Текст книги "Вор (Журналист-2)"

Автор книги: Андрей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Вера Сергеевна сначала не придавала робким ухаживаниям путейца значения, но именно этот нескладный молодой человек буквально поразил ее однажды своим мужеством. Она каталась в коляске с племянницей, лошадь внезапно понесла, а Александр Юрьевич (так звали инженера), случившийся неподалеку, не раздумывая бросился наперерез, повис на упряжи и остановил испугавшееся чего-то животное… Это было так романтично… Через месяц они объявили о помолвке, а еще через два обвенчались… Это было в 1913 году. Через одиннадцать месяцев началась Первая мировая война, и Александр Юрьевич, надев погоны подпоручика, ушел на фронт. Вернулся он лишь через год – с двумя Георгиями, в погонах штабс-капитана и с пустым левым рукавом кителя… Но Вера Сергеевна все равно была счастлива, потому что многие не возвращались из той мясорубки вовсе… И молодые снова зажили мирно и счастливо, вот только детей у них почему-то долго не было.

А потом – сначала февраль семнадцатого, потом летние бунты и демонстрации, октябрьский переворот… Родные Веры Сергеевны успели выехать в Финляндию, но Александр Юрьевич покидать Россию отказался наотрез – он по-прежнему работал на железной дороге и считал, что, какие бы политические потрясения в стране ни происходили, поезда должны ходить, и желательно по расписанию… Как ни странно, большевики однорукого инженера уважали – в 1921 году ему поручили курировать восстановительные работы в железнодорожных депо Петрограда, а вскоре после этого Александр Юрьевич стал директором Металлического завода и работал в новой должности настолько успешно, что даже получил благодарность от самого Ленина… В 1924 году Бог наконец-то дал супругам сына, которого назвали Юрием в честь отца Александра Юрьевича.

Казалось, счастье улыбнулось чете Михеевых, они жили в большой квартире в доме на Каменноостровском проспекте, держали домработницу и часто устраивали шумные вечеринки для друзей и сослуживцев Александра Юрьевича, которого на работе звали не иначе как гением… А потом пришел 1935 год, когда «жизнь стала лучше, жить стало веселее…».

Одиннадцатилетний Юрочка радовал родителей, принося из школы отличные оценки, три раза в неделю к мальчику на дом приходила учительница музыки, и тогда в квартире Михеевых звучал старый дорогой рояль, оставшийся еще с дореволюционных времен… Счастливая и веселая жизнь рухнула в одночасье.

Много позже Юрий Александрович узнал, что в его мать, по-прежнему блиставшую красотой, но уже зрелой, чувственной, влюбился один крупный партийный деятель… Вскоре Юрочка стал сыном «врага народа» – Александру Юрьевичу припомнили и офицерские погоны, и георгиевские кресты, а заодно довесили обвинение в саботаже и вредительстве. Михеев-старший получил десять лет без права переписки и сгинул навсегда в империи ГУЛАГа… Вера Сергеевна осунулась и словно надломилась изнутри, вечеринок, разумеется, в квартире больше не было, и пришлось Юрочкиной маме потихоньку распродавать замечательную коллекцию картин, которую Михеевы собирали еще со времен разрухи, выменивая у «бывших» полотна на продукты. Теперь осиротевшая семья сама испытала на себе все прелести этого статуса.

Сентябрьской ночью тридцать шестого забрали и Веру Сергеевну – как «японскую шпионку». Больше Юрочка никогда мать не видел, и только много лет спустя ему удалось установить, что незадолго до ареста Вера Сергеевна написала, оказывается, заявление в милицию, в котором обвиняла в изнасиловании того самого «влюбленного» в нее партийного деятеля…

Юру направили на «большевистское перевоспитание» в детский дом имени товарища Молотова… Жизнь там была совсем не сахарной, а дети – они дети и есть… В ноябре 1938 года пятнадцать человек из Юриного класса стащили дорогую меховую шапку директора детдома, продали ее и закатили себе настоящий пир, накупив карамелек, бубликов и молока… Воришек вычислили быстро, было много криков и шума, но, в принципе, никому ничего не сделали.

Кроме Юры, а ведь он за эту шапку даже не подержался, только на «атасе» стоял. Его как сына «врагов народа» осудили и направили в детскую трудовую колонию в Стрельне – там когда-то располагался корпус графа Зубова… После начала войны Юрия перевели во взрослую зону, почему-то в Казахстан, а там Михееву повезло – его взял под свою опеку старый уголовный авторитет по прозвищу Дядя Ваня. Дядя Ваня был вором-законником, он помнил традиции еще дореволюционных блатарей, и к словам его прислушивалось даже лагерное начальство.

В общем-то, именно Дядя Ваня не дал подохнуть от недоедания Юрке Михееву, наверное, увидел что-то старый вор в пареньке, упорном и рассудительном не по годам… Опять же оба книжниками были – Юрка-то к чтению еще со времен счастливого детства пристрастился, а вот кто и когда Дяде Ване привил любовь к литературе, так и осталось для Михеева загадкой… Старый вор о прошлом своем вспоминать не любил, но изредка, под настроение, рассказывал пацаненку о кровавых стычках в двадцатых годах между «урками», «жиганами» и «бывшими», о том, как писался кровью воровской Закон, и о том, как посягнули на него «польские воры», «автоматчики» и «суки»… (Суками тогда называли тех из блатарей, кто шел на сотрудничество с властью, в том числе и тех, кто согласился пойти в штрафные батальоны на фронт, – взяв оружие из рук властей, эти воры ставили себя вне Закона, воровского Закона, разумеется.) Уроки Дяди Вани были для Юрки невероятно интересны, он все впитывал, как губка, а старый вор, словно понимая, что недолго ему осталось жить на грешной и жестокой земле, радовался восприимчивости своего ученика…

Каждому мастеру на определенном этапе хочется передать кому-то накопленные знания и опыт, а в своем деле Дядя Ваня был несомненно мастером… Нет, вор не сюсюкал с Юркой, наоборот, он учил его жестко и без сантиментов.

«Никогда не давай себя в обиду – замочат, – часто повторял Дядя Ваня. – Самое главное – никому не верь, никогда не жалуйся, ничего не бойся и ни о чем не проси…» Странным он был человеком, этот «профессор воровской академии».

Дядя Ваня мог часами рассказывать о жуликах, ворах и разбойниках прошлого, разбирать их приемы и стили и с таким же удовольствием обсуждал с Юркой романы Достоевского и Толстого – лагерная библиотека была укомплектована почему-то в основном классиками…

Умер Дядя Ваня за месяц до Юркиного освобождения – в сентябре 1945 года, и тогда Михееву показалось, что он осиротел во второй раз… Юрка вернулся в Ленинград, хоть и негде там ему было жить – квартиру Михеевых заняли, разумеется. Но Юра и несильно горевал по этому поводу, в прошлую жизнь все равно не было возврата…

Он прибился к небольшой воровской ватаге, орудовавшей на Петроградской стороне, но на свободе погулял недолго – в мае сорок шестого по-дурацки попал в облаву на Сенном рынке, в кармане у него был старый офицерский «Вальтер» без бойка и патронов, который Юрка таскал с собой исключительно для блезиру… Этот дешевый понт обошелся Михееву нацепленным на него внаглую разбоем, о котором Юрка и слыхом не слыхивал. После суда его этапировали в Севураллаг, а учитывая происхождение из семьи «врагов народа», засунули Юрку в спецлагерь, где выжить было очень трудно, потому как там оседали настоящие «сливки общества»… Но ведь и Юрка был уже не тихим интеллигентным мальчиком: жизнь превратила его в быстро взрослеющего тигренка, который хорошо умел показывать зубки…

– Ты что, оглох, что ли, папаша?! Курево есть, спрашиваю?!

Юрий Александрович приоткрыл глаза и сощурился – перед ним, широко расставив ноги, стоял давешний бычок, тот, что первым поприветствовал Михеева в камере, свесившись с верхних нар.

– Курево есть, дед? Отвечать надо, когда спрашивают!!!

Всем своим видом парень пытался изобразить бывалого урку и для убедительности поигрывал бицепсами – на левом синела какая-то армейская татуировка. На самом деле этот мелкий рэкетир, судя по всему, попал в камеру первый раз, и за его показной грубостью скрывался тщательно маскируемый страх перед будущим…

– Так не просят, – негромко ответил Михеев, спокойно глядя на стриженого бугая снизу вверх. – Ты волшебное слово сказать забыл. «Работник рэкета» так растерялся, что даже приоткрыл рот.

– Ты че?… Ты че, дед, больной, что ли?

Парень сделал было шажок к старику, но у того из-под полуприкрытых век блеснул неожиданно такой взгляд – бычка словно финкой по лицу полоснуло…

Он даже не понял, почему ему вдруг расхотелось взять этого старикана за шкирку и хорошенько встряхнуть, чтоб знал свое место…

Парень потоптался, что-то ворча, и полез обратно на свои нары. По камере словно вздох удивления пронесся, а Юрий Александрович снова прикрыл глаза.

Он очень устал, последние двое суток спать ему не пришлось ни минуты… И Михеев снова окунулся то ли в дремоту, то ли в воспоминания, которые казались сном…

В спецлагере Севураллага публика подобралась довольно пестрая – тут всякой твари было по паре, но основную массу зэков составили «враги народа».

Блатные называли их презрительно троцкистами-вредителями. Больше всего в этих недавно еще вполне благополучных людях Юрку поражала готовность предавать и пресмыкаться перед кем угодно – лагерной администрацией ли, блатарями ли. Сломленные и забитые, «политические» быстро теряли человеческий облик и никаких чувств, кроме презрения, у Михеева не вызывали… Нет, не все они, конечно, были такими, но – подавляющее большинство. Они стучали друг на друга за лишний кусок, отчаянно цепляясь за жизнь, и почти каждый трогательно верил в то, что попал в лагерь по ошибке, что «все исправится, когда „там разберутся“»… Особняком держались офицеры-фронтовики – эти были мужиками сильными и стояли друг за друга, никому не веря. Юрка потянулся было к ним, но они блатаря в свою касту не приняли. Да и не так долго пробыл Юрка в Севураллаге… С блатными Михеев сначала жил мирно, они признали Юрку за своего и даже крестили вскоре, дав ему погоняло Барон. Кличка эта возникла не случайно – хорошее воспитание, полученное Юркой в детстве, наложилось на благоприобретенное блатное пижонство и щегольство, а все вместе породило совершенно непередаваемую манеру держаться и говорить: ни дать ни взять вор-аристократ, вроде тех, про которых в старых лагерных песнях поют…

Однако вскоре после «коронации» и официального приема Михеева в воровское братство начал ревновать к его растущей популярности некто Беня Киевский – он в паханах ходил, всегда с пристяжью[22]22
  Пристяжь – воровская свита (жарг.).


[Закрыть] и не хотел делить ни с кем власть и популярность.

Беня сначала-то Юрку обласкал, а потом соперника в нем увидел, вот и решил однажды Михеева «на место поставить», да только вышло-то по-другому… Не надо было Бене руки распускать (тем более что между ворами это не по понятиям было) – не вошла бы ему в горло заточка Юркина… Навсегда запомнил Барон, как бился на полу в бараке у его ног в предсмертных конвульсиях Беня, а Юрка молча ждал с заточкой в руке, когда кинется на него Бенина пристяжь. Не кинулись…

А Юрку за Беню отправили на Колыму этапом, но молва о нем докатилась туда раньше его прибытия, и Михеева с почетом встретил сам Иван Львов, авторитетнейший вор, державший чуть ли не всю Колыму… В те годы вспыхнула едва ли не по всем лагерям Союза знаменитая «сучья война», добавившая Юрке шрамов и в душе, и на теле – суки и воры резали друг друга яростно и беспощадно, на уничтожение… Только в России могло быть такое – кровавая война между преступниками по «идеологическим» мотивам: одни отстаивали старый воровской Закон, другие хотели его изменить… Может быть, и не дожил бы до конца своего срока Юрка Барон в этой бесконечной и безжалостной кровавой круговерти, но летом 1953 года случилась знаменитая бериевская амнистия после смерти Сталина.

Барон снова вернулся в Ленинград – в этот город его тянуло с непреодолимой силой, Питер, как наркотик, навсегда вошел в Юркину кровь…

Воля пьянила и волновала, прошедший все возможные тюремные университеты Михеев хотел жить – и жить красиво… На второй неделе после возвращения в Ленинград Юрка взял квартиру богатого насоса – верного сталинца и передовика советской торговли, заведующего промтоварным магазином товарища Казакевича. Тот разжирел и поднялся еще в годы войны – он во время блокады отвечал за распределение продовольствия в одном из районов умиравшего с голоду города. За хлеб люди готовы были отдать все, потому что «хлеб» и «жизнь» в то время были синонимами…

Наводку на завмага дала продавщица Надя. Она не только работала у Казакевича, но и была когда-то его любовницей – пока торгаш не бросил ее, поменяв пассию на более молодую… Юрий познакомился с Надей случайно, а познакомившись, быстро влез к ней в доверие и в постель – после войны мужики были в дефиците…

Попав в квартиру Казакевича, Михеев даже растерялся от обнаруженного богатства – резко контрастировало убранство жилища завмага с повсеместной разрухой и бедностью… Юрка взял из хаты только самое ценное, то, что смог унести, потому что работал один. После дела затаился, спрятав добычу, но…

Очень быстро выяснилось, что предпринятые меры предосторожности были излишними – Казакевич заявление в милицию делать не стал, понимая, видимо, что там его могут спросить о происхождении похищенных вещей.

Экспроприированное у торгаша Юрка скинул по дешевке знакомому скупщику краденого на Петроградской стороне – и загулял… Вино, красивые женщины, услужливые швейцары дорогих ресторанов – всего было вдоволь, и всем этим Барон наелся до оскомины месяца через три, когда стали заканчиваться деньги. Жгло что-то Юрку изнутри, не хватало чего-то… И мучили бесконечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле.

Месяц Михеев потратил на то, чтобы найти партийного работника, который погубил Александра Юрьевича, а потом и Веру Сергеевну. Пока искал, не сомневался в том, что завалит гада, а когда нашел… Лысый жирный старик, впадающий понемногу в маразм, Юрку не узнал – бывший партийный функционер уже несколько лет скучал на пенсии, быстро превращаясь в совершенную развалину.

Барон встретил старика во дворе дома на Васильевском, где тот жил, подошел вплотную, заговорил о какой-то ерунде… Бывший партийный работник разговор охотно поддержал – ему, как и большинству стариков, было скучно и обидно оттого, что молодые не желали слушать их «мудрые сентенции»… Ведя болтливого пенсионера к лавочке в тихом скверике, Юрка левой рукой поддерживал его за локоток, а правой сжимал финку в кармане плаща. Но ударить так и не смог, перегорело почему-то в душе желание отомстить… Да и стала бы легкая смерть от ножа наказанием для этого больного и всеми покинутого старца? Пенсионер, которого Барон оставил скучать на лавочке, даже, наверное, и не почувствовал, насколько близка от него была тогда смерть. Хотя старик и так уже не жил, а только доживал…

Уходя из скверика, Юрка впервые задал себе вопрос: а есть ли у тебя право людей судить? И почему-то очень тяжело на сердце стало у Барона от этого вопроса… В колымском лагере он судил часто и всегда считал воровской суд более справедливым, чем суд советский. Ведь, как ни странно, воровской суд был судом присяжных, не то что у этих – по команде с телефона… В лагере на суд собиралось человек по шестьдесят – восемьдесят, и «заседания» длились несколько дней, по строгим правилам. Всех выслушивали и решения без свидетелей не принимали… Даже ссучившимся слово давали и, случалось порой, оправдывали, если убедительных доказательств вины не было. Ну а если виноват – что ж, ответь… Но приговоренному давали несколько дней, чтобы человек сам со своей совестью разобрался и своими руками все сделал… И только если духу у приговоренного не хватало, тогда… Тогда – все по Закону… Именно по Закону, а не по советским понятиям… Хотя, конечно, и меж воров случалось всякое…

– Слышь, дед, ты че выебываешься-то?! Думаешь – старый, так выебываться можно?!

Юрий Александрович очнулся от дремоты – давешний бычок угрожающе тряс его за плечо. Он, видимо, полежав на нарах, решил, что наглому старику все-таки нельзя спустить непочтительный ответ на вопрос о куреве, а то ведь и авторитет среди сокамерников пошатнуться может. Барон усмехнулся и, глядя парню прямо в глаза, спросил:

– Слушай… Ты, часом, не из тамбовских ли будешь?

– Чево? – растерялся стриженый. – А тебя что – ебет, кто я?!

– Ругаться нехорошо, – спокойно ответил Юрий Александрович, все так же неподвижно сидя у стены. – Все-таки мне кажется, что из тамбовских ты. Под Бабуином ходишь, не иначе… Рэкетир опешил и машинально проговорился:

– Не Бабуин, а Валерий Станиславович… А ты откуда знаешь? Михеев пожал равнодушно плечами:

– Люди-то себя так не ведут, как ты… Значит, под Бабуином. Тебя как зовут?

– Я че, на допросе? Какая, на хер, разница?! – Парень явно начал заводиться, но ударить старика все никак не мог решиться. Что-то мешало. Бычок не мог понять, почему этот доходяга его, такого здорового, не боится.

Это было очень странно, а все странное и непонятное вызывает страх, так уж устроены люди…

– Жаль мне тебя, – вздохнул Юрий Александрович. – Жизнь таких перемалывает… А что тамбовский ты – вдвойне жаль…

– Чево? Че ты жалеешь-то меня?! Нет, дед, ты точно ебнутый! Барон протер полой пиджака очки и водрузил их на свою тонкую переносицу.

– Видишь ли… Тамбовцы – они сейчас самые паскудные. И жадные. Сами себя пожирают – и пожрут, ты уж поверь мне…

Бычок даже задохнулся от такой наглости – несколько раз он открыл и закрыл рот и, крутя головой, недоуменно спросил у сокамерников:

– Не, вы слышали, а? Дед, я тебя по-людски спрашиваю: ты че – псих?

В камере было очень тихо, остальные обитатели замерли, прислушиваясь к странному диалогу. Неужели старик не понимает, что Зубило (так представлялся бычок) сейчас его в стенку вбивать начнет?…

– Послушай совета, – все так же негромко и спокойно сказал Барон. Во-первых, перестань ругаться, а то ведь за базар этот и ответить можно… А во-вторых, ты в тюрьме, паря, а в крытке так себя не ведут… Здесь все люди – братаны, пока обратного не выяснилось…

– Чи-иво? – Зубило хлопнул себя по мощным ляжкам. – Ты, что ли, братан? Не, я прикалываюсь, ты че мелешь-то, дедуня? Юрий Александрович, прислушавшись к говорку парня, вдруг спросил:

– А скажи-ка… Чего это ты, вологодский, к тамбовцам примкнул?

– Почем ты знаешь, что я вологодский? – удивился парень.

– Ну а откуда же? – улыбнулся Михеев.

– С Череповца…

– А это что – Бразилия, где все богатые плачут?

Юрий Александрович, улыбаясь, смотрел на бычка, девственный лоб которого не украшала ни одна морщина.

– Все дед, ша! Сейчас ты у меня плакать будешь… Как в Бразилии…

– Совести у тебя нет, – вздохнул Барон. – На старика руку поднимаешь? Беспредел это…

Вместо ответа Зубило рывком поднял Михеева на ноги с пола, но ударить не успел – в двери лязгнула «кормушка», и в камеру ворвался грубый голос контролера:

– Михеев, на выход! Опер вызывает! Стриженый выпустил Юрия Александровича и быстро метнулся к своим нарам. Барон неторопливо оправил рубашку и снова опустился на пол.

– Как фамилия? – бросил он контролеру. – К оперу не пойду, пусть следователь приходит.

– Чево? – удивился контролер за дверью. – Ты чево дерзишь-то? Сказано – на выход! Опер по фамилии Колбаскин… Тьфу ты, блядь, Колбасов! Ждет он!

– Пусть ждет, – пожал старик плечами. – Сказал же – к оперу не пойду! И дай мне ручку с бумагой – жалобу писать прокурору буду, права мои нарушаете…

– Ну блин… Смотри, поплачешь потом! – рявкнул невидимый контролер.

– Это богатые плачут, – усмехнулся Юрий Александрович. «Кормушка» с лязгом захлопнулась, и в камере снова стало тихо.

Барон вздохнул и прикрыл воспаленные глаза. Его тянуло в сон. Раньше он таким не был – по трое суток мог не спать, оставаясь бодрым и свежим.

Возраст… Хотя нет, дело, конечно, не только в возрасте. Рак… Проклятая болезнь… Да, все к развязке идет, недолго осталось… Берут свое тюремные университеты… От костлявой всю жизнь бегать можно – все равно не убежишь… Да и пора, наверное… Бог дал – Бог взял…

«Мне на жизнь грех жаловаться, – думал Барон, незаметно для себя задремывая. – Могло и хуже быть… Вот только Ирину жалко… Как она теперь?

Пропадет ведь без меня с таким-то наследством… Лебедушка моя… Не оставят тебя в покое… Я-то что, я пожил… Пожил?…» Нет, не только на кабаки и женщин тратил время и деньги удачливый вор Юрка Барон. Ходил он и по музейным выставкам, не пропускал театральные премьеры, и в середине пятидесятых годов трудно было распознать в Михееве зэка со стажем. Многочисленным своим любовницам он представлялся обычно как физик-ядерщик или геолог – и ведь верили. Одевался Барон с иголочки: рубашка всегда свежая, брюки наутюжены – обрезаться о стрелки можно, туфли начищены до зеркального блеска… Юрка в лагерях хорошо научился на гитаре играть, романсы пел – заслушаться можно было, да и на клавишах кое-что мог изобразить – не забылись до конца уроки из счастливого детства.

Вальяжные манеры Барона открывали ему многие двери, в самых разных ленинградских компаниях был он своим человеком, заводил знакомства, приценивался к потенциальным клиентам… И рос список его жертв: квартира буфетчицы из рюмочной на Лиговке, хата директора Кузнечного рынка, дом искусствоведа Холстовского, хоромы директора деревообрабатывающего комбината… В каждой поставленной им квартире поражался Юрка богатству, которое невозможно было скопить на честно получаемую зарплату. Вынося из квартир самое ценное, Барон, усмехаясь, думал о том, что потерпевшие-то, ежели по совести рассудить, были еще большими ворами, чем он сам…

Поскольку самым ценным в обнесенных Михеевым хатах были предметы антиквариата, начал Барон постепенно врастать в подпольный рынок торговли старинными вещами – картинами, скульптурой мелкой пластики, ювелиркой…

Появились у Юрки и постоянные заказчики, хоть и старался он себя не афишировать, действуя через двойные-тройные прокладки, но Барон почти всегда догадывался, кому пойдут добытые им вещи… На основе своих наблюдений, умозаключений и догадок Михеев начал составлять собственную картотеку на самых крутых ленинградских антикварщиков, а заодно и на те шедевры, что оседали в частных коллекциях… Неожиданно для себя Юрка увлекся историей живописи, ходил даже на лекции в Эрмитаж, особенно интересовался почему-то фламандцами. Может быть, потому, что в коллекции его отца было когда-то несколько картин представителей этой школы… Так прошло несколько лет, дела у Барона шли в гору, деньги не переводились. Хоть и был Юрка сущим мотом, но сумел даже кое-что на черный день отложить.

Видно, понимал, что день этот не за горами. Известное дело – сколь веревочке ни виться… И влетел-то Михеев снова дуриком – у задержавших его мусоров наверняка ничего, кроме предположений и интуиции, не было, но… Не повезло Юрке – лежал у него в кармане золотой портсигар, позаимствованный из квартиры академика Виннельсона вместе с некоторыми другими вещами… И ведь знал Барон прекрасно, что нельзя ни в коем случае самому паленым пользоваться, да уж больно вещица понравилась… Говорил ведь когда-то Дядя Ваня: «Взял вещь – либо скинь ее побыстрее, либо положи от себя подальше».

Пижонство подвело… Подосадовал на себя Юрка, но горевать особо не стал – вор должен время от времени в тюрьму садиться, и хоть и нет на свете ничего слаще воли, но ведь и тюрьма – дом родной… А Барон не наведывался к «хозяину» уже давненько – шел июль 1961 года, когда он спалился на виннельсонском портсигаре…

И поехал Юрка в солнечную Воркуту, утешая себя тем, что вечер его жизни еще не наступил и, стало быть, придет и на его улицу праздник… В лагере, куда он попал, уже сидели пятеро воров, что было достаточно неожиданным и странным обстоятельством для тех времен: со второй половины пятидесятых мусора всерьез принялись давить коронованных и свозили их в основном в особые лагеря вроде знаменитого «Белого Лебедя», где, как молва говорила, приходилось «камни деревянной пилой пилить»… Идея-то проста была – если в банке сидят одни пауки, они непременно начнут жрать друг друга; если в лагере одни воры, значит, сами друг дружку будут резать, «опускать» да ссучивать…

Страшные дела делали менты, торопясь отрапортовать поскорее о полной ликвидации тайного воровского ордена, не брезговали ничем – и стравливали коронованных, и голодом морили, заставляя подписки об «отречении» давать, и лживые слухи о ссучивании распускали… Это была война на истребление законников, на уничтожение самой памяти о воровском Законе, и совсем немного не хватило властям сил до «полной и окончательной» победы, о которой они заявили… Воровское движение переживало кризис и очередной раскол.

Вот и в лагере, куда прибыл Барон, не было среди пятерки воров единства и братства. За общак[23]23
  Общак – тайная воровская касса, предназначенная для «грева зоны и блага воровского», а также для решения некоторых других вопросов тактического характера. Часто ошибочно считают, что общак – нечто вроде большой заначки. На самом деле общак – это своего рода мини-банк, коммерческое предприятие, где деньги не лежат мертвым грузом, а работают, крутятся, приумножаются… Суммы, сосредоточенные в лагерных общаках в 60-х годах, были поистине огромными, эти деньги, между прочим, тратились не только на бытовые нужды заключенных, но и на решение проблем на воле.


[Закрыть] отвечал Гиви Чвирхадзе, кутаисский еврей с погонялом Гурген. Несмотря на молодость (ему едва минуло двадцать шесть), у Гиви была достойная репутация среди воров, потому и доверили ему общак… Впрочем, и остальные четверо «бродяг арестантского мира» в солидный возраст еще не вышли. Гурген хоть и родился в Кутаиси, но считался московским вором – он осел в столице в восемнадцатилетнем возрасте и при желании мог говорить по-русски совершенно чисто, почти без акцента. Другое дело, что желание такое возникало у Гиви крайне редко, он считал, что странный, какой-то плавающий кавказский акцент добавляет весомости и значимости его словам.

Гургена поддерживали Миша Китаец (тоже москвич) и калининский вор Толя Босой. Двое других – питерский Витька Антибиотик и вологодский Коля Нос москвичей не любили и постоянно ломали головы над тем, как бы их «подвинуть» – и от общака, и от рычагов управления мужиками. Приход в зону авторитетного Барона (а он был старше годами и заслуженнее каждого из воркутинской пятерки) мог изменить ситуацию – и Антибиотик надеялся, что не в пользу москвичей. В конце концов и Барон, и Антибиотик родились в Питере, а земляки должны помогать друг другу… О Гургене Юрка раньше почти ничего не знал, Китайца встречал однажды, про Босого и Носа слыхал краем уха… А о Витьке Антибиотике, крещенном еще на первом сроке авторитетным вором Дядей Ваней, Михеев слышал много… Говорили, что на пересылке, перед тем как попасть в воркутинский лагерь, Витька «вместе кушал» с казанским Рашпилем – человеком хитрым и жестоким, придерживавшимся воровских понятий не из-за идеи, а исключительно по выгоде, хоть и нечего ему было предъявить по существу… Для Барона близость к Рашпилю, с которым он несколько раз пересекался, была не самой лучшей рекомендацией, да и о самом Антибиотике поговаривали разное: мол, паренек-то из молодых, да ранний, не любит останавливаться ни перед чем, а человек встанет на его дороге – затопчет легко и без раздумий лишних. Как и Рашпиль… Недаром, видать, народ русский поговорку выдумал про то, что свой свояка видит издалека… Хотя на словах-то Витька всегда был за «братство жуликов» да за «дружбу воровскую», но… Казалось почему-то Юрке, что легко перешагнет Антибиотик через все эти понятия, если карта ляжет так, что будет это Витьке выгодно… Не нравились Барону глаза молодого вора, потому как было в них нечто общее с глазами тех, о ком Михеев точно знал, что к оперу бегают. Да и в Ленинграде шел слушок, что любит Антибиотик своих при «дербане кинуть»…

В общем, по тому, что Юрка знал об Антибиотике, портрет вырисовывался не самый красивый, скользким был человеком Витька, скользким и шустрым. Но земляки есть земляки. Встретившись в лагере, Антибиотик с Бароном обнялись, расцеловались, водочки выпили… Даже бабу (медсестру вольнонаемную) Витька предложил Михееву, и Юрка, успевший стосковаться по женскому телу, не отказался… Правда, и Гурген поспешил выказать Барону свое радушие и уважение, но Антибиотик все-таки подсуетился первым.

И замер лагерь в предощущении закручивавшейся мути, хоть и далеки были мужики от разборок и интриг воровских, но все же – известно ведь, что когда паны дерутся, то у холопов чубы трястись начинают…

Витька сделал ошибку, свойственную молодым, – поторопился он, посчитал, что раз Барон из Ленинграда, то, стало быть, поддержит его с Носом, а никак не москвичей. Каждый вечер почти обрабатывал Антибиотик Юрку:

– Нам, земеля, вместе держаться надо, а не то подомнут нас московские… Гурген, жучара, мужиков охмуряет, с нами считаться не хочет… Нет у меня доверия к лаврушнику[24]24
  Лаврушники – презрительная кличка воров – выходцев с Кавказа (жарг.).


[Закрыть]…

Складно говорил Витька, вот только к нему самому особого доверия Барон не испытывал. Хотя пиковую масть[25]25
  Пиковая масть – еще одно название кавказских воров, более уважительное (жарг.).


[Закрыть] Юрка и сам не жаловал за их склонность к роскоши и барству, шедшую вразрез с воровским Законом… В открытую Михеев Антибиотика не поддерживал, но и не возражал ему до поры, присматривался…

И чем дольше присматривался, тем более правильными ворами казались ему и сам Гурген, и Китаец с Босым… Нечего им было предъявить – о братве они думали, беспредела лютого старались не допускать, себя блюли в строгости. А вот Антибиотик с Носом – те могли и мужика ни за что обидеть, и говорили много лишнего…

Не уловил Витька общего вектора Юркиных настроений, решил перед фактом Михеева поставить и однажды ночью сказал:

– Пора решать что-то, Барон, самое время сейчас бодягу заварить. Есть у меня предчувствие, что с Гургеном завтра несчастье приключится… Бревнышки со штабеля его накроют… Чтобы муть среди мужиков не завелась, надо будет сразу и Китайца с Босым к ногтю прижать… Как ты?

– Доживем до завтрашнего вечера, там и поглядим на расклад, – буркнул Юрка в ответ, и Антибиотик счел эти слова согласием. Молодой он тогда еще был, верил в то, во что верить хотелось…

А Барон с раннего утра нашел Гургена и предупредил его, чтоб не вздумал к штабелям с бревнами приближаться.

– Участь твою хотят решить по-сучьи, не по понятиям.

Гурген понял все мгновенно и наклонил голову с благодарностью и уважением в черных глазах:

– Спасыбо, Юра, помныть буду… Что с Витькой дэлать станэм?

– Есть Закон, – угрюмо ответил Барон. – А в нем все сказано. В круг его надо звать. Мы – не они, пусть ответит, как старые люди нам заповедовали…

Гурген молча кивнул, соглашаясь. Круг так круг – пусть все по понятиям будет, все равно Антибиотику конец…

Воровской суд, или круг, мог приговорить к смерти, а мог и просто по ушам дать, то есть раскороновать вора. Скажут обвиняемому: «Ты больше не вор, иди отсюда» – и все, не сидеть больше такому с равными. Только по Закону обвинение должно быть предъявлено открыто и ответ надлежит выслушать по всей форме. А там уж – как круг решит, кому поверят больше.

В истории с Антибиотиком доказательств не было: только слово Барона на слово Витькино – он-то, ясное дело, от всего открещиваться стал бы… Но и шансов у Антибиотика не было – Гурген, Китаец, Босой и Барон составляли явное большинство, понимавшее, кому в этой запутке верить нужно… Да и Нос скорее всего переметнулся бы к ним по старому принципу: падающего – подтолкни.