Текст книги "Дар Сатаны"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Он ехал, закутавшись в шинель, стараясь ни с кем не встречаться взглядами, и душа его кипела от пережитых впечатлений.

Сколько мелочности, грязи и подлости представляют души тех, кого он любил и кому он верил. Полоумный Штрицель со своей манией пролезть в писатели оказывается лучшим из всех. Даже дурак Тигров, которого он всегда отстаивал, считает его дураком. И, правда, дурак! Дурак за эту смешную веру в людей и их добродетели! а впрочем… – и мысли его перенеслись в маленький домик на Петербургской стороне, куда теперь он ехал, чтобы отдохнуть.

Вот и Кривая улица, вот и решетка, отгораживающая палисадник. Федор Андреевич быстро вышел из саней, расплатился с извозчиком, прошел между двумя сугробами снега и позвонил у крылечка.

За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул ключ, стукнул крючок, загремела цепь, и Федор Андреевич увидел самого Чумазова[1]1
  Здесь и далее фамилия знакомых героя необъяснимо меняется с «Чуксановых» на «Чумазовых» (Прим. изд.).


[Закрыть], запахивающегося в халат.

– Степан Африканович, зачем это вы без… – начал Федор Андреевич и смолк на полуслове.

«Ишь, словно ворон на падаль! не пришибись, парень!» раздалось в его ушах, едва он взглянул в маленькие глазки Чумазова.

– Ничего, ничего, пожалуйте! – тихо говорил тем временем Чумазов, стараясь казаться радушным.

– Нина, Федор Андреевич! – крикнул он и, запахнувшись в халат, пошел из передней, сказав:

– Дверь-то хорошенько заприте!

Федор Андреевич несколько мгновений стоял в нерешимости, думая: не уйти ли, раз он узнал мысли хозяина, но потом, усмехнувшись, встряхнул плечами и быстро разделся.

Не к нему, ведь, идет он! и та же Нина отлично знает, что ему нет дела до их капиталов.

Он вошел в гостиную в одно время с Ниною, и они дружески встретились на середине комнаты.

«Чем-то недоволен. Опять какая-нибудь сентиментальная чушь», услышал он, взглянув в ее глаза, а следом раздался ее голос:

– Ну, здравствуйте! Что это вы сегодня каким букою? Огорчены чем-нибудь?

Он улыбнулся. Что же, в ее мыслях было участие к нему, хотя в несколько странной форме, – и он ответил:

– Ничего, кроме того, что я упустил повышение по службе и потерял двух приятелей!

– Умерли?

– Нет, я в них разочаровался.

«Так я и думала! прав Толя: совершенная размазня!»

Федор Андреевич покраснел.

– Ну, это еще небольшая потеря, – весело сказала Нина: – вы знаете: Господи, избави меня от друзей!., а вот повышение… Скажите, что это было за повышение?

Федору Андреевичу больно было слушать ее слова. В ее розовых губках они казались ему циничны. Раньше они казались ему забавны, и он всегда думал, что она говорит такие слова нарочно, чтобы вызвать его на горячий спор.

Он коротко рассказал ей и про обещание Чемоданова, и про перемену директора, и про поведение Жохова, – и все время пристально глядел ей в глаза, читая ее мысли, от которых ему становилось все больней и больней.

«Дурак, прямо дурак», слышался ему ее насмешливый голос: «ну, что я с ним буду делать? Мама говорит: „переделаешь!“ да он всегда таким останется. Рохля какой-то. Ему бы только стишки писать, да восторгаться. У-у! вот размазня-то!»

– Ну, что же, – сказала она ласково, когда он смолк. – Чемоданов все-таки отличил вас. Времени впереди много!

– Я и не огорчен этим, – ответил он: – мне больно было разочароваться в людях, – и в его голосе послышалась тоска.

«С чего это он?» встрепенулась Нина и ласково улыбнулась ему.

– У вас еще есть друзья и люди, которые вас любят! – при этом она взглянула на него быстрым лучистым взглядом, и он расслышал: «от этого взгляда сейчас вспыхнет и раскиснет! знаю!»

Он, действительно, вспыхнул, но не раскис.

В эту минуту в комнату вошла Глафира Иларионовна.

– А! Федор Андреевич! – воскликнула она радостно: – голубчик мой! ну, идемте обедать. Толя уже пришел!

Федор Андреевич ласково поцеловал ее руку и поднял голову. Глаза их встретились.

«Что это она ему такого сказала?» услыхал он тревожный голос: – «ишь раскис весь! дура! говорю: до свадьбы по шерсти гладь. Наверстать успеешь. Дура!» – и она перевела сердитый взгляд на дочь. Федор Андреевич подметил, как она в ответ матери пожала плечами. Холодный пот выступил у него на лбу.

– Идите, идите! – весело говорила Глафира Иларионовна. – Нина, веди его!

В столовой ему навстречу поднялся Анатолий и дружески встряхнул ему руку.

– Каковы буры! – сказал он, но Федор Андреевич успел услыхать: «ну, сегодня Селиванов совсем растаял.

Значит, при Академии остаюсь. Обошел Яшеньку!»

Федор Андреевич ничего не ответил, и Анатолий даже не обратил на это внимания.

Мысли его были заняты какими-то стратегическими соображениями: кого-то смазать, кого-то ульстить, кого-то обойти, куда-то втереться и, наконец, чего-то добиться.

Сам Чумазов с угрюмым видом глядел себе в тарелку, и Федор Андреевич не мог уловить его взгляда, а Чумазова, взглядывая на Федора Андреевича, казалось, громко ему кричала: «Господи, и когда эта канитель вся кончится. Ходит, ходит и все не осмелится. Дурак какой– то! мой на что хухря, а как тогда храбро! ну, да и я…» – она приветливо улыбнулась Федору Андреевичу, а тот продолжал слышать: – «непременно надо Нину настроить. Пусть вызовет его. – Взгляни, пожми руку – он и раскис. Ведь, сама говорила, что не упустит!»

А Нина все время занимала его.

Она рассказала ему про свои сегодняшние занятия, описала ссору двух подруг, сказала, что в книжках «Недели» читала его стихи и так увлекалась ими, что будет просить одного музыканта написать музыку.

– Какие же вам больше понравились? – спросил Федор Андреевич, взглядывая на Нину. «Вот еще! – услыхал он, – и вправду вообразил, что я читала его дребедень! довольно того, что сам читает! Какие же? ах, да!»

– Лес, – ответила она: – помните: «Лес стоит угрюм и мрачен; не видать тропы знакомой»…

Федор Андреевич молча кивнул головою и покраснел, увидев насмешливый взгляд Анатолия. «Тешутся», услыхал он, а Нина говорила брату:

– Сегодня Федор Андреевич не в духе. Он разочаровался в своих друзьях.

– Не надо было ими очаровываться, – сухо сказал Анатолий и встал из-за стола.

Федор Андреевич поднялся тоже и торопливо стал откланиваться. На лицах матери и дочери отразилась неподдельная тревога.

– Куда вы? – воскликнули они в один голос.

– Я вам сыграю новую пьесу.

– А кофе?!

Но он настойчиво отклонил и кофе, и музыку.

– Я на вас буду целую неделю дуться, – сказала Нина.

– Не выдержит! – сладким голосом произнесла Глафира Иларионовна и лукаво взглянула на Федора Андреевича. «Что это словно он взбесился? никогда таким не бывал!»

– Послезавтра у нас пельмени. Для вас делаю! – сказала она.

Он выбежал от них, словно у него горели подошвы, и, пройдя с добрую версту с шинелью нараспашку, едва пришел в себя от всего пережитого.

Вот, кого он любил и кем восхищался!

Проклятый дар!..

Он шел по улице и восстановлял весь день во всех подробностях. Уж не поехать ли домой и залечь спать? Но, собственно, все горькое для него уже кончилось; всего остального он может быть только зрителем. И с этою мыслью он направился домой, чтобы переодеться и поехать к Хрипуну.

IX

Иван Антонович Хрипун был дельцом последней формации. Из дворянской фамилии, умный и энергичный, с своеобразной этикой, по которой люди служили ему только средствами для достижения целей, он в короткое время из помещика среднего достатка обратился в богача, – впрочем, богача по оборотам. Никто не знал его наличных средств, и весьма возможно – умри он внезапно, его семья осталась бы без всяких средств, но теперь у него был мильонный доходный дом на Литейном проспекте, свечной завод, кузница, в одном из имений паровая мельница и, наконец, народный театр, которым он очень гордился и который давал ему немалый доход. Собственно, это был просто балаган, в котором разыгрывались специально заказанные Хрипуном пьесы, где время от времени фигурировал белый генерал, чисто русский боярин, и всегда вышучивались евреи, поляки изображались крамольниками, а немцы, армяне и финны – исконными врагами русских, – но Хрипун с гордостью заявлял, что он со своим театром является одним из устоев «русских начал», и часто, сидя в своем балагане на галерке, вместе с полупьяной публикой, гоготал от восторга, когда актеры на сцене лупили еврея в длиннополом кафтане.

В то же время, прикрываясь своим патриотизмом, он отлично обрабатывал полуголодных актеров, держа их на грошовом жалованье.

Вообще Хрипун был деловой человек.

Солидные дельцы при его имени поднимали брови и покачивали головами, но всякий из них принимал его бланк и общество охотно посещало его богатые рауты.

Добродушный Федор Андреевич, случайно познакомившись с Хрипуном, был поражен его разносторонней деятельностью и искренне увлекался им, слепо веря всему, что говорил о себе Хрипун.

Когда Федор Андреевич подошел к подъезду дома Хрипуна, у панели уже стояло несколько экипажей, окна бельэтажа ярко светились, и в большой передней два швейцара суетливо помогали раздеваться гостям.

Федор Андреевич сбросил шинель на руки одному из швейцаров и пошел по ярко освещенной лестнице. В небольшой передней, украшенной зеркалами в позолоченных рамах, Хрипун принимал гостей. Невысокого роста, коренастый и плотный, с умным грубоватым лицом, изрезанным мелкими морщинками, с рассеянным взглядом занятого своими мыслями человека, Хрипун улыбался при входе нового лица, шаркал ногой, пожимал ему руку и говорил:

– Милости просим!

Потом выпрямлялся и проделывал то же со следующим.

Федор Андреевич поздоровался с ним, но не смог уловить его взгляда и прошел в комнаты. У порога маленькой гостиной стояла хозяйка, с милым, ласковым лицом, и приветливо здоровалась с каждым. Увидев Федора Андреевича, она улыбнулась ему, как старому знакомому, и протянула ему руку, он успел встретиться с нею глазами. «Господи, какая скука, – услыхал он ее мысли: – и как Иван не поймет, что все это смешно и не нужно».

В комнатах уже толпились гости, в кабинете хозяина и наверху, в конторе, за ломберными столами играли в карты, в зале танцевала молодежь, а лакеи, неслышно скользя между гостями, разносили чай, пунш, крюшоны и конфеты.

Федор Андреевич стал бродить по комнатам, изредка здороваясь с знакомыми, и с жадным любопытством засматривал всем в глаза. В комнатах толкались и мелкие писатели, поставщики пьес для балагана Хрипуна, и артисты, отличенные Хрипуном, и купцы, и два-три генерала, несколько чинов полиции и затем товарищи Хрипуна по думе, между которыми были и доктора, и адвокаты.

– Федор Андреевич! – раздался подле него оклик. Он повернул голову и поздоровался с Гозе. Тот сиял. Фрак свободно лежал на его короткой толстой фигуре, баки небрежно были откинуты, на поднятом носе трепетало золотое пенсне, и Гозе самодовольно улыбался, глядя по сторонам с обворожительной любезностью. «Ну, кто красивее меня? кто изящнее, кто умнее?» – услышал Федор Андреевич и улыбнулся в ответ этому пустому самодовольству.

– Воронова не видели? – спросил Гозе.

– Нет. Он здесь?

– Здесь! привез жену и ходит с ней, как дурень с писаной торбой. Семинарист, и вдруг женился на генеральской дочке! Теперь горд как индейский петух. Да вон он стоит!

Федор Андреевич взглянул и в дверях зала увидел Воронова. Согнув шею, выставив вперед свое курносое лицо, он действительно сиял.

– Пишете новую пьесу? – спросил у Гозе подошедший к нему господин странного вида: жидкий и сухой, как палка, с крошечной лохматой головою, с торчащей бородой, он походил на мочальную швабру, прислоненную к стене, потому что имел обыкновение как-то весь откидываться назад.

«Надо быть посолиднее!» – услышал Федор Андреевич, и затем Гозе сказал:

– Пишу, пишу! Иван Антонович не прожил бы масленой и пасхи без моих пьес. Ха-ха-ха!

– Будет мне ролька?

«Знакомы ли они»? – подумал Гозе и сказал:

– Это Мерзкохарь, даровитый артист.

Федор Андреевич, не без удивления странной фамилии, пожал мокрую руку Мерзкохаря. Тот откинулся еще сильнее, несомненно для придания себе важности и, встряхнув своими мочалами, спросил:

– Изволите писать для нашего театра? не слыхал вашей фамилии! может, артист?

– Нет, я пишу, но не пьесы.

– А к нам ходите?

«Видел ли он меня хоть в одной из ролей?» – беспокойно заворочалось у него в голове.

– Он неподражаемо играет становых приставов и сыщиков, – вмешался Гозе и отошел.

Мерзкохарь закачался, как гибкий прут.

– Вам нравится? – спросил он Гозе, но тот уже отошел в сторону, и Мерзкохарь обратился к Федору Андреевичу: – У меня, правда, отлично выходят сцены с чухнами и жидами. Когда я их ловлю и начинаю бить, или выслеживаю, Иван Антонович всегда очень хвалят!

«Похвали и ты!»

Федор Андреевич только кивнул головою, всматриваясь в серые глазки этой хари, а тот думал: «дуралей какой-то! верно, втирается к Хрипуну. Ну, да я отшибу тебя. Подожди! не сегодня-завтра меня режиссером сделает, я и Гозе тогда – фью! однако, черт возьми, не нырнуть ли в буфет?»

– А, Слонов! – извиваясь станом, окликнул он лохматого человека и пошел с ним из комнаты. Федор Андреевич оглянулся. Два господина говорили об африканской войне с видимым жаром. Взгляд одного упал на Федора Андреевича, и он явственно услышал: «провалился бы ты с бурами! говорил бы сразу, за сколько меня покупаешь, а то буры!»

Федор Андреевич брезгливо отвернулся и прошел дальше. Четверо играли за одним столом в винт. Он постарался встретить их взгляды, и все они, оказывается, презирали друг друга и считали мошенниками. Федору Андреевичу стало противно, и вдруг он увидел несущегося по комнате хозяина. Его взгляд скользил по гостям. Он подходил то к одному, то к другому, брал его за талью, потом оставлял и шел дальше. Взгляд его встретился с глазами Федора Андреевича.

«Ну, этот мне пока не нужен! да и вообще!» И он прошел мимо Федора Андреевича, смотря пристально впереди себя, и вдруг набросился на одного господина и пошел с ним назад.

– Я вас с женой познакомлю и потом вам партийку устрою! – нежно говорил он и случайно взглянул на Федора Андреевича. «Не уйдешь ты от меня теперь», – услышал он.

«Деловой человек!» – с усмешкой подумал Федор Андреевич, а Хрипун опять шел назад, ведя под руку Воронова. Тот согнул свою неуклюжую фигуру и счастливо улыбался.

«Все же полиция. Обласкать надо; всегда пакость устроить может», думал Хрипун, идя с Вороновым, а Воронов с гордостью думал: «Вот что значит жена из высшего общества!»

Федор Андреевич торопливо отвернулся, и ему стало противно. В это время глаза его встретились с глазами управляющего Хрипуна. Гладко выбритое, умное и хитрое лицо управляющего, насмешливо улыбалось. Федор Андреевич услыхал: «Дурачье! их корми только! а узнай они наши дела… что этот так глаза пучит?…»

– Мое почтение! – сказал он Федору Андреевичу, подавая ему мягкую, как вата, руку.

Федор Андреевич поздоровался с ним и пошел дальше. Он миновал несколько комнат и очутился в маленькой гостиной, освещенной голубым фонарем.

Здесь не было никого. Смешанный гул толпы и музыка доносились смутным шумом.

Федор Андреевич устало опустился в глубокое кресло и тяжело вздохнул. Чувства омерзения и ужаса сменялись в его душе. Вот люди, которых он и уважал, и любил! жалкие себялюбцы, глупцы, негодяи, лицемеры! ни одной возвышенной мысли, ни одного чистого чувства!.. Правы все, считавшие его чуть не дураком!..

Он машинально взял в руки чей-то портрет со стола. За стеклом рамки смотрело на него красивое женское лицо; в то же время в стекле, на темном фоне отразилась его физиономия; он взглянул себе в глаза и в ту же минуту услышал самодовольный голос: «что ни говори, а я лучше всех! и умнее, и чище…»

Краска кинулась ему в лицо, и он с негодованием отложил в сторону портрет. Вот и он со своей душою!

– Что вы уединились тут? – раздался над ним голос: – Одни и скучаете?

Он торопливо встал и увидел перед собою радушное лицо хозяйки.

– Я зашел сюда отдохнуть, – ответил он, смотря ей в глаза, но таинственного голоса не раздалось: сила талисмана окончилась…

– Может быть, вы кого-нибудь ждете! – с лукавой улыбкою сказала хозяйка и, погрозив пальцем, вышла.

Федору Андреевичу стало невыносимо тяжко. После всего пережитого за день он уже не чувствовал себя в силах оставаться здесь долее и решил уехать.

По дороге он думал, что испортил навеки свою жизнь, что теперь он уже не будет в состоянии, как прежде, смотреть открыто людям в глаза и доверчиво относиться к их речам. Что теперь он не поверит… даже себе.

Он вошел в свою квартиру, оглянулся кругом и все показалось ему так уныло, так пасмурно. И в нем самом совершилась перемена.

Чувство сперва ужаса, потом омерзения сменилось тихою грустью. Собственно, он вкусил от дерева познания добра и зла…

Но как же он раньше жил? дураком, наивнейшим дураком! размазнею!..

И все-таки: проклятый дар этого прок… этого старичишки!..

Хорошо еще, что он не наградил себя этою способностью навсегда. Он бы повесился с отчаянья… Нет, лучше оставаться размазнею… если теперь это возможно… Во всяком случае…

Он решительно поднялся, открыл ящик стола, вынул из него кристалл и прошел с ним в кухню. Там, разложив на плите газетный лист, он схватил топор и обухом его растолок в пыль этот проклятый камень, это сатанинское прозрение.

Потом вернулся в комнаты и с омерзением торопливо выбросил порошок за форточку. Порошок рассыпался мелкою пылью, и Федор Андреевич вздохнул с облегчением…

В это время под окошком проходили молодые люди, только что вступающие в жизнь. Они возвращались с товарищеской пирушки и продолжали с жаром говорить об идеалах, о торжестве правды, о готовности пострадать за нее; давали жаркие обеты всю жизнь посвятить добру и служению ближнему, – и вдруг приостановились, при свете фонаря взглянули в глаза друг другу и… громко расхохотались.

Об авторе

Андрей Ефимович Зарин (1862–1929) родился в литературной петербургской семье поэта, переводчика и публициста Е. Ф. Зарина и его жены, писательницы Е. И. Зариной. Его младший брат Федор также пошел по семейным стопам, став поэтом, прозаиком и драматургом.

А. Е. Зарин учился в петербургских и виленских гимназиях, затем в Виленском реальном училище, откуда был исключен в 1883 г. по причине ареста (будущий писатель подозревался в хранении нелегальной литературы и связях с «Народной волей»). Проведя месяц в Виленской тюрьме, Зарин был освобожден, однако до 1893 г. находился под негласным надзором полиции и в середине 1880-х гг. подвергался административной высылке в Саратов.

По возвращении в Петербург в начале 1886 г. Зарин служил чиновником в Государственном банке и Управлении государственных имуществ. Одновременно, используя широкие литературные связи матери с видными писателями, усиленно пытался выстроить литературную карьеру; с 1887 г. он регулярно печатал рассказы, очерки и стихи в «Живописном обозрении». С 1888 г. Зарин полностью посвятил себя литературной деятельности; с тех пор он публиковался в более чем 60 столичных и провинциальных изданиях самой различной направленности, опубликовал свыше 100 книг.

В обширном литературном наследии Зарина, которое принято относить к области «массовой» литературы – бытовые, мелодраматические и исторические романы, повести и рассказы; особый интерес, как сравнительно ранние образчики русского детектива, представляют его «уголовные» романы. «Высокая» критика считала их примерами дурновкусия; известен иронический отзыв А. Блока на роман Зарина «Спирит» (1902).

В 1900-х гг. Зарин был редактором журналов «Живописное обозрение», «Воскресенье», «Природа и люди», а также газет «Обновленная Россия» и «Современная жизнь». В 1906 и 1908 годах привлекался к суду по обвинению в распространении статей «бунтовщического» содержания. В 1908–1908 гг. он отбывал заключение в одиночной камере петербургских «Крестов», был лишен выборных прав и права заниматься редакционной и издательской деятельностью. В 1912 г. Зарин подал прошение о восстановлении в правах, которое не было удовлетворено. Несмотря на революционное прошлое, в 1913 г., к 300-летию дома Романовых, Зарин опубликовал 13 книг о жизни русских царей, включавших повести, рассказы и очерки; позднее писал биографические книги для юношества.

После революции Зарин сотрудничал в журналах «Вокруг света», «Смена», «Красный пролетарий» и ряде газет, опубликовал несколько повестей. В 1922 г. он выступил также как сценарист драматических кинолент «Скорбь бесконечная» и «Отец Серафим» и комедии «Чудотворец», положительно отмеченной В. И. Лениным.

* * *

Текст публикуется по книге А. Е. Зарина «Дар Сатаны: Сборник повестей и рассказов» (СПб., 1904). Орфография приведена в соответствие с современными нормами; авторская пунктуация оставлена без изменений. Биографический очерк основан на статье А. И. Рейтблата («Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь»).