Текст книги "Речь через завесу. Стихи"

Автор книги: Андрей Цыганов

Андрей Цыганов
Речь через завесу
стихи

«Этот сборник стихов есть результат моего творчества, начиная с тринадцати лет. Не так много стихотворений осталось с того раннего времени, но какие-то стихи, родившись тогда, прошли сквозь все эти годы почти неизменными, и даже часть из них вошла в эту рукопись, а хороши они или плохи – мне не так-то просто оценить. Спасибо, что Вы открыли эту книгу.

И еще: спасибо всем тем, кто помогал и помогает мне на жизненном пути, и без кого эта книга вряд ли бы с остоялась. В первую очередь моим родителям, брату и близким, а также друзьям, особенно Валере Шахбазяну, Ане Севортьян и Владимиру Трошину».

Андрей Цыганов

Пасха во Флоренции

 
Проста погода, без лукавства,
не моросит, но и не греет.
Собор и баптистерий – Пасха,
католик празднует еврея
в век эволюции христианства.
 
 
Река людей течет по пьяцце,
мелькают лица, бедра, арки,
ветшают улочек изнанки,
в такт карусельному эрзацу
шныряют по толпе цыганки.
 
 
Давид не внемлет фотовспышке,
его глаза остекленели.
Венеры томны в башни вышке,
старик раввин давно не дышит,
висит в картинной галерее.
 
 
Века прошли – мне это снилось.
Путеводитель на закладку.
Тут все давно уже случилось,
лишь крыши стройно держат кладку
от возрождения к упадку.
 
 
Терраса, плотный запах неба,
вдали торчит какой-то купол.
Безвременье. И я здесь не был.
А что осталось? – только небыль
и птицы – вечный Божий рупор.
 
 
Развеян дым и улетает,
торговец маслом драит склянки.
Пасхальный саван тихо тает,
по улице бредут цыганки, бредут
и выручку считают.
 

Зарисовка: Поезд. Незнакомка

 
Тамбур поезда для поэзии снов.
Для чтения – смерч переезда.
Стихи прорастают совестью слов.
Велика плата проезда.
 
 
Многих много куда-то едущих,
Вереницы людей-странников.
Каждый делом своим ведающий,
Стережет свой мир от охальников.
 
 
Незнакомка напротив щурится,
Изучая глазами сближенного.
Спрятаться от глаз, зажмуриться,
Душит взгляд ее черней выжженного.
 
 
У нее своя печаль дождиком,
У нее своей жизни меты.
Если б был я в миру художником,
Рисовал бы ее портреты.
 
 
Небосвод в пыли околдован,
Мысли роем летят в прострации,
Каждый к месту, как гвоздь прикован,
В ожиданье конечной станции.
 
 
Паутинками нитей лепит
Не Праведная и не Обманная,
Влево-вправо мотает, слепит
Жизнь-дорога обетованная.
 

Часы секундной стрелкой отмеряют что-то …

 
Часы секундной стрелкой отмеряют что-то,
похожее на время и, возможно,
отмерили бы точное, но сложно.
 
 
Щелк – и через мгновение – щелк —
одни настенные, другие на столе.
Щелк – и в ответ, как эхо – щелк —
волна разносится частицей и во мне
вращает электроны в ритме терций,
и, напрягаясь слухом в декабре,
проскальзывает тихо в ум и сердце.
 
 
А на столе стоят конфеты, пьется чай,
а может быть еще пока что кофе,
а на стене портреты и вуаль
от прошлого, и прошлого заботы.
Висят портреты, взор из-под стекла
такой таинственный, и все, что невозможно,
описывают блеклые слова,
которые отточено-серьезно
ведут по переулкам декабря
к ступеням лестницы в накрашенном подъезде,
и вместе с ним стучатся погодя,
в пространство времени, побуквенно идя.
 
 
Часы настенные и на столе одни,
щелчки того, что называют время,
секундных стрелок шепот – погоди —
приносит в жизнь таинственное зрение
и знание, которое дано
услышать нам, и, как бы в назидание,
проводники проносят в мироздание,
сквозь воздух, лишь слова и отставание.
 

Я вглядываюсь в темноту во мне…

 
я вглядываюсь в темноту во мне,
она трещит, расходится в каньоны.
исследует души своей районы
мой глаз, уже насытившись извне.
 
 
щель между двух миров, как бесконечность,
совсем неясно где-то проступает,
и пустота объемностью зияет,
определяя, что такое вечность.
 
 
здесь прорастает лес, я в нем гулял,
грибы, шиповник, красным земляника,
любовь там не нашел, но потерял,
любовь звалась, я помню, Вероника
 
 
одно лицо сменяется другим,
я, кажется, кого-то даже знаю,
зло сотворенное свое припоминаю
с намерением, как водится, благим.
 
 
я внешнего для сходства не прошу,
колодец вечности все за меня решает,
он сам мне что-то мысленно вещает,
а я автоматически пишу.
 
 
вот появляется надгробная полынь,
на Соловки раскалывая сердце.
течет народ, свои и иноверцы,
рекой составов в дальний Сахалин.
 
 
то тут, то там вздымаются огни,
картина ширится, уже дымят заводы,
колонны маршируют, и они
идут стирать с лица земли народы.
 
 
и проступает весь двадцатый век
первоосновой нынешней скрижали,
где так звучало гордо Человек,
и где его весь век с землей мешали.
 
 
я вижу, как темнеет небосвод,
последний праведник, отдав свои одежды,
заходит в микву, он вернет собой, как прежде,
земле обратно грех людской и пот.
 
 
и он до дна доходит с головой,
проточных рек вода снимает кожу,
его несет течением, и все же,
на берег выпадет он нагой.
 
 
и тенью независимой за ним
жена его выходит из пучины,
и взглядом, обнимающим своим,
показывает все первопричины.
 
 
расширенный до крайности зрачок,
он привлечен печалью гробовою
и человечеством, заполнившим собою
крутящийся космический волчок.
 

Мой автобус следует по трассе…

I

 
Мой автобус следует по трассе.
Фонари мелькают. Вдоль лесочек.
И поток, в какой-то общей массе,
из цветных, неразличимых точек.
 
 
Я купил билет свой захудалый.
Черным в нем проставленная дата.
Мой автобус тронулся усталый,
в девять-двадцать, вечером когда-то.
 
 
Раньше был он – новенький Икарус,
но пахуч, как Авгиево стойло.
А теперь с ним что-то видно сталось,
и почти что выглядит пристойно.
 
 
Путь проходит скомкано отсюда,
от начала – к пункту назначения,
как отростки кровяных сосудов,
ответвления времени течения.
 
 
Вот, мне кажется, я знаю это место.
Я здесь был зачем-то или буду.
Образ лепится из облачного теста
и какой-то тьмы, из ниоткуда.
 
 
За стеклом проносятся пейзажи.
В мире все по принципу подобия.
Человек здесь человека гаже,
И поля – всеобщие надгробия.
 
 
Очень трудно встретить добродетель
по стране обставленной как зона.
Здесь мутации обычны тех, кто светел,
от нехватки, видимо, озона.
 

II

 
Я стою у входа Пантеона.
Где-то в прошлом. Едет колесница.
Трупы предков – времени основа.
Проступают в муках чьи-то лица.
 
 
Достигая жуткого предела,
я живым иду за занавеску,
заглянуть в сокрытые уделы,
натянув свою судьбу, как леску.
 
 
Наше прошлое – предтеча для сегодня.
Мы – не просто будущего камень.
Ничего не смыслим мы в Господнем,
рефлексивно повторяя: «Амен».
 
 
И, когда вдруг надоест потеха,
если тут ты не успеешь спиться,
умереть возможно, ради смеха
в плоть вписавшись воина-финикийца.
 
 
А потом ты станешь полководцем.
А потом ты станешь Римским Папой.
А потом родишься вдруг японцем.
А закончишь – мишкой косолапым.
 
 
И пойдешь ловить форель в предгорье.
И забудешь, что судьба незрима.
И когда в пространство канет горе,
возвратишься в пригороды Рима.
 

III

 
Мне вчера открылось это знание.
И сегодня жду посадки в зале.
Этот рейс уходит в мироздание,
так сказали на автовокзале.
 

IV

 
В пункте А справляют панихиду.
В пункте Б давно все веселятся.
Мой автобус, движущий планиду,
у Творца проходит между пальцев.
 
 
Пес в моей квартире вислоухий.
Это в будущем. А нынче легкой птицей
лист в саду свалился к небу брюхом,
за предел шагнув самоубийцей.
 

Не четкостью слога, не жирностью точки…

 
Не четкостью слога, не жирностью точки,
Не в стройных теплицах взрастают стихи.
До боли, до крови, разодранной в клочья,
Пронзают и штопают душу они.
 
 
До боли, до крови, врастающий в землю,
И тянущий руки поднять в небеса,
Всю правду и ложь каждодневно приемлет
Учившийся верить всю жизнь в чудеса.
 
 
И пишущий болью своей на бумаге,
И сам удивляясь картине своей.
Так мерно ступает по лунной дороге,
Пытаясь достигнуть покоя на ней.
 

В Риме давным – давно, пожалуй, что в прошлой жизни …

 
в Риме давным-давно, пожалуй, что в прошлой жизни,
бывала она в кино, тоскуя чуть-чуть по отчизне,
истоптанный Колизей, остаток чужих историй,
здесь вовсе не Коктебель, иные совсем устои,
здесь форум уводит взгляд к далеким истокам сути,
здесь «тысячи лет назад» застыли в какой-то ртути,
здесь было и есть вино, олива растет у дома,
и что-то в районе шести быть нужно у Ипподрома,
и после, когда заря окрасит тугие арки,
пересчитать нельзя в шкатулке своей подарки,
на ниточку нанизав живые доселе бусы,
и ложечку облизав от пенки, кофейный вкус и
ручная охапка роз, в копне утопают пальцы,
остаток житейских грез,
ложатся года, как сланцы,
и слово за словом стансы.
 

Играют джаз, подвал здания…

 
Играют джаз, подвал здания.
Я нем – слушаю.
Немота моя от незнания,
Я просто звуком дышу.
 
 
Гармоники неведомые,
Звуков капельный храм.
За блаженства мгновение,
Что я взамен отдам?
 

Белая комната – черным обоям…

 
Белая комната – черным обоям.
Белая кожа – для черных одежд.
В мире безумном минута покоя
Неотделима от наших надежд.
 
 
Души людские меняют окраску:
В белое, в черное, в серое, в красное…
Белая комната в черных цветах.
И ничего больше нет – только страх.
 

Просторно в доме, тихо в сердце…

 
Просторно в доме, тихо в сердце,
Не исчерпать бы благодать.
И мир как будто на ладони,
Да не понять, не осознать.
 
 
Себя никем не именуешь.
Тих и спокоен образ твой.
И вроде, как бы, существуешь,
А на поверку – не живой.
 
 
Полжизни, все в исканиях сути,
Любовь к груди своей прижав.
И сорок лет на сорок судеб,
Прожить, так и не променяв.
 
 
И в этом мире будь усердный,
Все сотвори и пожелай.
И жизни срок был милосердный,
Да раздарил все – прощевай.
 
 
Перед узором многогранным
И плачь, и радуйся свой век.
Не разменяй добро усмешкой,
Мой славный, милый человек.
 
 
Не исчерпать бы, да не сгинуть.
Задаром в мире не пропасть.
Даст Б-г, помянут добрым словом,
А Там уже – не наша власть.
 

В далекий год, где молоды скульптуры …

 
в далекий год, где молоды скульптуры,
где писчая машинка сводит скулы,
толпится в серой очереди люд,
играет патефон и пьется Брют,
и мел рисует на асфальте кляксу,
прохожий по проспекту водит таксу,
и мимо урн окурками плюют,
в квартирах абажур – почти уют.
 
 
потом, переходя в иное время,
пространство и, тем самым, рубежи
сменяя непосредственно, и семя
свое перерождая в складках ржи
на поле золотого света солнца,
под куполом вселенной народясь,
души ростки, фракталом расходясь,
живут, по измерениям делясь.
 
 
приходят с криком, а уходят с грустью,
всю жизнь свою плывя обратно к устью,
познав, как сможешь, свет миров и мрак,
не успеваешь оглянуться, как
уже фигурой в бликах перехода,
бредет старик на ощупь – знак исхода,
и каждый вздох слепого в темноте
разносит эхо в звука полноте.
 

Тут прошли полки…

 
Тут прошли полки,
Римский легион.
А теперь полынь,
Полынь и воронье.
 
 
Смерть несущий Гай,
Полк, несущий скарб,
Путь-дорогу в рай
Вслед мостящий раб.
 
 
Все дороги в Рим,
Рай не Рим, не храм.
Б-га не найти,
Б-га нету там.
 
 
И полки, полки,
Смерть несущий Гай.
Не спастись тебе
По дороге в рай.
 
 
За туманом мгла.
Пред туманом свет.
А вошел в туман,
И дороги нет.
 
 
И полки, полки,
Рим не рай, не он.
И кресты, кресты,
Римский легион.
 

Как много смысла в тишине…

 
Как много смысла в тишине:
Прекрасный результат молчанья.
 
 
Как много страха в темноте:
Безумный результат сознанья.
 
 
Как много света на заре:
Красивый результат вращенья.
 
 
Как много сердца в доброте:
Великий результат терпенья.
 

Он смотрел, прислонясь к фронтону…

 
Он смотрел, прислонясь к фронтону,
где ничто не могло спасти
от вселенского обертона,
и цицит он держал в горсти,
заступив за границу взора.
Звезд скопления, как озера
средь пустыни, что после зноя
в лунном свете мерцают, ноя
тихой музыкой, он же, стоя
перед временем строг и строен,
на ладонях еще нет ран,
и двенадцать не ходят строем,
и второй не разрушен храм.
 

Пятикнижие. Памяти жертв Холокоста и геноцида

14. И сказал Господь Моше: Запиши это (для) памятования в книгу и внуши Йеhошуа, что Я бесследно сотру память Амалека из поднебесья.

15. И возвел Моше жертвенник, и нарек ему имя: Господь – чудо мне.

16. И сказал: Ибо рука (вознесена в клятве) престолом Господним: война у Господа с Амалеком во всех поколениях.

Тора, Книга Шмот, Глава 17

* * *

 
Испокон веков повелось,
Собирайся в дорогу – исход.
Что не вытерпеть довелось,
Что не вынести, то снеслось.
 
 
И что избранный Б-гом бессрочно
Убоится отметки своей.
Все отмерено, все точно,
Все написано в Книге о ней.
 
 
Но коль лик отвернет от порога,
Устрашишься страданий своих.
Все, что благо – дано от Б-га,
Боль дана от собратьев твоих.
 
 
И обоз до верхов груженый,
Вновь исход и туман, и мольба.
И маячит вдали дорога,
О шести концах судьба.
 
 
И маячит, и манит горестно.
Только Тору возьми с собой.
И тогда умирать не совестно.
Да пребудет Господь с тобой.
 

* * *

I

 
я не видел, не знаю, не помню
и вовсе забытый,
только что-то стучит отголоском
и давит на пульс.
я когда-то в застенках истории
дико убитый,
просыпаюсь в поту
и в предсмертной агонии бьюсь.
 
 
я простой человек
и в познаниях подкован не очень,
и не так, чтобы больно начитан,
но силой ума,
я впитал с молоком,
и отнюдь не слова «Аве Отче»,
а совсем неизвестные звуки молитв —
Креат Шма.
 
 
сотворенные мы
и не просто, и не как попало,
наш телесный костюм
по лекалу природному сшит.
мы ходили и ели, и пили,
и вот нас не стало —
это поступь страниц,
эта поступь времен – Берейшит.
 

II

 
мне никто не расскажет,
никто не сумеет,
не сможет,
разметать и развеять всю память и боль на ветру.
тех, которые пепел с печей
и которых я – кожа,
и та кровь, что залита свинцом
в лютом Бабьем Яру.
 
 
залихватской, развязной походки
и глупости злобной,
в человеке хватало с лихвою,
и бряцает час,
помутились умы,
расползлось недоверие молвою,
и взлетели хранители-ангелы,
бросивши нас.
 
 
паровозный трубач,
гниль вагонов,
путь начат и кончен,
и такое помыслить
никак невозможно, но вот,
слышу я, кто-то рядом гнусавит мотив «Аве Отче»,
слышу стук колесниц —
эта книга и имя ей – Шмот.
 

III

 
я в Варшаве
на плитах останков людского позора,
кто мне скажет, куда обратиться
и чем изменить
то, что в такт фонарям, сапогам
от ночного дозора
мы прощали им в будущем горе,
которое пить.
 
 
перемазаны в саже,
на страхе взращенные в полночь.
поколение путаных и
незнакомых идей.
«Креат Шма, Элоhейну» —
посланники, черная сволочь,
попивают бургундское,
мучая наших детей.
 
 
но я слышу, что должно.
изгнание долгого века.
я вхожу, концентрируясь в лагерь,
и мысль-искра:
не забудь,
Ты сотрешь на земле все следы Амалека!
я листаю страницы,
и третья часть – Ваикра.
 

IV

 
эта жуткая тьма,
что явила себя в Холокосте.
европейский погром,
и слезой истекает строфа.
я, как дерево, сломлен
и с хрустом упал на погосте.
я смотрю в небеса,
губы тянут навзрыд «Креат Шма».
 
 
разве кто-то тебе говорил,
что Господь милосерден?
стон разносится,
тихий, протяжный, надрывный, глухой.
мы один к одному,
крик у стен Йерихона бессмертен,
Исраэль вновь встречает Эссава
над вечной рекой.
 
 
нас зовет искупление,
которому выпали сроки.
мы разделим меж всеми
удушливый огненный дар.
храм разрушен – горит,
тлеет пепел, истерзаны строки,
и открыта страница,
четвертой главы – Бемидбар.
 

V

 
по раскатистым буйным дорогам
истории пира,
вечный странник, злодейство,
находит себе ремесло.
мы шагаем по пеплу
из помеси крови и ила,
мы взрастаем на пепле
трагедий народа всего.
 
 
пришивайте лоскут,
пришивайте звезду поскорее.
время так рассудило
по сердцу иглой навсегда.
я когда-то родился и жил,
и погибну евреем,
«Креат Шма, Адонай», на издохе,
и долгая тьма.
 
 
мы штыками пронзаем историю,
чертим скрижали,
и развеянным пеплом взлетаем
уроком другим.
мы из капли исходим,
нас матери в муках рожали.
эта пятая книга,
и вечная память – Дварим.
 

Полночь

 
Мне сводит суставы
От боли в душе.
В теле кровь застывает
От шага во тьме.
Все во мне затаилось,
Не пришел еще час,
Когда полночь коснется
Звезд неистовых глаз.
 
 
Бой часов монотонный
Обращает все в прах.
И безудержный, томный
Просыпается в снах
Мой порыв безмятежный,
Мой неистовый смех,
Моей жизни безумной
Мимолетный пробег.
 

Унеси меня, ветер, подальше…

 
Унеси меня, ветер, подальше —
Подними, освежи, ободри!
Не выносит душа моя фальши,
Не выносит она грубой лжи.
 
 
Облака, дайте вас расцелую!
И позвольте у вас погостить.
Я душой своей вечно кочую,
Но не знаю еще, как мне жить.
 

Строки о моем Париже

 
В Париже декабрь. Совсем промок.
Не то, чтобы прослезился, но от души сжался в комок,
присел в кафе и в город вжился.
Кто тебя только ни воспевал, вот теперь я, в своем лице,
вложился в строки, которые вьются вдоль улиц и Сены,
и пропадают в ее конце.
Что-то осталось тут, чего-то не стало.
Я достиг всего, что желал – оказалось мало.
Здесь прошлое есть даже у меня,
и теперь мне с тобой всегда начинать не с нуля.
Впрочем, тебе-то что? Ты помнишь шаги короля.
Цивилизация закругляется там,
где возникают туристы и все блага.
Танцуют различные твисты,
но новое не возникнет наверняка.
В беспросветном своем одиночестве
смотрю на собор из кафе на улице.
Irish Coffee, множество облаков и чудится,
познаешь вселенную
поверх горгулий и их голов.
Вместо невозможного «эгалите» здесь происходит драма.
Циркачка крутит свои фуэте бедрами у Нотр-Дама.
Здесь, как и везде, лоск соседствует с гнилью,
добро со злом, сказка с былью.
Сена волнуется раз: остановись – смотри.
Волны шипят на Монпарнас, на мосту фигура замри.
Сена волнуется два: на носках кругом повернись.
И отстуком каблука – время остановись.
 

Апокалипсис

 
Вот он грядущий Наполеон.
До воплощенья верста.
Он не откажется сесть на трон,
И от царя перста.
 
 
Вот кузнецы, под волчий вой,
С задором куют мечи.
Шагом чеканным по мостовой
Шествуют палачи.
 
 
Семь кругов ада – семь небес.
Небо с землей на стык.
Что потерял ты в этом краю,
Что ты в нем постиг?
 
 
Ветер гуляет, мрак везде.
Только слеза чиста.
Прощение исчерпано. На кресте
Высохла кровь Христа.
 

Взгляд сквозь облака…

 
взгляд сквозь облака.
расстегнут ворот.
пересохли губы.
грудь хрипит.
 
 
за спиной
покинутый мной город.
под обрывом
речка вдоль бежит.
прощебечет тихо о печали,
что укрылась от усталых глаз.
плотик мой
от берега отчалил,
да к другому вовсе не причалил,
да паромщик оказался чалый…
мне Харон в нем кажется подчас.
 
 
в переправе
лихолетья буря
весточкой, как ласточкой порхнёт,
по душе пройдет акупунктурой
и меня к ответу призовет.
 
 
призовёт ли?
приведет ли силой?
или сам приду хромой туда,
с перепитой мордой и плаксивой
умолять прощенья у суда.
 
 
вот стою.
читайте мою книгу.
все, что смог запомнить – записал.
счет простой.
куда бы сдать веригу?
до каких небес за жизнь достал?
 
 
ласковое небо синевою
заслоняет звезды на свету.
я люблю вселенную
любовью,
от которой канут в темноту.
 
 
от которой просыпаться трудно,
за которой пыль и небытие.
это жизнь
дарующих нескудно.
к ней иду – она идет ко мне.
 

Сейчас

 
изродилось ли или застыло
что-то важное в диком краю.
черной тенью, крадущейся с тыла,
ищет кто-то добычу свою.
 
 
видел я часть крушения и бури,
видел веру в глазах у людей.
жаль, но, кажется, нас обманули,
извратили основы идей.
 
 
нет, конечно, жизнь очень приглядна,
время лучшее вышло на нас.
и сортир с подогревом, и ванна,
даже есть телевизор и газ.
 
 
даже, если совсем присмотреться,
можно жить, как хомяк в закромах.
есть во что поприличней одеться,
интернет есть в неброских домах.
 
 
и брюзжать разрешают привольно,
даже хаять и матом на власть.
так с чего мне безудержно больно,
и откуда тоска вдруг взялась?
 
 
почему у несчастной России
нет приюта для многих сынов,
правды нет, есть уродов засилье,
и хватает с лихвой кандалов?
 
 
нет, здесь что-то такое набито,
на кости образуя мозоль,
сколько было напрасно убито,
и людей рассыпают как соль.
 
 
сколько душ погубили за правду.
где та правда? – ответьте теперь.
невместимо оно, непонятно,
как вернуть эшелоны потерь.
 
 
нет, не праведны и не злодеи,
но откуда-то выросла в нас:
нелюбовь и вражда к иудеям,
и хребет надорвавший Кавказ.
 
 
ведь откуда-то взялись холуи,
неужели безродные псы?
или сами вождям присягнули?
есть же матери их и отцы.
 
 
так куда просмотрели в запале
и считаем проценты потерь?
да, конечно: «ведь мы же не знали…».
ну, зато осознали теперь.
 
 
ох, боюсь, нас страна смелет в крохи,
изрыгнет из своих жерновов
и взнуздает для новой эпохи
на кругу искупленья грехов.
 

Ото сна ко сну…

 
Ото сна ко сну,
От весны в весну
Я душой своей
По земле брожу.
 
 
От зимы к зиме,
От весны в весну
В непонятном сне
Я кого-то жду.
 
 
И из года в год
От весны в весну
Мой протяжный крик
Бьется в тишину.
 

Из Венеции…

 
иди под дождь плясать на карнавал
в объятия масок, падчериц и весел,
и тот, кто в эту воду камень бросил,
давно уже к иным брегам пристал.
так вечер перезвоном бьет салют,
как мы плетемся вдоль старинных судеб,
и никогда таким уже не будет
тот плеск весла, которым призовут
куда-то вдаль под старую обитель,
где жил и я, и ангел мой хранитель,
и эта соль морская у глазниц
сошла с меня, как тень чужих ресниц.
 

Средь лабиринтов одиночества…

 
средь лабиринтов одиночества,
бродя из залов в кабинеты,
ища ее любви высочества,
смотрю на прошлого портреты.
 
 
на них все образы не гибки.
от части жизни веет смрадом.
мои грехи, мои ошибки,
в крови блуждающие ядом.
 
 
мои друзья – мое спасение.
моя душа – мое призвание.
и одиночество рассеянно
с ухмылкой за плечами рядом.
 
 
так соткан мир, так соткан я.
так клетка дышит мирозданием,
когда копирует себя
и служит боли оправданием.
 
 
кровь приливает, бьет в висок,
взгляд затуманен бледно-полый,
как в свет приходишь одинок,
так на одре уходишь голый.