Текст книги "Сказки не про людей"

Автор книги: Андрей Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Перед Белым домом однажды утром выросла палатка, в которой обнаружился толстый человек в душном костюме гориллы. Он потребовал гражданства для Ивана и отставки президента. Акция оказалась бессрочной, и вскоре фото протестанта уже красовалось во всех путеводителях по Вашингтону. Летом, когда жара в столице переваливала за 30 градусов, этот человек трижды в день устраивал перфоманс «Превращение гориллы в человека», снимая шкуру на публике. Человек получался красный, распаренный и волосатый. Осенью к первой палатке присоединилась вторая, потом третья, и постепенно образовался небольшой табор борцов за права Ивана.

Но гораздо больший табор раскинулся у центральных ворот иолантского зоопарка. Укрепления профессора Шворца превратились в военный лагерь, осаждаемый восторженными фанатами и бесноватыми репортерами. Утром, как только открывались ворота, захватчики с ревом врывались внутрь, и до самого закрытия толпились у забора Ивана: забирались друг другу на плечи, галдели, бешено жестикулировали, жужжали и щелкали камерами, кидали Ивану запрещенную диетологом пищу и всячески мешали ему жить. Все крупные телеканалы и газеты прикрепили к иолантскому зоо собственного папарацци, и мечтой каждого из них было интервью с Иваном.

В конце концов профессор Шворц был вынужден объявить, что зоопарк временно прекращает доступ посетителей. Но к тому времени Иван уже успел возненавидеть американскую звездную систему и порождаемых ею чудовищ еще больше, чем американскую морскую пехоту.

К Рождеству словарь Ивана достиг двух тысяч жестов и был тут же издан отдельным томом с картинками. Редактор словаря профессор Шворц в очередной раз предстал перед камерами Си-эн-эн.

– Контакт с животным миром, – с пафосом объявил он, – о котором так долго мечтало человечество, можно считать окончательно и безусловно установленным!

Журналисты зааплодировали.

Потом посыпались вопросы.

– Профессор Шворц, наших телезрителей волнует вопрос: не явилось ли тяжелое прошлое Ивана препятствием для его развития?

– Я не думаю так. Я полагаю, что русский бэкграунд даже помог ему двигаться в правильном направлении. Благодаря своему прошлому Иван теперь отлично понимает преимущества демократии.

– Профессор Шворц, волнение наших радиослушателей вызывает следующий вопрос: какую еду Иван любит больше всего?

– Ту же, что и большинство американцев: арахисовое масло и сэндвичи с джемом.

– Профессор Шворц, наших читательниц беспокоит вопрос: не страдает ли Иван от ожирения?

– Нет, у него нет ни унции жира.

– Профессор Шворц, а есть ли у Ивана зубная страховка?

– Разумеется, как у всех членов иолантского зоокомьюнити.

– Профессор Шворц, а не хотел бы Иван стать натурализованным гражданином нашей страны?

– Это вопрос настолько личный, что на него может дать ответ только сам Иван.

– А когда Иван, наконец, даст ответ?

– В следующую субботу, друзья, в следующую субботу. Смотрите шоу Ларри Гудмена!

– О-о-о!

* * *

И вот пришла та суббота, которую ждала вся Америка, – день, когда должен был завершиться долгий путь людей назад к природе и начаться новый, совместный поход всех живых существ к тотальной демократии. Иван был объявлен главным участником знаменитого вечернего шоу Ларри Гудмена. Программу вел сам Ларри Гудмен – бодрый старик в красных подтяжках, удивительно похожий на профессора Шворца.

Страна замерла у экранов, и под звуки джаз-банда, исполняющего увертюру из мюзикла «Горилла навсегда», сияющий Ларри выплыл в сияние софитов. Он остановил аплодисменты плавным взмахом руки и торжественно начал:

– Леди и джентльмены, сегодня я хочу представить вам героическую персону… – Гудмен отвесил аудитории щедрую паузу. – Да, героическую персону, ибо это слово подходит моему гостю как нельзя лучше. Судите сами. Лишенный от рождения способности говорить и понимать других, он ценой огромных усилий овладел языком жестов. На сегодняшний день в его словаре больше двух тысяч слов! Он знает алфавит и обожает читать газеты. Его коэффициент интеллекта приближается к семидесяти, что превышает результаты тридцати процентов наших соотечественников. У него доброе сердце и богатое воображение. Он очень любит домашних животных. Он увлекается искусством, выкладывает на газонах сложные композиции из рыб, и его произведения уже раскуплены лучшими музеями современного искусства. Он отлично помнит свое тяжелое прошлое, но не жалеет о нем. У него своеобразное чувство юмора, в чем вы сегодня не раз убедитесь. Он способен плакать от одиночества и смеяться от любви. И при этом, леди и джентльмены, он лишен большинства обычных человеческих слабостей. Он не способен ни лгать, ни льстить. Он не испугается силы, потому что он сильнее любого тяжеловеса, и он не станет брать у меня автограф, потому что ему чужда мелочная суета. Сегодня у нас не просто шоу! Сегодня все честные люди Америки, которые смотрят наш канал, должны решить: достойна ли эта персона тех человеческих прав, которых она была лишена всю свою трудную жизнь, – жизнь, проведенную в странах, где эти права попираются. Братья и сестры по разуму, вы сами должны решить это! И принять решение будет непросто. Ведь наш гость не принадлежит к роду хомо сапиенс. Да, он не человек. Персона, о которой я говорил, – героическая персона, леди и джентльмены! – это знаменитая афро-русско-американская горилла Иван Тургенев! Аплодисменты – в студию!!!

Но последний призыв был уже лишним. Аудитория взвыла от восторга, и у входящего на двух ногах Ивана на секунду помутилось сознание. Он почему-то вспомнил, как на него шел целый взвод морской пехоты с водометами наперевес.

– Располагайтесь, джентльмены! – радушно обратился хозяин к Ивану и сопровождающим его ученым лицам.

Джентльмены расположились.

Иван – во фраке, но без ботинок – сидел в мягком кресле, иногда от волнения почесывая правую бакенбарду левой ногой. Сияющий Дудкин стоял у него за спиной, отечески положив руку на плечо питомца, а сияющий Шворц раскинулся в кресле между Иваном и Гудменом, всем своим видом излучая ум, человечность и благожелательность. Вавилу, чтобы он не портил праздника своей мрачной физиономией, заранее спрятали за креслом Ивана. А чтобы он мог видеть Ивана и переводить его жесты, туда же засунули маленький телевизор.

Гудмен дождался конца восторженного гула и приступил к разговору:

– Профессор Шворц, мы чрезвычайно высоко ценим ваши научные достижения, но я надеюсь, что вы не обидитесь, если я начну сразу с вопросов к Ивану. Нетерпение наших телезрителей слишком велико. Итак, первый вопрос. Иван, скажите нам: что вы любите больше всего на свете?

Это был непременный первый вопрос всех тех бесчисленных журналистов, которые портили Ивану жизнь в Иоланте. Иван недовольно посмотрел на Гудмена, нерешительно – на Шворца, а потом вдруг встал и принялся расстегивать штаны. По залу сразу же пошла волна здорового, сочувственного, но совершенно безответственного хохота. Над историческим шоу нависла угроза, но многоопытный Ларри тут же сумел выправить курс своего корабля.

– О, я понял, понял! – воскликнул он с лучезарной улыбкой. – Не надо перевода. Нужная вам вещь у нас есть!

И он протянул Ивану заранее заготовленный банан.

Иван подтянул штаны, без особой охоты принял подарок, взвесил его на ладони, огляделся – и вдруг пустил банан прямо в лысину Марри Крюгеру, дирижеру джаз-банда в розовом пиджаке, которого Гудмен использовал на подхвате.

Марри был не первый день в шоу, и потому отреагировал, как надо – быстро и точно. Он поймал банан левой рукой, правой скомандовал туш, ртом откусил половину банана вместе с кожурой, лицом развернулся к публике, правым глазом залихватски подмигнул камере, левым дал понять боссу, что все о’кей, – и лихо пустил огрызок назад Ивану. Иван перехватил банан и поднял большой палец.

Зал грохнул аплодисментами.

– Как я и говорил, у Ивана, кроме выдающегося ума и таланта, есть еще и очень своеобразное чувство юмора, – объявил Гудмен. – Как и у тебя, Марри. А теперь более серьезный вопрос. Скажите, когда вы впервые поняли, что вы талантливее окружающих?

Иван задумчиво почесал задницу пятерней, а потом показал ведущему мизинец.

– Хрен знает, давно было, в детстве, – просипел Вавила из-под кресла. – Годик мне тогда был, наверно.

– Точно не помню, но это было давно. Видимо, когда мне был один год, – четко транслировал Дудкин.

Профессор Шворц радостно закивал. Сло́ва ему не давали, оставалось только кивать и сиять улыбкой.

– Вы тогда жили в Африке, не так ли? Вы помните свою семью? На кого из нас был похож ваш отец?

Иван покосился на Шворца. Шворц закивал еще радостней и привстал. Иван поднялся из кресла и широко распахнул руки для объятий. Шворц тоже раскинул руки, но Иван вдруг легко, как пушинку, отодвинул его в сторону и направился прямиком к Гудмену. Зрители ахнули, но Ларри успокаивающе поднял руку. Подобное развитие событий было предусмотрено в мерах безопасности шоу: под знаменитыми подтяжками на ведущем был надет крепкий корсет, и потому объятия прошли без последствий. На лице Ларри даже не выключилась отеческая улыбка, хотя Иван стиснул воображаемого папу от всей души.

Зал был тронут. Иван поприветствовал зрителей рот-фронтом и вернулся в свое кресло.

Гудмен вытер холодный пот со лба, поднял накал улыбки на два градуса выше и продолжил интервью:

– Вы прибыли в Америку более двух лет назад. Какое впечатление произвели на вас тогда американцы?

В ответ Иван одной рукой приобнял Шворца, а другой показал чебурашку.

– Народ теплый, но малость дурной, – перевел Вавила.

– Американцы чрезвычайно доброжелательны, хотя, на мой взгляд, несколько эксцентричны, – отчеканил Дудкин.

– Да, да! – вставил, наконец, свои пять центов профессор Шворц. – И вы знаете, Ларри, ведь точно то же самое можно сказать о гориллах! Эксцентричны и очень доброжелательны. Но это только внешнее впечатление, это не главное! Главное – что они как дети, умные и добрые дети. Общение с гориллой делает каждого из нас немножко ребенком.

– В этом нет никаких сомнений, профессор Шворц. Вся Америка высоко ценит вашу отеческую заботу о нашем замечательном современнике. И на всех лицах в этом зале я вижу самую непосредственную детскую радость. Но мы несколько отклонились от темы. Известно, что вы, Иван, жили на трех континентах. Скажите, на каком из них вам жилось лучше, чем на других?

Иван без колебаний подтянул к себе Шворца, отодрал от лацкана его пиджака значок в виде американского флага и высоко поднял знамя над головой.

– О, значит это Америка! Но как же Африка и Россия? Где ваша настоящая родина?

Иван на минуту задумался. Потом он показал камере кулак и стал разгибать пальцы. Сначала он разогнул мизинец и побаюкал его, как ребенка. Потом разогнул средний палец и осмотрел его со всех сторон, поджав остальные. Потом разогнул большой, высоко поднял руку и тут же сделал вид, что откручивает поднятый палец другой рукой.

Вавила, чуть подумав, перевел так:

– В Африке, это… родился я. В России жил себе… ну, так себе жил. А у вас тут ничего, жить можно. Тут и помру, наверно.

– Он говорит, что был рожден свободным, – вдохновенно подхватил Дудкин, – потом претерпел много бед, а в будущем хотел бы умереть свободным гражданином нашей свободной страны!

Профессор Шворц молча встал и вытянулся, словно заслышав гимн. У Ларри Гудмена навернулась слеза, которую тут же показали крупным планом.

– Я не стесняюсь этих слез, – сказал Ларри после приличной паузы. – Сорок миллионов телезрителей чувствуют сейчас то же, что и я. Мы должны помочь Ивану осуществить его мечту. И мы ему поможем. Леди и джентльмены! Иван – не единственный гость нашего шоу. Сейчас на эту сцену выйдет еще один чрезвычайно специальный гость. Таких гостей у меня еще никогда не было и, я боюсь, еще долго не будет. Кем бы вы ни были по своим политическим убеждениям, мои дорогие телезрители, вы не можете не оценить величие исторического момента. Я прошу в студию президента Соединенных Штатов Америки!

* * *

В зале началось нечто невообразимое. Зрители вскакивали с мест, нестройно запевали про полосатый флаг, бешено били в ладоши, топали, и при этом все как один рыдали. Расчет Ларри оказался точен: как бы ни относились собравшиеся к своему терявшему популярность президенту, сейчас их души объединила одна слезная спазма.

Президент, удивительно похожий на Ларри Гудмена, вошел, отечески улыбаясь и делая правой рукой характерный для него успокоительный жест. Он почти сразу начал говорить, и шум быстро стих.

– У меня в детстве была мечта, – начал он неожиданно просто. – У нас в доме жила маленькая обезьянка, мой товарищ по детским играм. Дети всех стран любят представлять себя родителями своих питомцев. И я часто представлял, что Блонди – так звали мою обезьяну – это мой приемный сын. Мы с ним разговаривали часами, и я видел, что он отлично понимает меня, но не может ответить. И я мечтал о том, что когда-нибудь он вырастет и заговорит. Думаю, что эту мечту разделяли со мной в детстве многие из вас, мои дорогие американцы. Все мы когда-то играли в Тарзана, все мы плакали над несчастной любовью Кинг-Конга. Это часть нашей культуры. И теперь я счастлив приветствовать первого представителя дружественного вида, которого наша великая наука сумела сделать равным нам всем. От имени народа и конгресса Соединенных Штатов я объявляю о том, что рожденный в Африке и выросший в России самец береговой гориллы Иван Тургенев, двадцати трех лет, проявивший необыкновенные интеллектуальные способности и завоевавший любовь всех наших сограждан, – получает вне очереди и без всяких экзаменов полные права американского гражданина!

Сразу после этих слов Марри Крюгер взмахнул рукой, и грянул гимн.

Зал встал и запел, как один человек. Камера скользила по счастливым мокрым лицам.

Как только пение кончилось, ведущий живо взял течение шоу обратно в свои руки.

– Мистер президент, я думаю, что Иван слишком потрясен, чтобы выразить вам всю глубину своей благодарности. Но все же мы должны дать ему слово. И я хочу задать Ивану последний вопрос: что вы чувствуете теперь, когда стали человеком? О чем вы думаете при словах «человек» и «гражданин Америки»?

Иван задумчиво оглядел зал. Потом он вдруг закинул левую руку за кресло, отодвинул в сторону Дудкина и в одно мгновенье выудил на свет божий растрепанного Вавилу. Он бережно поставил учителя на пол и отряхнул с него пыль. Вавила моргал от яркого света. Иван взял его за руку и подвел к президенту.

– Кто это? – удивленно спросил президент.

– Это наш русский сотрудник, – поспешил вмешаться профессор Шворц.– Его зовут Бабилла и он помогал нам в обучении Ивана. Они дружат, и я думаю, что Иван просит вас предоставить гражданство также и его другу.

Иван кивнул совершенно по-человечески. Перевод был не нужен.

Президент был явно растерян. С одной стороны, добрые чувства Ивана, несомненно, вызывали симпатию у сорока миллионов избирателей, которые сейчас ожидали его ответа. Но с другой стороны, в Америке есть закон о гражданстве, и нарушить его для никому не известного человека означало бы добровольно встать под лавину критики.

– А насколько вы владеете английским и знаете конституцию нашей страны? – осторожно спросил президент, обращаясь прямо к Вавиле.

Вавила пробормотал что-то по-русски и развел руками.

– Что он говорит? – прошипел Шворц.

– Он говорит «дык», – ответил Дудкин.

– Мистер президент, наш русский друг говорит, что он еще не овладел в достаточной мере ни языком, ни другими необходимыми американскому гражданину знаниями и навыками, – с сожалением произнес профессор Шворц. – Но мы будем работать. Я думаю, что он на правильном пути, и через год-два Бабилла с помощью иолантской методики придет к заветной цели. Ну, и Иван ему поможет!

– Вот и прекрасно, – с облегчением улыбнулся президент. – Мы все будем этого ждать. И я хочу сказать Ивану, что его добрые чувства находят отклик в моем сердце, как и в сердцах миллионов телезрителей!

С этими словами президент шагнул к Ивану, протянул ему открытую ладонь и с любопытством заглянул бывшей горилле в глаза.

Иван ответил ему долгим и пристальным взглядом.

Повисла пауза, и в этот момент с новым гражданином стало происходить что-то неладное. Он отдернул лапу, так и не ответив на отеческое рукопожатие, и помахал ей в воздухе так, как будто обжегся. Потом он еще раз внимательно поглядел стоявшему перед ним человеку с серебристой головой в глаза. Потом повернулся лицом к притихшему залу, встал в гордую позу и трижды размеренно ударил себя кулаком в грудь.

А потом резко развернулся – и погнал президента своей страны пинками со сцены.

* * *

– Не стрелять! – бешено заорал Гудмен. – План би-шесть!!!

В ту же секунду из-за всех кулис ударили водометы. Президент был мгновенно эвакуирован в полном соответствии с планом би-шесть, а мокрый Иван остался стоять посреди сцены, протирая глаза.

– Выключить водометы! – гаркнул Гудмен. – Шоу продолжается!

Потоки воды тут же прекратились, и Марри Крюгер скомандовал успокоительный вальс.

Иван оглядел притихшую биомассу в зале тяжелым взглядом исподлобья, а потом резко выкинул вперед правую руку, ударил по ней левой и зарычал.

Вальс оборвался.

– Что он говорит? – быстро спросил Гудмен.

– Бабилла, что это? – пискнул Дудкин.

– Говорит: хрен вам всем, а не шоу, – ответил Вавила. – Злых людей почуял наш рыжий, сейчас вразнос пойдет.

– Он говорит, что он сердитая рыжая горилла, и что у всех нас наступает трудная минута в жизни, – дрожащим голосом произнес Дудкин в микрофон.

Иван согласно кивнул и приступил к действиям – настолько молниеносным, что помешать ему было немыслимо. Перевод был теперь совсем не нужен, и поэтому первым в зал полетел Джей-А Дудкин. Затем Иван приподнял за шивороты Шворца и Гудмена, стукнул их лбами друг о друга и отправил следом. Эти джентльмены были еще в воздухе, а Иван уже одним прыжком перебрался в оркестр. Он ухватил успевшего пискнуть Марри Крюгера за штаны, поднял высоко над головой, – но тут раздался умоляющий вопль Вавилы:

– Ваня, не надо!!!

Иван вздрогнул и замер, как будто очнувшись.

Он еще раз оглядел зал, а потом положил Марри на пол и устало уселся на него. Подперев голову рукой в позе мыслителя, Иван с полным безразличием смотрел на то, как его со всех сторон осторожно окружает взвод морской пехоты.

* * *

Наутро газеты пестрели заголовками:

НОВЫЙ ГРАЖДАНИН ПОКУШАЛСЯ НА ЖИЗНЬ ПРЕЗИДЕНТА

ГОРИЛЛА ЕСТЬ ГОРИЛЛА

ИВАН ВСТУПИЛСЯ ЗА ДРУГА

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ ДЛЯ ПРИСЯЖНЫХ

БЕДНЫЙ ЛАРРИ…

БРАВО, ИВАН!

И ВСЕ-ТАКИ ШОУ ПРОДОЛЖАЛОСЬ

А МАРРИ КРЮГЕРУ ХОТЬ БЫ ЧТО!

* * *

Тем же утром Иван и Вавила сидели, тесно прижавшись друг к другу, на койке в специальной камере федеральной тюрьмы. По многочисленным просьбам телезрителей им дали последнее свидание с глазу на глаз.

– Да не убивайся ты так, Ваня, – бормотал Вавила. – Оправдают тебя присяжные. Ты же звезда, да к тому же за кореша вступился. И за меня не бойся – ну вышлют домой, так ведь мне того и надо. Еще героем стану. А не вышлют – так здесь останусь, буду в университете русскую культуру преподавать. Тут, знаешь, интересно – не то, что с бабуинами в Москве. Я их тут всех говорить научу. Ну, не журись. Встретимся еще. А знаешь что… Давай-ка споем на прощание! Что бы такое… А, вот! Ну, слушай и подвывай:

 
За что вы бросили меня, за что?
Где мой очаг? Где мой ночлег?
Не признаете вы мое родство,
А я ваш брат, я человек…
 

Иван тихо вторил грустной песне, а со стены прямо в глаза ему глядело недреманное око телекамеры Си-эн-эн.

Севастопольский вальс

А от танцовщицы осталась одна только блестка, и была она обгорелая и черная, словно уголь.

Андерсен

Поздно вечером в одном из столичных театров закончился спектакль «Вишневый сад». Рабочие не стали разбирать декорации, потому что на завтра была назначена та же пьеса, а только снесли все, что можно украсть, в кладовую, развесили костюмы в костюмерной – и ушли.

Костюмы, взбудораженные успехом спектакля, долго шуршали и шелестели, и засыпать стали уже далеко за полночь. Не спали только два ветхих костюма, давно отставленные от сцены и помещенные в отдельный шкаф. Их мучила бессонница и боль во всех швах.

Одним из них был поношенный фрак, все еще хранивший следы необыкновенной выправки. По старой театральной легенде, этот фрак был пошит некогда для самого Станиславского. Во всяком случае, на руинах его подкладки внизу было написано выцветшими фиолетовыми чернилами: «Станиславскiй», а дальше шло еще какое-то слово, которое уже трудно было прочитать – что-то вроде «гонобобель». Раньше молодые артисты добивались чести облачиться в этот фрак, чтобы своей собственной кожей прикоснуться к бессмертию, гордо пройтись по сцене, сняться на память. Фрак хотели даже отправить в музей. Но вызванный из музея ученый театровед по фамилии Рябчиков усомнился в репутации фрака. По версии Рябчикова, фрак был самый обыкновенный, москвошвеевский, а ругательную надпись на подкладке сделал лет сорок назад авангардный режиссер Мухин, ненавидевший классическое искусство.

Столь же печальная судьба постигла старинное белое платье в оборках и рюшах. По преданию, это платье было сшито более ста лет назад для самой Сары Бернар в «Даме с камелиями». Именно в нем парижская колдунья умирала каждую пятницу на подмостках «Комеди Франсэз», а также и во время многочисленных зарубежных гастролей. От постоянных обмороков и страстных объятий платье сильно поистрепалось, и когда стареющая чаровница последний раз посетила Россию, она подарила его юному драматическому дарованию Маргарите Зюкиной. «Сара Иванна», как стали дразнить молодую артистку, тоже не раз украшала платье камелиями, а впоследствии, когда новая власть сочла страдания мадемуазель Готье буржуазной отрыжкой, надевала его в других спектаклях из хорошей жизни. Доказательством подлинности этой истории служила прекрасно читавшаяся на подкладке французская надпись: «Во что бы то ни стало!» – девиз Сары Бернар. Впрочем, за этой надписью тоже шло одно слово – чисто русское, из тех, которые россияне иногда употребляют в качестве ненавязчивого артикля.

Увы, и эта красивая легенда была отброшена строгой наукой. Правдолюбец Рябкичов объяснил, что Сара Бернар никогда никому ничего не дарила, потому что отличалась феноменальной жадностью, и всю легенду, видимо, сплела сама Зюкина. А последнее слово на подкладке добавил все тот же Мухин, желавший нагадить Зюкиной, которая в то время была уже дамой элегантного возраста и народной артисткой РСФСР.

Фрак и платье заперли в шкаф, даже не посыпав нафталином, и забыли о них.

– И что они там так шумели? – спросило белое платье, когда в костюмерной стало тихо.

– Говорят, сегодня шесть раз вызывали, – ответил фрак.

– Fi donc! Теперь и это считается успехом… На последнем спектакле «Дамы» в Петербурге меня вызывали семнадцать раз. Семнадцать! И я вся была засыпана камелиями, вся! И все платья в зале были такие же, как я. Я перевернула моду в этой варварской стране.

– А скажите, Сарочка, вы действительно помните мадам Бернар?

– Господи, да какая разница! Неужели можно упомнить все тела, которые я носила?

– Но все-таки Сара Бернар – тело особенное…

– Ну, помню, она поначалу была мне как раз впору, и даже шла. Но потом стала жиреть, как все они. Конечно, не так, как эта Зюкина – та под конец превратилась в настоящую белугу и больно растянула мне корсаж. Все-таки, что ни говорите, Бернар была парижанка.

– А с чем она вас сочетала?

– Она надевала на грудь бриллиантовую слезу, которую выплакал, глядя на меня, Виктор Гюго. Вообще мы с ней обожали бриллианты. У меня бриллианты были везде. Бриллианты и жемчуг. Посмотрите, вот тут, слева, еще сохранились цветочки, в которые были вставлены жемчужины.

– Да, действительно, цветочки. А вот когда я был дядей Ваней, у меня был такой шелковый галстук…

– Ах, оставьте этот ваш скучный русизм! Что вы можете понимать в галстуках? Впрочем, я всегда охотно играла Раневскую – она, по крайней мере, приехала из Парижа. И уехала туда же, не будь дурой.

– А еще мне так шли сигары…

Сара вдруг громко вскрикнула.

– Что с вами?

– Ох, проклятая моль! Сколько лет не могу привыкнуть к этим тварям! Ну вот, новая дырка.

Она была неподдельно расстроена.

– У вас прореха под сердцем, как от пули, – пошутил фрак.

– Это вы так шутите? Казар-рменная острота! Да разве вы можете сказать хоть что-то изящное… Вы и по-французски-то знаете три слова.

– А вы, конечно, больше. Ну-ка, скажите: «швабра».

– Не буду я с вами говорить.

– Потому что не умеете, Сара Иванна.

– Вы наглец!

– А вы лгунья! Можно подумать, что вы действительно помните Бернар!

– А можно подумать, вы помните Станиславского!

– Да, помню, мы играли дядю Ваню, и у меня были прекрасные галстуки!

– Этот дядя – сюртук, а не фрак! А я помню – бриллианты, бриллианты, бриллианты!

– Не было никаких бриллиантов!

– Были!

– Не было!

– Вы гадкий, гадкий, вы хуже, чем эта тварь Рябчиков! Вы были пошиты, когда Станиславский уже умер! Вот вам!

– Врете вы, ветошь!

– Да, да, вас пошил перед самой войной Аркашка Кацнельбоген! Главный портной ТЮЗа! Это его подпись стоит у вас на подкладке!

– А вы всю жизнь носили Зюкину, Зюкину, Зюкину!

– И вы играли в ТЮЗе буржуинов в «Мистере-Твистере», пока вас не выгнали за винные пятна! И чтобы попасть сюда, вы прикинулись Станиславским!

Старый фрак ничего не ответил. Он сразу как-то весь обмяк и сгорбился на своей вешалке: это была правда.

Повисла долгая пауза.

– Нет, не всю жизнь, – вдруг сказала Сара. – Один раз она уступила меня Машеньке Мезье. Это было в Севастополе, на гастролях.

– Да, верно! – сразу расправился Станиславский. – А вы помните – как раз тогда мы и познакомились!

– Мы с вами? Ах да, точно! Прямо на сцене! Послушайте, но когда же это было?

– Это было… Позвольте… Это было ровно пятьдесят восемь лет назад, день в день.

– Ах, не может быть!

– Да, 6 июня 1949 года. Зюкина в тот день заболела, и вы надели Машеньку. А я тогда носил молодого Теймураза Гогоберидзе.

– Да-да, вам очень шло. Артист сидел как влитой. И вы еще меня так схватили порывисто, страстно, и – смяли. Дуняша еле разгладила меня потом.

– А помните, нас тогда пригласили в ресторан после спектакля… Сам Белый Китель позвал.

– Да, и мы пошли прямо со сцены, я была в Машеньке и в шляпке.

– И мы танцевали с вами вальс на веранде, у моря…

– «Севастопольский вальс»!

– И море было все залито огнями…

– …желтыми, синими, красными…

– …и огромный военный корабль проходил мимо…

– Как он назывался?

– Линкор «Новороссийск»!

– Да, да, а потом мы с вами пошли в номер, вместе с телами…

– …и обнимались всю ночь на стуле!

– Эх, что вспоминать… Я… я плачу.

– Ну что вы, Сарочка, успокойтесь!

– Сейчас… Подождите… Я сейчас… А Зюкина… Она была ужасна… Я от нее чуть не трескалась в последние годы… У меня так болят швы… И еще эта проклятая моль… Ах, почему я не могу сжечь себя! Я бы сгорела на сцене!

– Послушайте, Сара, а давайте станцуем еще один вальс, последний!

– Вальс? Сейчас?

– Ну да, сейчас – и прямо на сцене!

– Но я же совершенно не одета! Туфельки… Мантилька… Артистка… Но впрочем, если вы настаиваете, почему бы нет?

– Тогда позвольте ваш рукав. Наш выход, мадам Бернар!

И Станиславский порывисто шагнул вперед, – так, что плечики, его державшие, отлетели куда-то в сторону. Он широким жестом распахнул дверцу шкафа, подал рукав Саре, и они торжественно вышли в костюмерную.

По рядам костюмов, висевших на большой общей вешалке, прошел ветерок. Кто-то захихикал:

– Смотрите, смотрите! Гонобобель идет!

– Значит, их еще мыши не съели?

– Скорее не доели, коллега.

– Ах, не дай бог дожить до этих лет! – вздохнула средних лет шляпка с пером.

Но Константин Сергеевич шествовал, гордо расправив плечи, не обращая ни малейшего внимания на эту возню: он шел на сцену. Складки его расправились, как будто их вновь наполнили мускулы Теймураза Гогоберидзе, а согнутый рукав отстоял от нижней пуговицы ровно на восемь сантиметров, как и положено по неписаным законам большого света. А Сара, чуть опираясь на этот рукав, летела за ним, подобно желтовато-бледной бабочке-капустнице.

Перед самым выходом на сцену фрак вдруг наклонился и подобрал искусственную гвоздику, пылившуюся среди сваленного в углу большого реквизита. Он поднес ее партнерше, и та прикрепила ее к корсажу. Затем они вместе, единым движением, откинули портьеры, и перед ними предстал черный провал.

Вдоль ярусов чуть теплились электрические свечи. Огромный зал поблескивал малиновым бархатом, темным золотом отсвечивали ложи. По сцене гулял пьянящий закулисный ветер, и пахло той театральной пылью, запах которой никогда не забыть артисту.

Они медленно, как во сне, вышли на авансцену.

– Ах, сколько лет я не видела эти ложи… – прошептала Сара. – Вон там, в главной, два раза сидел сам Белый Китель Со Звездой. Я даже со сцены чувствовала, как от него несет табаком. А оттуда, из боковой, часто торчал красный галстук его дочки.

– Да-да, и портьеры все те же. А это что – смотрите!

Он обернулся, указывая на декорации. Перед ними была детская, и цветущие вишневые деревья ломились в открытые окна.

– Сад!.. Садик мой! – ахнула Сара, узнавая.

– Да, первое действие. Ах, Сарочка, когда-то мы с вами играли в этих декорациях, а теперь, как ни странно, мне сто пять лет.

– Вы опять врете!

– Я не вру, я играю. Но оставим все это, не будем ссориться – разве мы за этим сюда пришли? В сущности, вы были моей единственной в жизни любовью.

– А если так – то вальс!

– Вальс!

– Но как же без музыки?

– Ах, Сара, музыка внутри нас.

Он поклонился и церемонным жестом выгнул рукав, как бы пытаясь обнять партнершу. Сара сделала реверанс и оперлась на него, откидываясь немного влево и назад.

В сонной тишине театра беззвучно, но отчетливо прозвучали аккорды вступления. Пара двинулась и, покачиваясь, как лодка в предвкушении бури, медленно заскользила по черноморской волне.

Звучал «Севастопольский вальс» в исполнении Георга Отса:

 
Тихо плещет волна.
Ярко светит луна.
Мы вдоль берега моря идем…
 

Но вот прошли медленные такты и взвился припев:

 
Севастопольский вальс!
Помнят все моряки!
Разве можно забыть мне вас,
Золотые деньки?
 

И закулисный ветер, словно только сейчас расслышав музыку, внезапно налетел на них, подхватил и понес. Фалды фрака вились, как ленты бескозырки, а подол платья трепетал рядом, как флаг. Они оторвались от земли и закружились на фоне цветущих вишен.

И в этот миг вдруг качнулась и вспыхнула, сверкнув сразу всеми своими хрустальными подвесками, главная люстра. В царской ложе поднялся во весь рост Белый Китель Со Звездой и беззвучно ударил в рукава. И по этому знаку театр наполнился публикой. Военные френчи, блистающие орденами, вечерние платья, усыпанные бриллиантами, черные костюмы с галстуками, рабочие спецовки с красными значками – все яростно и беззвучно хлопали пустыми рукавами в такт неслышному вальсу.