Текст книги "Братья-разбойники"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
А. Зарин
Братья-разбойники
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Зарин Андрей Ефимович
Братья-разбойники
А. Зарин
Братья-разбойники
Источник текста: А. Зарин – «Мой первый сюртук. Братья-разбойники. Неудачная охота»
Издание Д.П. Ефимова.
Типография Вильде, Москва, 1913 г.
Рисунки: А.А. Кучеренко.
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Портрет Дориана Грея читать онлайн
I.
Братья Трубины появились у нас в пятом классе после рождественских каникул, и сразу о них пошел говор и мы все оживились, а наше непосредственное начальство, видимо, было не особенно довольно таким приобретением. Это инспектор, в минуту крайнего раздражения дал им кличку «братьев-разбойников», и под этой кличкой мы долго вспоминали их, как живой пример неудержимой удали, потребности движения, размаха, что выливалось у них в форме таких проявлений, которые никак не могли понравиться нашему строгому начальству.
Разве возможно, чтобы ученик тащил свой ранец просто за ремень, а не нес бы его бережно и чинно за спиною по образцу пехотного солдата? Разве возможно, тем более, прийти в классы просто со связкою книжек подмышкой да еще в пальто внакидку? Или носить длинные волосы? Ходить по улицам в высоких сапогах?
А они всё это делали. Им замечали, их оставляли на один и на два часа, записывали в штрафной журнал, сбавляли отметки по поведению, а они словно не замечали этого.
Отец их вышел в отставку из военной службы с чином генерал-майора и переселился в наш город, а с ним и они были переведены в наше училище.
Я был в основном отделении, а они в параллельном, но в первый же день их появления во всех классах уже говорили о них. Прежде всего, заговорили об их силе, как о чем то необычайном.
К нам во время второй перемены забежал из их класса Прохоров, маленький, красный толстяк, и с одушевлением рассказывал:
– Ну, братцы, и какие же они молодцы! Прямо силачи! Один ухватился пальцами за край подоконника и его шесть человек оторвать не могли, а другой – четверых на себе носит.
Я познакомился с ними на другой день, на уроке Закона Божия. Они были погодки и очень похожи друг на друга. Только старший брат, Григорий, был повыше ростом, зато младший, Петр, был шире его в плечах и казался почти четырехугольным.
Силы они оказались, действительно, очень большой и охотно ее показывали. Брат Петр клал на верх указательного и безыменного пальцев два карандаша, прижимал их средним пальцем, ударял по колену и карандаши ломались. Брат Григорий ударом кулака разбил доску у парты. Петр пальцами раздавливал кусок мела, Григорий подымал учительский стол с двумя сидящими на нем учениками.
И мы прониклись к ним невольным почтением, особенно, когда узнали, что они и пловцы, и гребцы, и охотники, и гимнасты, и услышали об их приключениях и подвигах за то время, когда отец их командовал батальоном.
Учились они ни хорошо, ни плохо, а так – со средним успехом.
Среди товарищей своего класса они почти сразу сделались верховодами, и скоро пятый параллельный класс стал резко выделяться среди остальных какой-то бесшабашной удалью, смелостью речей и манер и спокойной решимостью.
Раз случился пожар в еврейском квартале, и мы на другой день узнали, что 10 учеников из этого класса, под командою братьев Трубиных, принимали деятельное участие при тушении пожара, спасая и охраняя имущество погорельцев, помогая им выбираться из квартир, не отказываясь качать воду и ломать стену горящего дома.
По этому поводу директор заходил к ним в класс и произнес речь, в которой одобрил поведение добровольцев, а затем пригрозил карцером и исключением из училища за повторение подобного подвига, потому что: "вы готовитесь служить отечеству своими знаниями и духовными способностями и до совершеннолетия не имеете права самовольно рисковать жизнью".
А после уроков Трубины были позваны к директору отдельно и им замечено было, что они "смущают весь класс".
Трубины передали это товарищам, и Григорий смеясь прибавил:
– А вы, дружки, не смущайтесь!
Но зимой мало было для них простора.
Зато, когда наступила весна, они развернулись во всю ширь и не только их класс, но и многие из других классов, а в том числе и я с Довойно, присоединились к ним, составив веселую и буйную компанию.
II.
Весна у нас бывала всегда ранняя, так что случалось иногда, что уже на Благовещенье зацветала сирень и устанавливались теплые дни. Река вскрывалась в самом начале марта, а к концу на ней уже показывались длинные, узкие извивающиеся, как змеи, плоты и далеко по реке разносились звонкие голоса плотовщиков, а ночью, словно костры в Иванову ночь, зажигались по берегу огни.
Всё кругом шумело, гудело, ликовало сплошным гомоном пробужденной природы; зеленой травой покрывались высокие горы, стоящие над городом, оживали леса и рощи, и обыкновенно мы дурели об эту пору, проводя все свободные часы или на реке, или на горах, или в лесу. Теперь же, при участии Трубиных, наши блуждания, игры на свежем воздухе, смелые экскурсии под воскресный день, приняли самые широкие размеры.
Сначала Трубины знакомились с окрестностями и заставляли нас водить их всюду, – а спустя недели две уже не было на 10 верст в окружности незнакомого для них места и они начали водить нас и показывать такие места, о которых мы и понятия не имели.
Это они спустились в какую то яму в лесу у берега реки, которая вдруг оказалась выходом подземной галереи, идущей от Бернардинского монастыря.
И всё это за время нескольких недель, причем, понятно, нам мешали в этих путешествиях классные занятия.
Когда же наступили экзамены, наши загородные прогулки пришлось совсем отложить в сторону.
Наше время было время особой строгости. Директор и состав учителей считались тем лучше, чем больше в заведении оказывалось слабых учеников: из 30 учеников в следующий класс переходила едва половина, а оканчивали и получали диплом много, если 10 – 12. Учителя обращались в беспощадных экзаменаторов и задавались задачею срезать как можно больше своих же учеников.
Сообразно с этим занимались и мы.
Экзамены были и письменные, и устные, и готовиться к ним нас отпустили с самой Пасхи. Перед устными экзаменами обыкновенно было времени 9 – 14 дней, перед письменными 2 – 3. И мы зубрили, чертили, упражнялись, решали задачи, сходясь кучками по трое, по четверо. Наша компания была неизменна: я, Кожин, Довойно и Забуцкий. Занимались мы вместе, но свободное время проводили по разному. Кожин читал, мечтал и писал стихи, Забуцкий катался верхом, а мы с Довойно проводили время в саду у Трубиных.
Там собиралась нас целая шайка и чего мы не делали!
Трубины, понятно, являлись во всем зачинщиками.
При доме, который они занимали, находился роскошный сад: большой, запущенный, с двумя пересекающимися аллеями, заросшими травою, с тропинками, с развалившейся беседкой в чаще сиреневых кустов, с черемухой, вишней и старыми ароматными липами. В этом саду Петр и Григорий поставили две офицерские палатки и поселились в них, вероятно, представляя себе, что они живут в девственном лесу.
В этом-то саду мы и собирались.
В кустах и под купами деревьев раздавались наши смех, крики и кипело буйное веселье.
У братьев были ружья, и мы стреляли в цель; почти каждый соорудил себе высокие ходули; наконец, мы заготовляли блестящий фейерверк на день именин отца Трубиных – 11-ое мая.
Один край этого сада был загорожен полуразвалившейся высокой каменной стеной, бурой, обветренной, поросшей мхом. Говорили, что это – стена разрушенного и сожженного еще в 1835 г. монастыря. Теперь же эта стена просто отделяла два смежных участка, и мы никогда не задумывались над тем, что находится за стеной.
Высилась она высокая, шершавая, буро-зеленая, саженей на девять, и почти на самом её верху было круглое отверстие, вроде слухового окна.
И вот однажды кому то из нас пришла в голову задача – попасть в это окошко камнем. Задача была не из легких, а поэтому она быстро заняла всех и в стену полетели друг за другом беспорядочно камни.
Часа два мы швыряли каменья и только один или два из них беззвучно пролетели в чернеющую дыру и скрылись, а десятки гулко и резко шлепались в стену и падали назад.
Когда мы пришли на другой день, Григорий встретил нас торжествующим возгласом:
– Глядите, господа! Раз, два!
Он взмахнул рукою и выпустил камень. Камень со свистом описал плавную дугу и скрылся в черной дыре окошка.
– Раз, два! Раз, два! – и еще два камня полетели с такой же математической точностью.
– А Петр не может! – смеясь сказал Григорий, вытирая руку и отходя.
– И врешь! – закричал Петр. – Вот тебе! – и пустил камень, но камень, с треском ударился в стену, – правда, недалеко от окна, – и упал назад.
– Ну, вот и показал! – захохотал Григорий. Петр стиснул зубы и с остервенением стал упражняться. Мы увлеклись тем лее, и опять в стену с резкими ударами и глухим шуршанием посыпались камни.
Григорий, время от времени, пускал камень тоже и каждый раз без промаха.
Это занятие обратилось у нас в спорт и каждый день с добрый час времени мы занимались швырянием камней в чернеющую наверху дыру.
Наловчились мы в этом деле дня в четыре. Я стал попадать раньше других, за мной Петр, потом Довойно, а там и остальные, кроме Прохорова, который был близорук, как крот, и слабосилен, так что не мог даже добросить камня.
Было какое то особенное удовольствие метким взмахом запустить камень и следить, как он, описав дугу, неслышно мелькнет в черную дыру и скроется из глаз.
И камни летели один за другим и исчезали. Иногда, одновременно пущенные, они сталкивались вверху и с треском отскакивали друг от друга или один за другим пролетали за стену
Пани Гортензия, полная курносая женщина, экономка у ксендза костела Святого Духа, сидела у себя в комнатке и вышивала бисером и шелком пелену, когда у открытого окошка показался дворник Иосиф и сказал ей:
– ПрСшу, пани, забачить. Знова жартуют!
– Матка Боска! – воскликнула пани Гортензия и, колыхнувшись, поднялась и выплыла сперва в кухню, а затем – на двор, красная, как пион.
– ПрСшу, прСшу! – сказал дворник, твердым шагом идя к низенькому забору, через который свешивались корявые ветки старых груш и яблонь.
Они остановились у калитки и пани Гортензия крепко прижала руку к левому боку и раскрыла рот.
– Чу! – сказал Иосиф, поднимая руку. Пани Гортензия могла только слабо кивнуть в ответ.
В мирной тишине маленького садика в этот вечерний час резко задребезжали и зазвенели разбитые стекла.
Иосиф открыл калитку и они вошли в сад. В левой стороне стояла обвитая виноградом тенистая беседка, прямо – красивым узором раскинулись клумбы, на которых к июню засверкают всеми красками яркие цветы; во все стороны протянулись усыпанные песком выметенные, вычищенные аллейки, в пересечении которых журчал фонтан. Цвела сирень. Купы деревьев, яблонь, груш, вишен, кусты смородины и малины были наполнены нежным шумом гудящих вьющихся насекомых. Мир и благодать царствовали в этом уголке. Справа от сада тянулись грядки огорода и сверкали под солнечными лучами почти лежащие на земле стеклянные рамы, прикрывающие парники.
– Дзинь! – раздавалось время-от-времени, и, словно
с неба упавший камень проникал в парник и разбрасывал искрами раздробленное стекло.
– Дзинь! Дзинь!
Пани Гортензия стояла некоторое время в немом молчании, потом взвизгнула и понеслась к дому, а Иосиф, устремив глаза кверху, пристально и сосредоточенно смотрел в бурую, покрытую мхом, стену, на чернеющее в ней отверстие круглого окна...
Отец Стефан сидел в своем кабинете в глубоком кресле и мирно дремал, когда вошедшая пани Гортензия шумно и внезапно пробудила его:
– Что же такое с нами будет? В наш сад так и сыпят камнями. На парниках все стекла побили. Того-гляди, и нам в голову камень ударит! ПрСшу забачить!
И она заставила отца Стефана подняться с кресла, надеть шляпу, взять трость и выйти в садик, где всё еще стоял Иосиф, созерцая чернеющую дыру в угрюмой стене, из которой, как из пращи, вылетали камни и со звоном разбивали вдребезги стекла парниковых рам...
– Десять раз без промаха, кто может? – закричал Григорий. – Вот, смотрите!
Подле нас грудой лежали собранные камни.
Мы остановились и с восхищением смотрели, как, после каждого сильного взмаха руки Григория, камень жужжа, словно птица, летел и скрывался через дыру за" стеною.
– Четыре, пять, шесть, – считал Петр, и вдруг мы услышали позади себя громкий, сердитый окрик:
– Вот они, негодяи, чем занимаются! А если в голову'?
Мы сразу все обернулись – и застыли в смущении. Перед нами стоял седоусый, высокий старик в белом кителе и в штанах с лампасами. Лицо его было грозно, и он махал поднятой в руке палкой. Рядом с ним, в черной сутане и широкополой шляпе, стоял ксендз и несомненно смеялся, хотя лицо его было спокойно.
Генерал махал палкой и кричал:
– Ну, Гришка, уж я тебе задам баню! И тебе, Петька, не отвертеться! Скажите на милость, забава! Людям головы камнями прошибать!
– Чьи же головы? – возразил Григорий. – Мы в дыру целим!
– Дурак и есть! – сердито сказал генерал. – А куда камень из дыры летит?
Правда, куда? Мы даже удивились, что никто из нас об этом не подумал, и смутились.
– Прямо в сад ко мне, – мягко объяснил ксендз: – прямо на парники и все стекла перебили, а если бы в это время я задумал поглядеть на рассаду...
– Ну, и в голову бы камнем! – окончил генерал и снова погрозился. – Ишь, шельмецы!
Ксендз снисходительно покачал головою и внимательно поглядел на дыру в стене.
– И без промаха вы это? – спросил он, уже широко улыбаясь.
– Сразу! – ответил Петр.
– Я тебе покажу сразу, – сердито сказал генерал и тоже поглядел на дыру. – А, ловко! – вдруг воскликнул он. – Ишь ты, поди, руки вывертели, пока обучились! Я вас ужо! – он погрозил сыновьям палкой, взял ксендза под-руку и повел из сада, говоря: – Больше уже этого не будет. Смею вас уверить и прошу...
– Вот так фунт! – воскликнул Григорий, когда они скрылись: – вышла, значит, прицельная стрельба!
– Без промаха! – подхватил Петр и они оба расхохотались.
– Будет теперь вам! – сказал им сочувственно Довойно, а Прохоров всё еще дрожал от страха.
Братья расхохотались снова.
– Нам от батьки? – воскликнули они оба. – Да, никогда! Он же понимает, что мы не хотели у попа стекла бить! Ну, давайте из ружья стрелять. В пузырек!
Действительно, от отца им ничего не было, хотя он заплатил ксендзу за разбитые стекла. За то в училище после письменного экзамена по алгебре, инспектор вошел в класс и сказал:
– Трубины, Григорий и Петр, останетесь сегодня на два часа!
– За что? – спросил Григорий.
– Чтобы у соседей стекол не били, – объяснил инспектор.
Мы долго не могли понять, каким образом, узнал про это инспектор, но потом выяснилось, что ксендз шутя рассказал об этом своему товарищу, который преподавал у нас католикам Закон Божий, а тот счел нужным сообщить это инспектору.
Братья отсидели два часа; а десять дней спустя, отсиживали уже шесть часов, с угрозою исключения.
Дело вышло из-за собаки мирового судьи Грубе.
III.
Мирового судью Грубе все в городе знали, как знали жену его и его собаку. Сам он был высокий, сухой, с гладковыбритым лицом, прямой, как палка, старик; а жена у него была полная, почти круглая, женщина с широким, круглым лицом и двойным подбородком; кроме них, был еще пудель «Каро». Гладко-выстриженный до половины, вымытый до белизны снега, с султаном на хвосте, с голубыми бантами на голове, он всегда чинно выступал во время прогулки на своих тонких, стройных ногах, а сзади него двигался степенно сам Грубе, ведя под-руку свою жену. И шутники говорили: «Вот идет семейство господина мирового судьи!»
Действительно, пуделя этого они любили, как младшего члена семьи. Прислуга постилала ему постель, а по утрам умывала и причесывала; сама барыня пробовала, достаточно ли остыла его овсянка, а мытье и стрижка его представляли особую церемонию.
Стриженную шерсть жена Грубе собирала и в день рождения мужа дарила ему всегда носки и напульсники из этой шерсти.
Дом мирового судьи помещался рядом с домом, где жили Трубины, и они давно уже проделали в заборе сада лазейку и сдружились с этим пуделем.
Он прибегал в сад, они кормили его колбасой и сахаром и обучали разным штукам. Пудель этот нередко доставлял нам веселые минуты. Чему он ни выучился? Ходил на задних лапах, прыгал через наши спины, притворялся мертвым, и мы подолгу забавлялись
с ним, о чем и не подозревали почтенные Грубе и знала только их прислуга.
И вот, как-есть накануне экзамена по русскому к которому почти нечего было и готовиться, мы собрались в саду Трубина, заканчивая приготовления ко дню 11 мая. Я набивал римские свечи, Прохоров готовил мякоть и сортировал " звезды", Петр приготовлял станки для ракет, а Григорий на толстой, оберточной бумаге, натянутой на деревянную раму в форме арки, в качестве художника, расписывал транспарант. В руках у него были кисти, у ног, на земле, стояли горшочки с клеевой краскою. Григорий, действительно, рисовал недурно, и декорация должна была произвести эффект.
И вдруг среди нас с веселым лаем появился Каро. При блеске майского дня, он производил впечатление совершенного франта. Белая, как кипень, пушистая шерсть его закручивалась колечками и сверкала на груди и лопатках, в то время, как спина и ноги, гладко выстриженные, были нежно-розоватого цвета. На ногах у него внизу – словно изящные гамаши из оставленной пушистой шерсти; на нервном розовом хвосте – султан; морда, чисто выстриженная, украшалась усами и бровями, и он, с умными, ласковыми глазами, веселый, ловкий, был, действительно, прекрасивым псом.
Петр тотчас достал кусок колбасы, положил ему на нос и стал читать азбуку:
– Аз, буки, веди, глагол, добро, есть! – и только при этом слове Каро высоко подбросил кусок, словил его в рот и опять весело завилял хвостом.
– Стойте, братцы! – вдруг закричал Григорий: – я из него сейчас страшнейшего зверя сделаю!
Мы заинтересовались.
– А, ну! – сказал Петр.
Григорий подманил Каро, посадил его на задние лапы, и обмакнул кисть в красную краску.
Прежде всего, – страшная, разверстая пасть! – объявил он, и от краев губ по выстриженным скулам изящного Каро провел до самых ушей полосы красной краской. И сразу получилось впечатление ужасного: словно этот громадный зев с кроваво-красными губами может раскрыться во всю величину головы.
– Теперь сатанинские очи! – и Григорий быстро обвел красной и синей красками вокруг глаз Каро.
И, наконец, пустим его в радугу и число зверийо! – и, под общий хохот, он начертил на боках Каро роковое число 666, провел вдоль хребта зеленую полосу. по бокам пустил лучи красной, желтой и синей красками и отошел полюбоваться своим искусством.
А Каро сидел, моргая глазами, ласково всем улыбаясь и быстро, звучно хлопая хвостом по земле.
Но в какое он обратился страшилище, – это трудно передать словами! Разрезанный до ушей кровавый рот и глаза в тройном разноцветном круге производили буквально впечатление ужаса, а пестрое, раскрашенное туловище приводило в недоумение.
Мы буквально покатывались от смеха, Григорий торжествовал, когда вдруг раздался звонкий крик служанки Грубе:
– Каро! Каро! – И чудовищный зверь бросился веселыми скачками на призывный клич. Вот он сверкнул своим размалеванным боком, вот он скрылся, и почти тотчас следом за этим раздался громкий, истерический визг, потом новые и новые крики, потом необъяснимый гам и шум.
Мы не на шутку испугались и бросились к забору. В одно мгновение мы влезли на крышу старой беседки, с которой можно было обозревать двор в доме мирового судьи,– и сразу поняли, в чем дело.
В ожидании судебного разбирательства, истцы и ответчики, свидетели и зрители, обыкновенно, толкались на этом дворе, у высокой развесистой липы, под которой стояла скамья. Так, вероятно, было и в этот раз, когда внезапно появился разукрашенный Григорием Каро и привел всех в ужас.
Мы видели только, как две женщины, толкая друг друга и визжа, что было силы, оставили опустевший двор и скрылись за калиткой. Видели Каро, мелькнувшего в дом судьи, и услышали новые истерические крики, от которых в страхе скатились вниз.
Мы уже представляли себе, что испытала госпожа Трубе, когда в комнату вбежало и прямо кинулось на нее чудовище, и затем, что она испытала, вероятно, когда узнала в этом чудовище своего милого Каро, которого только что выстригли и вымыли.
Мы все испытали такое смущение от этой проделки, что, посоветовав Григорию как можно дальше запрятать свои краски и ото всего отрекаться, – поспешили разойтись по домам.
Но отречься трудно было, когда служанка отлично знала, что Каро бывает в саду у генеральских детей, и даже знала лазейку, через которую он туда ходит.
История, действительно, получилась крупная. Жена Трубе, оказывается, два дня пролежала после этого в постели; несчастного Каро мыли в десяти водах, и всё-таки
он еще долго ходил в бледно-радужной окраске; служанке отказали от места, а сам Грубе был сперва в нашем училище у самого директора, потом у генерала – и в результате, Петр и Григорий, после экзамена по русскому языку, просидели в массах по 6 часов, с угрозою исключения за следующую "историю преступного свойства", как выразился директор.
Братья-разбойники, – назвал их инспектор, – им надо было жить в XVI веке, а не теперь.
Генерал не отнесся к этой проделке своих "ребят" очень добродушно и только сказал им:
Вытолкают вас, балбесов, с волчьими паспортами, что-тогда с вами делать?
– Не пропадем, – весело отвечали братья.
На время ничего особого не случилось.
Именины генерала мы отпраздновали с полным великолепием, экзамены сдавали один за другим, и оставалось уже дней девять до полной свободы, – когда началась новая история, в свое время взбудоражившая весь город.
IV.
В городе появились привидения.
На окраине у нас находилась конная площадь, когда-то служившая местом конной ярмарки, а теперь пустынная, пыльная, на которой изредка какой-нибудь из несчастных проезжих "артистов" устраивал балаган. Крупные антрепренеры располагались на центральной площади кафедрального собора.
Конная площадь одной стороной прилегала к длинной прямой улице, ведущей к вокзалу, а с трех других была огорожена домиками и домишками, в которых ютилось бедное еврейское население, преимущественно ремесленники, помещалась большая синагога и захудалая еврейская гостиница.
Здесь-то, в этой окраине, и объявились привидения. И не одно, а три, четыре и, редко, два.
По вечерам, особенно в субботу, из этих домиков и домишек выходили евреи на площадь подышать свежим воздухом. Старики садились у домов на ступеньки крылечек, на скамьи; тут же усаживались их жены; ребятишки весело носились по площади и валялись в её пыли, а молодежь, шушукаясь и смеясь, бродила по окраинам площади, иногда затевая бесшумную игру.
Спускался тихий, теплый, темный вечер; в небе загорались звезды, легкий ветер разносил аромат цветущих яблонь и вишен. На сердце становилось сладко, утихала печаль, отходили заботы. И далеко за полночь иногда засиживались здесь молодые евреи и еврейки, да и старые неохотно уходили в свои душные, грязные, переполненные людьми, комнаты.
И вот в эти-то тихие вечера стали появляться привидения.
Когда делалось совсем темно, вдруг со стороны улицы вырастали белые, длинные фигуры со светящимися зловещим блеском глазами и медленно надвигались на площадь.
С истерическими криками и визгами бежали в свои дома и домишки женщины, дети с воплями устремлялись домой, старики шептали молитвы и даже молодежь, вздрагивая и бледнея, торопилась скрыться.
Сначала в городе не верили этим рассказам, потом стали смеяться, – но привидения появлялись то раз, то два раза в неделю и бедные евреи, едва наступали сумерки, забивались в свои лачуги и боялись выходить из дома.
Экзамены наши подходили к концу. Накануне последнего экзамена по Закону Божию мы по обыкновению собрались у Трубиных в саду и, ради такого случая, они приволокли самовар и устроили чаепитие в палатке.
Спустился вечер, темный, душный, полный весенней неги.
Прохоров вдруг сказал:
– И вот в такое время выходят привидения!
– Вздор, – закричал Петр, – мы их с Гришей решили на чистую воду вывести!
– Как?
– И очень просто, – ответил Григорий; – только мы решили это сделать после того, как переходные свидетельства получим, чтобы мы могли...
– Молчи! – остановил его Петр.
Он не окончил фразы и начал снова говорить:
– И вот, если из вас кто хочет, милости просим! Завтра у нас экзамен, послезавтра – совет, в субботу получаем свидетельства и в субботу же вечером охота на привидения! А?
– А не страшно? – спросил Прохоров.
Мы рассмеялись.
Вызвался я и Плаксин.
– Только уговор: молчать! А то пойдет звон и до самих привидений дойдет. Тогда всё дело испорчено. Ты уж, Прохоров, помолчи!
– Ну, тоже, стану я болтать! – обидчиво отозвался Прохоров.
Всё-таки, собравшись на экзамен, мы сказали про план братьев Трубиных Довойно и еще одному товарищу, которые оба присоединились к нам.
Григорий и Петр, видимо, хлопотали за приготовлениями. Они достали длинные шесты и распилили их на палки в рост человека. Несколько раз они уходили на целый день; один раз к ним пришли два еврея и они долго шептались в палатке Григория.
Наконец, в субботу мы получили желанные свидетельства с надписью "переведен в УИ-й класс", и инспектор каждому из нас сказал напутствие, приглашая на занятия 17-го августа. До этого времени мы были свободны, как птицы. Большинство, в том числе я и Довойно, собирались уехать на другой же день: я – на урок, он – к родителям в имение.
Григорий подошел к нам и сказал:
– Сегодня приходите в 7 часов и во всем черном: и фуражка и блуза.
– На охоту! – весело сказал Довойно.
Григорий вздернул плечами:
– Может, и сражение будет!
Мы собрались в назначенное время.
Григорий торжественно стал перед нами и сказал:
– Для успешного дела, господа, нужно прежде всего согласие, потом – спокойствие и смелость. Мы с братом всё обдумали, составили план и вы должны нам во всем верить и повиноваться. Согласны ли вы?
Это уже походило на сцену "клятва на мечах" и нам очень понравилось.
– Согласны! Чего тут! Иначе бы не пришли! – ответили мы.
– Отлично! Тогда разделимся. Двое с Петром, двое со мною. Идите парами, сговоритесь и подходите к нам.
Я отошел с Кондратьевым, Довойно с Плаксиным, пошептались и вернулись к братьям. Мы подошли к Григорию.
– Ель или буковица? – спросил я.
Пусть ель будет! – сказал Григорий, и я остановился подле него, а Кондратьев пошел к Петру. Петр выбрал Довойно, а к нам присоединился здоровяк Плаксин.
– Теперь марш! Иди, Петр! – сказал Григорий. – Свисток с тобой?
– Есть! – ответил Петр. – Ну, идемте! – и, кивнув нам, он пошел из сада в сопровождении Довойно и Кондратьева.
Минут через 20 вышли и мы. Мы пошли не обычной дорогой, а следом за Григорием через заборы и чужие дворы, через проходы и чужие сады, через какие-то щели, пока не вышли на грязный двор, тесно загороженный ветхими домишками. С крыльца одного из них к нам подошел высокий, тонкий юноша с ярко горящими глазами.
– Здравствуйте! – сказал он и потом, вытянув руку, показал Григорию короткую толстую палку: – это хорошо будет?
Григорий с деловитым видом осмотрел ее, потом примерился ею, как будто по невидимым городкам, и, отдавая палку сказал:
– Ничего! С руки пускай легко и быстро. Так, чтобы она колесом вертелась!
Юноша закивал головою.
– Знаю, знаю!
– Сколько вас для меня?
– Пятнасти есть, може больше.
– Только смотрите, когда во второй раз свистну! В первый раз, это – наш сигнал. А второй – для вас...
– Знаю, знаю.
– А то вы нам ноги подшибете еще!
– Ну, зачем же!
– Тащи наши палки!
Юноша скрылся за углом пошатнувшегося домишка и вернулся с тремя большими, в рост человека, палками.
Григорий взял самую большую, дал палку мне, Плаксину и сказал:
– Как только стемнеет, мы выйдем с вами за ворота. Палки по земле волочить надо. Затем скоро объявятся эти привидения. Петр стоит на той стороне площади. Мы тотчас тихо двинемся к этим чучелам, к тем, что ближе к нам. Поняли?
Мы кивнули.
– Ну вот! И как только я свистну, вы тотчас бросайтесь и палкой по ногам; да норовите пониже бить! Ну, всё. Идем и будем ждать!
Мы вышли за ворота и я увидел, к своему удивлению, что мы оказались почти на углу площади и проходящей мимо улицы.
На площади бегали дети, евреи сидели у ворот и под окнами своих домиков, но я сразу почувствовал какое то искусственное спокойствие в их позах и лицах и заметил странное отсутствие молодежи. Григорий сел на лавочку и заговорил:
– Теперь скоро. Видишь, уж смеркается. Еще немного – и появятся наши голубчики! Вот, потеха-то будет!
– Кто они? – спросил я.
– После скажу. Да, еще! Отсюда бежать каждый сам по себе будет, а после к нам бегите! Тсс...
Вечер спускался быстро. Темнота окутала площадь и скрыла очертания домов. Наступила тишина.
– Тсс... – повторил Григорий, вставая и беря палку. Мы сделали то же.
И вдруг в тишине раздалось унылое завывание. Что-то неприятное, жуткое охватило меня невольно.
На высоте полутора-двух сажен вдруг показались в воздухе красные светящиеся пятна. Еще и еще...
Делалось страшно. Показались привидения...
V.
Вверху вспыхивало синеватое пламя, ниже явственно горели, как фонари, два сверкающие глаза, и что-то неясное, белое, как огромный мертвец, завернутый в саван, колебалось в воздухе и медленно подвигалось с улицы на площадь.
Их было три и они двигались всё быстрее, сопровождая каждое движение унылым воем.
Подле домиков раздались крики, плач, захлопали двери, окна.
– Вперед! – услышал я голос Григория, спокойный и ровный. – Мы им покажем!..
Его голос сразу ободрил меня и мне сделалось весело, когда я крепко ухватил свою палку и двинулся с Григорием и Плаксиным.
– По первому моему свистку бросайся вперед и бей понизу. По второму, отбегай в сторону – и домой!
Двигались страшные колеблющиеся саваны в глубину площади и неслышно подвигались мы прямо к крайнему из них.
Вот уж я почти подле него. Григория уже нет возле меня. Я крепко сжал свою палку...
Тонкий свист прорезал воздух. Я взмахнул палкой, как при игре в "масло", и со всей силы махнул ею перед собою.
Раздался треск, она ударилась о палку, и в ту же минуту на землю упало что-то, рассыпая искры, а за ним тяжело рухнула на землю грузная фигура в белом, выругалась, вскочила, путаясь в белом балахоне, но я уже понял, какова сущность "привидения", и нанес второй удар палкой по этому белому.
В этот момент раздался второй протяжный свисток. Я бросил палку и побежал в сторону. Это было как раз вовремя. Вся площадь вдруг огласилась неистовым криком и по ней пробежали черные фигуры с возгласами:
