тоской.

– Уведите его, – сказал он.

Еврей забился в руках солдат и закричал пронзительным голосом:

– Ну, пожалуйста, отпустите меня! Лия, дочка моя...

Солдаты уволокли его, и голос его замер.

Борисов обратился к немцам и заговорил с ними на немецком языке. Солдат с разбитой головою угрюмо молчал и на все вопросы только качал головою, а солдат с раненой рукою объяснил, что они принадлежат к эскадрону, проскочившему за линию фортов. Их лошади были убиты, и они трое суток блуждали и прятались без еды и сна. Случайно набрели на еврея и хотели расспросить у него дорогу, когда на них напали и захватили.

Борисов с тяжелым чувством вернулся к себе.

Крякин лежал в постели и тотчас спросил:

– Ну, что?

– Вообразите, тот самый еврей, который приютил меня.

– Нашли бумаги?

– Пустое. Они его встретили и спросили дорогу, а в это время наши патрульные их захватили. Немцы трое суток не спали, не ели; еврей почти умер от страха.

– Знаем мы эту дорогу! – сказал Крякин. – Рассказывал все подробно, а те бы вернулись и по начальству донесли.

– Перестаньте, Крякин, – с горечью, устало сказал Борисов. – Теперь не теоретически разговор, а страшная действительность.

– Обыденное дело, – равнодушно проговорил Крякин.

Борисов не ответил ему.

Он молча разделся, молча лег и тотчас загасил свечу.

– Лия, дочка моя!..

Этот вопль звучал в ушах Борисова, и ему представлялась крошечная, грязная комната; желтое пламя коптящей лампы и бледная девушка, недвижно сидящая у стола и кутающая зябкие плечи в рваный платок.

Сидит и ждет отца, чутко и пугливо прислушиваясь к каждому шороху и, быть может, сердце её тоскливо ноет от предчувствия беды. Мать и сестра далеко, братья на войне и один уже сложил голову, младший, быть может, уже повешен и – теперь отец.

Борисов почувствовал, как нервный клубок подкатывается к его горлу. Он поспешно нашарил в темноте портсигар, спички и закурил папиросу.

– Лия, дочка моя!..

Это вопль не Хаима Струнки, а целого народа.

Не хватало этой страшной клеветы, чтобы совсем добить их и выбросить из семьи, из родины, – и вот она обрушилась на их головы, как снежная лавина.

Да, из семьи, из родины, – потому что здесь они родились, росли, умирали; потому что эта девушка Лия учится здесь, думала жить и работать здесь, среди своих, близких... И рушится все...

Борисов не мог заснуть всю ночь. Едва его охватывала дремота, как перед ним загорались черные глаза на бледном лице, и слышался полный горечи голос Лии.

– Всем худо, а нам хуже всех!

Вздрагивал, пробуждался, погружался в дремоту и тотчас звучал раздирающий сердце вопль: – Лия, дочка моя!..

Он поднялся рано утром, совсем разбитый бессонной ночью, и пошел к батальонному с докладом. Капитан выслушал его, добродушно склонив голову на плечо и, дымя папиросою, сказал:

– Пленных отправить коменданту, в крепость, а жида повесить.

Борисов вздрогнул, как ужаленный. Лицо его выразило смятенье.

– Повесить? Иван Сергеевич, побойтесь Бога!

– А что же, батенька, если шпион...

– Да какой же он шпион?– при обыске ничего не нашли. Живет здесь безвыездно. Встретил двух немцев и – шпион.

Капитан вздохнул, покачал головою и выпустил струю дыма.

– Такая, батенька, здесь каша, что не разберешь, где шпион, где не шпион. Разговаривал с немцами, а почем вы знаете, о чем они говорили. Он им чёрт знает, что мог рассказать: сколько людей, пушек, расположение батарей. Все...

– Он бы к немцам ушел, а не стал бы говорить солдатам, которые в ловушке сидят. Чёрт знает кому. И какая ему польза? Жалкий оборванный нищий!..

– Те, те, те... Это уже философия и психология. Да что вам в нем!..

– Это тот самый Струнка, у которого я провел ночь.

– Ну, чёрт с ним! – сказал решительно капитан. – Пошлите его с рапортом и протоколом допроса в крепость к коменданту.

– Но, ведь, там его повесят! – воскликнул Борисов.

– Судить будут! – строго сказал капитан и встал. – Ну, а как ваша рота? заболеваний нет? всем довольны?

Борисов понял, что разговор окончен.

В полдень после занятий все офицеры сошлись в собрании.

Командир второй роты, Свирбеев, с рыжими усами и рябым лицом подошел к Борисову и сказал:

– Вашим солдатам, кажется, удалось захватить немцев и шпиона?..

Борисов нахмурился.

– Да! все еще тех ловим. Двое потеряли лошадей и блуждали. Мои часовые их захватили, а попутно прихватили и еврея.

– Ну, да! если шпион, так уж всегда еврей.

– Позвольте, я не сказал шпиона, – недовольно заметил Борисов.

Если еврей, так и шпион, – сказал Свирбеев и засмеялся.

– Вот, я говорю тоже! – сиплым голосом заметил Мухин.

– Здорово! – отозвался подошедший Крякин, – а что до моего командира, то он всегда за жида! – и Крякин засмеялся.

– Не могу обвинить человека за его национальность, – ответил холодно Борисов. – Как сказать, что он шпион, потому что еврей.

– Да, это уж очень решительно, господа, – проговорил молодой поручик с энергичным смуглым лицом. – Нельзя так огулом обвинять все еврейство в предательстве. Масса попадают невинно, масса шпионов поневоле. Я сам был очевидцем такого случая.

– Как так? – спросил Мухин.

– Очень просто. Наехали немцы на хату; выхватили девчонку, посадили на лошадь и велели указать дорогу на фольварк, в котором был наш эскадрон. Она даже не понимала, что служит проводником немцам, и указывала им дорогу.

– И что вы с ней сделали?

– Понятно, отпустил...

Борисов посмотрел на драгуна с благодарностью, а Мухин покачал головою. Крякин отошел к столику и позвал Борисова.

– Пока что, будем завтракать.

Разговор перешел на предстоящую ночь, в которую ожидали нападения. Начальник гарнизона отдал распоряжение, и все были в напряженном состоянии.

VI.

Борисов провел весь день в роте, пообедал и пошел к себе. У входа в каземат его ждал Суров и таинственно сказал ему:

– Ваше благородие, тут жидовка одна вас спрашивает.

– Какая жидовка? откуда и как попала?

– Сама прибежала, – зашептал денщик. – Уж как просит!

Борисов недовольно нахмурился.

– Здесь не место посторонним. Надо было гнать.

Он прошел в комнату. Крякин остался в роте старшим по караулу.

– Прикажете привести?

– Веди, – сказал Борисов.

Суров вышел, и почти тотчас в комнату быстро вошла девушка, завернутая с головою в платок. Она скинула платок, и Борисов вздрогнул, сразу узнав Лию.

– Господин офицер! ваше благородие! – заговорила она взволнованно. – Солдаты взяли моего отца; правда, что его обвиняют в шпионстве? скажите мне.

– Он говорил с немецкими солдатами, – ответил Борисов.

Лия всплеснула руками, отчего платок упал на пол. Короткое гимназическое платье с черным передником, узкие плечи, неразвившаяся грудь – и лицо страдающей женщины с глазами, полными отчаянья, поразили Борисова своим контрастом.

– Но, ведь, это еще не обвинение? Он не может быть шпионом! – воскликнула Лия.

– Я знаю, – ответил смущенно Борисов, поднимая с полу её платок.

Лия с недоумением смотрела па него.

– Сядьте, – сказал Борисов, подвигая стул и бросая её платок на постель. – Его отправят в крепость и там решат дело.

– Как Лейбу! – простонала Лия, – как он может быть шпионом?! мы и так только дрожим за свою жизнь.

– Да, лучше бы, если бы вас здесь не было, – сказал Борисов.

– Мы не могли уехать, – ответила Лия, опустив голову. – Мойше у отца любимый сын. Он просил быть с ним, и отец все время ходил к Мойше и там плакал. А я... я не хотела оставить его одного, и вот мы остались... Господин офицер, вы его можете отпустить со мною?

Борисов грустно покачал головой.

– Не могу, Лия, – сказал он. – Это не в моей власти.

– Не в вашей! – воскликнула Лия. – А в чьей, кого мне просить? Отца значит повесят, как Лейбу?

– Успокойтесь, – сказал Борисов, – просить никого не надо. Там его допросят и наверное отпустят. А вам здесь быть нельзя... Вы должны тотчас идти, – он нежно взял её холодную руку.

– А отец?

– Отец останется здесь. Завтра мы его пошлем в город.

Лия резко отняла свою руку и вскочила. Глаза её засверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

– Его повесят! – воскликнула она, – ой, как это несправедливо, и только за то, что он еврей! О, бедный, обиженный Богом, проклятый, всеми ненавидимый мой народ! Как мы несчастны! Разве наша вина в том, что мы везде, как чужие, что нас гонят, преследуют, презирают только потому, что мы жиды... Жиды!.. А кто сейчас больше нас вынес?.. кто сейчас не имеет пристанища, у кого отнят последний кусок хлеба? Мы, одни мы. А разве наши братья, отцы, мужья сейчас не бьются в рядах ваших войск? Почему же нам нет пощады, почему у нас сына берут на войну, а его отца вешают, как шпиона, только по одному подозрению?! Где правда? У кого искать ее; есть ли люди или вы все так же жестоки, как звери, и вместо сердца у вас камень? Что делать? Что мне делать?.. Она кричала, как безумная, а потом вдруг бессильно опустилась на стул, сложила на столе руки, уронила на них голову и зарыдала, всхлипывая и причитая, как беспомощный ребенок. Худенькие плечи её вздрагивали и голова ударялась о стол.

Борисов растерялся.

– Лия, милая Лия, успокойтесь... Правда есть на земле, и его отпустят... Лия, перестаньте плакать...

Он протянул руку к бутылке с водою, налил в кружку и старался поднять голову Лии, чтобы напоить ее. Заплаканное лицо её сморщилось и было жалко, зубы стучали о край кружки, она протяжно стонала: о... о-о, и снова плакала.

– Что я скажу маме?.. куда пойду я?.. что будет со мною?.. тата, тата...

Борисов сел на постель и бессильно сжал голову руками. Мысли вихрем проносились в мозгу и жгли его; в сердце боролись разнородные чувства. Он чувствовал, что правда на стороне Лии, что жестоко по одному подозрению обвинить человека и, быть может, предать его позорной казни, и в то же время мысль о внушенном дисциплиною долге не покидала его. Где истинный долг, в чем правда?

Он вдруг встал и положил руку на вздрагивающее плечо Лии.

– Лия, – сказал он решительным голосом. – Я отпущу вашего отца. Только уведите его прочь, совсем прочь отсюда.

Лия быстро повернулась к нему, схватила руку Борисова и прижала к ней свое мокрое лицо, не говоря ни слова, продолжая вздрагивать от рыданий.

– Довольно. Перестаньте. Оденьте платок и пойдемте, – сказал Борисов, отдергивая руку. – Ну, смелей, ободритесь, все будет хорошо, – прибавил он, стараясь казаться веселым.

Лия поспешно завернулась в платок, Борисов вышел и сказал Сурову:

– Проводи ее за линию и подожди с нею там у колодца...

– Слушаю-с, – ответил денщик.

Лия рванулась к Борисову.

– Вы не нарочно, не обманете?.. нет?

Борисов почувствовал, что для него нет отступления. Разве мыслима такая подлость...

– Я сказал, – ответил он Лии строго, и быстрыми шагами пошел к каземату, где была его рота.

Фельдфебель вытянулся перед ним и доложил:

– Все по роте обстоит благополучно. Все наготове.

– Отлично, – сказал Борисов. – Поди и приведи ко мне захваченного жида.

– Слушаю-с, – ответил фельдфебель и, повернувшись, вышел из казармы.

Борисов с нетерпением ходил взад и вперед по гулкому каменному полу. В казарме стоял смутный говор; солдаты были одеты для похода и готовились к бою.

Фельдфебель вернулся, ведя за собою дрожащего Хаима Струнку. Он шел съёжившись, шатаясь, и, казалось, потерял способность соображать и чувствовать. Глаза его бессмысленно блуждали по сторонам. Борисов взглянул на него и вздрогнул: в этом взгляде он прочел тупую покорность овцы под занесенным над её головою топором.

– Идем, – нарочно грубым голосом сказал ему Борисов.

Фельдфебель с удивлением взглянул на него.

– Я беру его на свою поруку, – сказал Борисов.

– Слушаю-с.

Фельдфебель вытянулся, а Борисов взял Струнку и пошел с ним из казармы.

Струнка шел, заплетаясь ногами, не зная куда и, быть может, думая, что его ведут на казнь. Борисова охватила острая жалость. Он вывел его из казармы и, ведя по траншее, сказал:

– Я, Хаим, отпускаю тебя на волю; только уезжай отсюда тотчас же.

Струнка, казалось, не понял его слов и съёжился еще больше.

Они прошли по темному проходу, вышли на дорогу и оказались за линией форта. У колодца Борисов увидал смутные силуэты. Он подошел ближе. Лия рванулась вперед, бросилась к отцу и с криком обвила его шею руками.

– Лия, дочка моя, – пробормотал Струнка.

– Идите! – проговорил Борисов. – Помните же и уезжайте тотчас.

– Как нам благодарить вас? – проговорила Лия.

Борисов грубо оттолкнул ее и торопливо пошел к своему каземату. Придя в комнату, он увидел Сурова. Лицо денщика улыбалось и глаза благодарно смотрели на Борисова.

– Теперь спать, – сказал Борисов, но в то же мгновенье он услышал протяжный гул летящего снаряда и следом за этим раздался оглушительный взрыв, – Началось! – крикнул он и быстро выбежал из комнаты.

Ночная тьма исчезла; лучи прожекторов освещали все окрестности ярко, как днем, в воздухе стоял сплошной гул, звон, треск и гром. Казалось, колебалась земля и трескались своды неба. Внутри Борисова все содрогалось от. грохота взрывов. Он добежал до казарм. Фельдфебель выводил солдат, и все спешно шли в окопы. Борисов перебежал с ротою открытую площадку за линией форта и там залег в окопы. В стороне расположилась пулеметная команда. Выстрелы слились в беспрерывные громы и, казалось, вся земля была охвачена огнем и пламенем. Начался кровавый бой. Беспрерывный ураганный огонь извергал тучу снарядов, и они вспахивали землю; черные массы наступавшего неприятеля сменялись одна другою; трещали пулеметы, гремели батареи; покрывалась трупами земля и на миг все смолкало. А потом снова ураганный огонь и снова атака, треск пулеметов, взрывы шрапнелей, смерть и ад...

До самого утра длился жестокий бой.

В логовище Борисова спустился Мухин.

– Ну, как, батенька, у вас? – спросил он, куря толстую папиросу.

– Трое убитых, восемь раненых. – ответил Борисов.

Мухин перекрестился.

– В 6-ой роте девять убитых.

Он тяжело засопел и улыбнулся.

– А отбились на славу! Здорово всыпали им! Всю дорогу уложили трупами. – Он помолчал, потом сказал: – а к ночи надо опять ждать атаки.

– Ничего, встретим, – ответил Борисов и, вдруг, принимая официальный тон, сказал: – Должен доложить вам, что я выпустил на волю захваченного вчера еврея.

– Как, что? – спросил Мухин, вынимая изо рта папиросу.

– Отпустил еврея, – ответил Борисов.

– Почему? – спросил Мухин.

– Я боялся, что его осудят и повесят, а он совершенно невинен и глубоко несчастен.

Мухин помолчал, потом покачал головою и сказал:

– Неосторожно, батенька, неосторожно... А впрочем, – прибавил он, – теперь не до него. Может, и, правда, не шпион.

– Я ручаюсь за него.

– Ну, и пусть его... Пищу подали?

– Сейчас приехали с кухней.

– Ну, я пойду дальше, – сказал Мухин. – Эту ночь вы снова проведете в окопах, а там вас сменят.

VII.

Наступили дни беспрерывных жестоких боев. Под натиском громадных сил наши войска должны были оставить форты крепости и город, но потом подоспело подкрепление, и наши войска дружным натиском погнали врагов назад. Смятенные немцы бежали, бросая оружие, оставляя повозки и пушки. Их гнали, не давая времени оправиться. Борисов со своей ротой должен был перейти город и занять окопы в смену пятой роте. Он поспешно вел свою роту через знакомые улицы, теперь разорённые, опустошённые, по сторонам которых дымились развалины недавно жилых домов. Было пасмурно, сеял мелкий дождь и от этого как-то особенно тяжело пахли дымящиеся развалины. Борисов шел впереди роты с Крякиным и молча смотрел по сторонам. Они уже вышли из города, когда Борисов приостановился и вскрикнул, указывая в сторону.

– Смотрите, смотрите!

У маленького обгоревшего домика на перекладине крыльца висел труп старика еврея. Руки его болтались, голова бессильно свесилась на грудь, рот был страшно открыт. Борисов подошел ближе и вдруг с криком опустился на землю. Под ногами повешенного лежала девушка; голова её была запрокинута, растрепанные волосы были втоптаны в грязь, лицо и руки были покрыты кровью и разорванные одежды обнажали тело.

Борисов узнал Струнку и его дочь.

– Лия, Лия! – воскликнул он, бережно стараясь поднять труп девушки.

Голова её бессильно запрокинулась. Борисов с ужасом отшатнулся, и труп снова упал на землю, обнажая на горле страшную рану. Борисов встал и обратил бледное лицо к Крякину.

– Вот эти шпионы! – сказал он жестким голосом. – Видите? Его повесили немцы. Вот дом, в котором родился его отец и помер, в котором этот несчастный тоже родился, рос, женился и растил сыновей, которые сейчас бьются в наших рядах. Его сожгли немцы. Вот его дочь; они ее изнасиловали и зарезали... Правда, похожи на предателей?

Крякин смущенно отвернулся. Подбежавшие солдаты осторожно сняли труп повешенного, подняли Лию и внесли в полусожженный дом. Борисов вошел следом за ними, посмотрел на два обезображенных трупа и нежно поцеловал Лию в обескровленное лицо. Потом он вышел и снова обратился к Крякину:

– Нет, Крякин, этого больше не должно быть. Наша пролитая кровь смешалась с этой невинной кровью; в этом бедствии мы ведь братья. Нет ни поляка, ни еврея. Надо стыдиться чувства ненависти к ним. Все мы братья. Бедная Лия также пострадала за родину; её братья также служат ей, как служим мы. Ну, идем!..

Он поспешно подошел к остановившейся роте и сказал:

– Надо наверстывать время. Вперед! Беглым шагом!

И он побежал, увлекая за собою роту, чтобы занять скорее окопы; а когда пришло время и его рота сошлась в ручном бою с немцами, Борисов словно обезумел от ярости и его шашка мелькала в воздухе, нанося беспощадные удары. Перед ним все время стоял неотступно образ Лии.

Вот она сидит на скамье, прислонясь к стене, кутаясь в платок, и с горечью говорит:

– Всем худо, а нам хуже всех...

Вот она у неге в комнате, с пылающим лицом, защищает свой несчастный народ, а после бессильно плачет. И вот она там, у сгоревшей избы, поруганная, истерзанная, зарезанная...

Смерть без пощады...

И Борисов, увлекая примером свою роту, обращал немцев в беспорядочное бегство.

* * *

Это было. Это совсем недавнее прошлое, но сейчас оно кажется далеким, словно свершилось в старые века. Так нелеп и страшен пережитый сон. Война кровью спаяла всех, и теперь все мы братья, и то, что было, то прошло невозвратно и не повторится. Вот почему этот рассказ я назвал повестью «последних дней».

–

Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал .