Текст книги "Владелец кинотеатра"

Автор книги: Андрей Быстров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

3.

Она не сдержала обещания. Уже через несколько минут она снова обратилась к Борису, да еще с таким заявлением, после которого рисковала быть немедленно высаженной.

– Борис, а ведь это неправда, что я вам не нравлюсь и не интересую. Нравлюсь, интересую… Но вам что-то мешает.

Вопреки первому порыву, Борис не стал останавливаться. В самом деле, подумал он, почему я на нее набросился? Что такое со мной? Ведь случись это раньше… А когда – раньше? До появления незнакомца с серебряным значком? До черных всадников?

– Вы правы, – неохотно сказал он. – Мешает. И если бы я знал, что…

– Я очень одинока, – сказала она. – Вы тоже.

– Откуда вы знаете насчет меня? Собирали сведения?

– Нет. Да я и не знаю. Я… Чувствую.

– Вы психолог?

– Нет.

Снова непродолжительное молчание.

– И что из того? – проговорил наконец Борис. – Один плюс один – будет один…

– Что?

– Есть такая старенькая песенка. Один плюс один все равно один…

– Не всегда.

– Приехали, – сказал Борис, притормаживая.

– Куда приехали? – Оля испуганно посмотрела в темноту за окном. – Вы все-таки меня высаживаете?

– Да нет, просто приехали… О, простите! Это мой дом, а «Триумф» в паре кварталов дальше… Я тут с вами отвлекся… Сейчас я вас довезу. Извините.

– Не надо, – сказала она.

– Почему не надо? Вы передумали?

– Нечего мне там делать.

– Зачем же вы ехали в такую даль?

– Спасалась от одиночества. Возле «Триумфа» живет мой… Как бы его назвать… Бывший любовник.

– Бывший?

– Да, бывший. Потому что я встретила вас.

– Мы знакомы каких-то двадцать минут…

– Это больше, чем вечность, вы не согласны?

– Гм… Теоретически, я согласен…

Она засмеялась. Впервые он услышал, как она смеется.

– Тогда практически пригласите меня к себе.

– На чашку кофе?

– Терпеть не могу кофе!

– Пива хотите?

– Хочу.

– А у меня его нет.

– А… Все равно спасибо, что предложили.

– Но тут за углом есть киоск. Доедем?

– Доедем!

Он нажал на педаль. Ему показалось, что двигатель отозвался легко и радостно.

Возле киоска (они вышли из машины вместе) отирался нищий старик. Пока Борис покупал пиво, он привязался к Оле с какой-то жалостливой историей. Борис повернулся к нему с намерением дать несколько монет, но с удивлением увидел, что девушка протягивает нищему крупную купюру.

– Оля, – сказал он, когда они усаживались в машину. – Ты чересчур щедра, ты так разоришься в два счета. Их столько, что…

– Я знаю, – тихо ответила она. – Только сердце кровью обливается всякий раз… Не могу это видеть. Понимаешь, у них совсем другие проблемы…

Борис кивнул, поворачивая ключ зажигания.

4.

В прихожей горел свет. Борис никогда не выключал его, если уходил и рассчитывал вернуться затемно. На безмолвный вопрос Оли он ответил так.

– Ненавижу возвращаться в темноту. Когда свет горит, хоть иллюзия создается, что тебя ждут…

Он сразу направился в кухню, разгружать сумку с пивом, к которому были приобретены и соленые орешки, и сухарики. Оля осматривалась в маленькой гостиной. Обстановка здесь была самой обыкновенной, по модному лет сорок назад стандарту – тахта, журнальный столик с двумя креслами. На стене над пианино висел портрет красивой темноволосой женщины, вставленный в нехитрую деревянную раму.

– Кто это? – спросила Оля, когда появился Борис с подносом, где стояли чешские кружки, откупоренные бутылки и блюдца с орешками и сухариками.

– Мама, – Багрянцев поставил поднос на журнальный столик. – Ее давно нет…

– Прости.

– Ну, что ты… Вообще-то я не очень люблю эту комнату. Она хороша только тем, что сюда влезает пианино. Загляни-ка лучше вот сюда. Это, выражаясь высокопарно, кабинет, он же спальня. Тут я, собственно, и обитаю.

Оля вошла во вторую комнату, поменьше гостиной. Здесь на столе стоял компьютер, на стеллажах – музыкальная аппаратура в окружении сотен кассет и компакт-дисков. На плакатах Оля узнала Элтона Джона и Кэта Стивенса. По поводу еще одного плаката с портретом чернокожего саксофониста Борис пояснил, что это Гровер Вашингтон.

– Твой кумир?

– Не думаю, что у меня есть кумиры. Я просто люблю его музыку. Вот, послушай… Сейчас, это в компьютере…

Он включил компьютер, и расплавленное золото саксофонных рулад пролилось в комнату, сделав ее будто светлее, рассыпав солнечные зайчики там и тут.

– Здорово, – сказала Оля. – А компьютерные игрушки у тебя есть?

– Целое море, – заверил Борис.

– Сразимся во что-нибудь?

– Сейчас? Чтобы пиво выдыхалось, пока мы сражаемся?

– Можно совмещать… Да нет, пошли обратно пить пиво. Успеем еще…

Они вернулись в гостиную и уселись в кресла у журнального столика. Борис наполнил кружки, засверкавшие янтарем.

– За что мы выпьем? – спросил он. – За песню по радио?

– За бесцельность бытия.

– Потому что она привела тебя туда… На ночную улицу?

– И поэтому тоже… И за все, что бесплатно.

Чуть соприкоснувшись краями кружек, они выпили до дна.

– А теперь, – Оля поставила пустую кружку на поднос, – где у тебя ванная? Хочу смыть пыль минувшего.

Пока она плескалась в ванной, Борис медленно переодевался в домашнее, слушая Гровера Вашингтона. Оля вышла в его халате, с мокрыми волосами. Капельки воды поблескивали на ее лице, на приоткрытых губах. Борис молча подошел к ней, обнял. Она порывисто прижалась к нему.

– Не уходи, – прошептала она.

– Ну, конечно, – он улыбнулся. – Сейчас все брошу, повернусь и уйду…

– Совсем не уходи. Никогда.

– Нет, – серьезно сказал он.

Ее дыхание пахло молоком… Как дыхание ребенка. Борис поцеловал ее, осторожно… Она ответила так неистово, словно боялась вот сейчас, в эту секунду, навсегда потерять его, и отчаянно пыталась удержать. Халат соскользнул с ее плеч. Борис целовал ее всю, с головы до ног… Он плакал? Или это капельки воды с ее волос на его лице? И снова с небывалой ясностью вспыхнуло это ощущение, гора и река… Синее-синее небо, там, далеко-далеко…

Волна нежности захлестывала Бориса, звенящая волна, кругами летящая из единого центра – там, где билось ее сердце, чуть вздрагивала ритмично кожа под левой грудью. Они больше ни о чем не говорили, ни слова… Еще часа четыре, а может, пять. Их любовь была робкой, сопротивляющейся, умоляющей, мучительной, всепрощающей, дерзкой и смелой. Она сметала преграды, она взрывалась ослепляюще-бесшумно на вершинах. Утомление, стон и нежность, и новый взрыв – она вбирала в себя все и все раздавала щедро, неразборчивая в своих дарах. Перечеркивалось время, исчезали целые миры, и ничто не имело значения.

Потом они лежали в объятиях, вновь без единого слова, потому что и слова не имели значения сейчас. Оля тихонько засмеялась.

– Что? – шепнул Борис.

– Ничего. Просто мне хорошо.

Поменялись зеленые цифры на дисплее электронных часов на книжной полке. Борис бросил на них мимолетный взгляд. Это были просто цифры – ни с чем не связанные, никакого смысла не исполненные, не предупреждающие ни о чем. Просто зеленые цифры на дисплее.

5.

Закутавшись в халат, Оля сидела на постели, курила вторую сигарету подряд. Борис поставил возле компьютера принесенное из холодильника пиво.

– Что? – спросила с улыбкой Оля. – Пришла пора во что-нибудь сразиться?

– Почему бы и нет? Во что ты любишь играть?

– Да все равно… Во что-нибудь… Бильярд, например…

– Бильярдов у меня сколько угодно, каких только нет… Вот, есть очень интересная бильярдная игра – «двадцать четыре цента».

– В такую я не играла. Трудная?

– Правила очень простые, но вся прелесть в стратегии. Каждому шару присваивается определенное количество очков, или центов по игре. Надо набрать двадцать четыре, но полно тонкостей, по ходу обьясню… Попробуем?

– Давай!

Борис включил игру. На экране промелькнули веселые мультипликационные заставки.

– Ой, – спохватился Борис, – я орешки забыл принести.

– Сиди, я сама…

Оля скрылась в гостиной, а Борис уже готовился набрать на клавиатуре запрошенные компьютером имена игроков… Его рука повисла в воздухе над клавишами.

Экран потемнел. Тьма продолжала сгущаться, наливаясь зловещим пурпуром. Это был вихрь, воронка пурпурной мглы. И этот вихрь кружился в комнате, втягивал Бориса, лишая его способности видеть, слышать, сопротивляться. Ничего. Только багровая тьма.

Потом он увидел …

Он был в лесу, вековом лесу, каких на всей планете, наверное, давным-давно не осталось. Огромные деревья вздымались под небеса, они стояли не так часто, чтобы между ними не был виден далекий холм, а за ним – башни замка. Веяло горьким дымком костра, и до слуха Бориса доносился глуховатый топот лошадиных копыт по устланной опавшими листьями лесной дороге. Кто-то вот-вот должен был появиться из-за поворота, скрытого клубами багровой мглы. Борису стало страшно. Нет, он боялся не того, кто появится, а неотвратимых, ужасных перемен, какие принесет с собой всадник.

– Вот и орешки, – прозвенел голос Оли из немыслимого далека, из иного мира.

Этот голос зацепил, позвал… Он указал дорогу, по которой Борис вернулся обратно, в свою комнату. То, страшное, отпустило его. Он знал, что никакое волевое усилие не помогло бы ему вернуться. Его просто отпустили, позволили уйти. Надолго ли?

– Что это с твоим компьютером? – Оля кивнула на темно-пурпурный экран.

– Ты… Видишь это? – пробормотал Борис.

– Что, экран? Вижу, конечно… А с тобой что такое? Ты весь бледный, как…

– Сбой программы, – прохрипел Борис невнятно.

– И тебя это так расстроило? С компьютерами и не то бывает. Перезагрузись, и все дела.

– Да… Да.

Борис вдавил кнопку перезагрузки на корпусе системного блока. При этом он весь внутренне сжался, точно ожидая немедленного взрыва… Но ничего из ряда вон выходящего не случилось, загрузка прошла как по нотам.

– Вот видишь, все в порядке, – сказала Оля. – Включай теперь игру.

– Нет, подожди…

– Что такое?

– Ну… Если игра один раз рухнула, может снова… Испортит еще что-нибудь основательно. Давай-ка лучше переустановим ее с диска. Достань, пожалуйста, диск вон из того шкафчика. Он в синей коробке, на ней написано «Бильярды».

С опаской взявшись за мышь, Борис подвинул курсор. Оля открыла шкафчик.

– Ох! – воскликнула она. – Что это за штуковина?

Борис обернулся к ней. Оля держала в руках старинную шкатулку. Это была изумительной работы вещица, красного дерева, декорированная редкостными самоцветами, украшенная прихотливой резьбой. По углам крышки сверкали мрачным рубиновым огнем драгоценные камни замысловатой огранки. Изысканная красота этой шкатулки потрясала с первого взгляда… Но и отталкивала. Орнамент был слишком переусложненным, резьба чересчур утонченной. Казалось, создавший шкатулку мастер либо не знал меры (что маловероятно при таком уровне работы!), либо в его намерения входило отравить эту красоту ядом сладчайшей причудливости. Шкатулка была красивой, но она не была прекрасной. Чтобы соответствовать этому понятию, ей недоставало гармоничной сопряженности линий, истинного благородства… А впрочем, нельзя было сказать, что ей чего-то недоставало. Напротив, всего было слишком много в ней. Она была как опиумный фимиам.

– Откуда у тебя это? – спросила Оля.

– Ах, это… – Борис помрачнел. – Семейная реликвия, по наследству досталась. Она тебе нравится?

– Не сказала бы… Она какая-то… Дориан Грей вспоминается. Эти камни на крышке – настоящие рубины?

– Да, настоящие, если специалисты не врут.

– Тогда она должна стоить целое состояние.

– Она и без рубинов стоит целое состояние. Это же музейная вещь… По крайней мере, мне предлагали за нее целое состояние, и неоднократно. Каждый раз сумма росла. Ее даже украсть пытались. Если бы я ее продал, жил бы безбедно до конца дней.

– Но ты не продал… Только из-за семейной памяти?

– Как тебе сказать… Открой ее.

Оля подняла крышку. Шкатулка была пуста, но на внутренней стороне крышки, на золотой пластине виднелась гравированная надпись в четыре строки, затейливой вязью, с ерами и ятями. Оля не сразу разобрала текст.

«Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Девушка перевела взгляд на Бориса.

– Что это значит?

– Понятия не имею, – он пожал плечами.

– Странное четверостишие… Особенно последняя строчка. Как может отразить что-то шершавый камень? Это же не зеркало.

– Там сказано – отразит свет истины. Это может быть в переносном смысле, поэтически. Но я повторяю, Оля, понятия не имею, что это все значит, и значит ли что-нибудь.

– Должно значить, – Оля поставила шкатулку на стол и села. – А что говорит по этому поводу ваша семейная традиция?

– Ничего. Да и нет у нас такой традиции.

– Подожди, тогда я не понимаю…

Со вздохом Борис выключил компьютер и пересел поближе к Оле.

– Видишь ли… На самом деле, я почти ничего не знаю о своей семье.

– Да?

– Отца я вообще не знал, он умер до моего рождения. Мама почему-то не любила о нем говорить, да и о себе мало рассказывала. Она… Погибла, когда мне было двенадцать лет. Это случилось на моих глазах.

Обняв Бориса, Оля положила голову на его плечо.

– Тебе тяжело вспоминать… Не надо.

– Нет, я должен рассказать. Мы ехали в автобусе, она сидела впереди у окна, я рядом с ней. Откуда-то вывернула огромная машина, грузовик. Эта машина… Столкнулась с нашим автобусом, ударила именно туда, где сидела мама. Меня отбросило в проход… Нет, я не пострадал, ни царапины. Но мама… Когда я встал, она лежала, раскинув руки, вся в крови… И знаешь…

– Не надо продолжать…

– Осколки стекла, – сказал Борис, точно не услышав ее. – Осколки толстого стекла, разбитого окна автобуса. Четыре длинных кривых осколка, как ятаганы, или… Гвозди.

– Гвозди?

– Да. Они вонзились ей в запястья и в лодыжки. Понимаешь, она лежала там, правая рука сломана, и в запястье торчал этот окровавленный осколок… Левая рука была вытянута… С таким же осколком в запястье… И ноги. Мама была в коротком летнем платьице, в босоножках.. Я хорошо видел… Ее лодыжки тоже пронзали длинные осколки! Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда, как фотография… Лишь позднее, много позже… Я понял, на что это походило. На распятие. Безумная, кошмарная пародия на распятие, вот что это было!

Задыхаясь, Борис умолк. Оля тоже ничего не говорила. Борис взял две сигареты, зажег обе, протянул одну девушке. После двух-трех глубоких затяжек он продолжил.

– В том автобусе никто не был даже легко ранен. Никто, ни один человек! Водитель грузовика также не пострадал, как я узнал потом. Только она… Она погибла, она была распята ! Конечно, не эти осколки убили ее. Причину смерти выяснили – она ударилась головой и умерла почти мгновенно. И там… Было еще кое-что. Я не могу объяснить, но это… С годами это стало казаться мне самым страшным.

Оля стиснула руку Бориса.

– Ее лоб, – хрипло сказал он. – Еще один осколок начертил на ее лбу как будто знак. Вроде треугольника… Треугольного… Листа.

– Листа? Какого листа?

– Я сказал «листа»? – Борис поморщился, как от сильной головной боли. – Странно. До сих пор я никогда не думал об этом, как о листе. Увидел, наверное, где-то растение с такими треугольными листьями… И теперь выскочило…

Нервно, чуть не промахнувшись, Оля загасила сигарету в пепельнице.

– Мне и представить трудно, что тебе пришлось пережить…

– Ты была права, не надо было рассказывать… Но я закончу, немного уже осталось. Меня взяла к себе бабушка. Кроме нее, у меня никого не было. Боюсь, я не слишком любил ее. Она была… Строгой, суровой женщиной. Не один раз я пытался заводить с ней разговоры об истории нашей семьи. Она или отмалчивалась, или отвечала коротко и крайне неохотно. Но она показывала мне эту шкатулку и подчеркивала, что это семейная реликвия и она достанется мне… Бабушка пропала, когда мне исполнился двадцать один год.

– Пропала?..

– На следующее утро после дня моего рождения. Она сказала, что ей нужно сходить на почту, не то получить, не то отправить какое-то письмо… Я не слишком прислушивался к ее словам. Она ушла, и больше я никогда не видел ее. Насколько мне известно, никто ее больше не видел.

Оля зажгла новую сигарету.

– Я искал документы, – проговорил Борис, – или что-нибудь, что может пролить свет… В квартире… Я не нашел ничего. Только в этой шкатулке… Там была записка.

– Какая записка?

– Даже не знаю, можно ли назвать это запиской. Клочок бумаги, и на нем одно-единственное слово, латинскими буквами.

– Какое слово?

– «Ниманд».

– Что это значит?

– По-немецки «никто».

Резко поднявшись, Оля подошла к окну, распахнула форточку.

– А раньше, – спросила она, оборачиваясь, – когда бабушка показывала тебе шкатулку, там было что-нибудь?

– Нет, ничего. В последний раз – всего за несколько дней до ее исчезновения. А слово «ниманд» было написано бабушкиным почерком. Его трудно спутать, он… Очень приметный, особенный. Значит, она написала на бумажке слово «ниманд», положила эту записку в шкатулку, а потом вышла из дома, чтобы не вернуться…

– И о смысле надписи на крышке она тебе ничего не говорила?

– Нет.

– Но ведь ты спрашивал?

– Конечно. Она не хотела об этом говорить. Или не знала, или… Словом, не говорила.

Оля снова подошла к Борису, склонилась к нему, посмотрела в глаза.

– Но тебе… Очень хотелось бы узнать, правда? Не только о надписи… Обо всем?

Борис ответил не сразу.

– Не знаю, – медленно проговорил он наконец. – Не знаю.

6.

Он проснулся поздним утром, с ощущением ледяной опустошенности. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и пытаясь сообразить, почему он чувствует себя таким потерянным. Может быть, потому, что Оля не придет ни сегодня, ни завтра? Она предупредила, что ей нужно уладить кое-какие личные дела… Возможно. Но не только поэтому.

Накинув халат, Борис поплелся в кухню. Он поставил чайник на плиту и направился в ванную…

Зазвонил телефон.

Этот самый обыкновенный, вовсе не редкостный звук заставил Бориса похолодеть, застыв на месте. Почему? Он не знал. Ему мог позвонить кто угодно – Оля, друзья, музыканты из «Эллингтона», да мало ли кто… Но он смотрел на телефон, как на затаившееся до поры враждебное существо, которое притворялось, а вот теперь начинает становиться собой, подлинным.

Второй звонок прозвучал особенно громко в сгустившейся вдруг тишине.

Борис подошел и взял трубку.

– Слушаю.

– Я хотел бы поговорить с Борисом Багрянцевым, – послышался в ответ мягкий, интеллигентный, совершенно незнакомый голос.

– Слушаю, – повторил Борис.

– Доброе утро. Меня зовут Монк, Альберт Игнатьевич Монк.

– Мне это ни о чем…

– Да, да. Вы меня не знаете, но я знаю вас. Впрочем, мы встречались… В «Эллингтоне».

– Серебряный сфинкс? – вырвалось у Бориса.

– Гм… Да. Я хочу поговорить с вами…

– Так говорите.

– Не по телефону. Мое дело, гм… Чрезвычайно деликатного свойства. Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться и побеседовать?

Борис заколебался. Отказаться… А смысл? Так или иначе этот Монк, или кто он там есть, разыщет его. Зачем же откладывать, тянуть мучительную неизвестность?

– Когда и где?

– Если можно, сегодня. Скажем, часа через два, это вам будет удобно?

– Да, вполне.

– Вот и отлично… Приезжайте в кафе «Палома».

– Никогда не слышал о таком. Где это?

– Запишите адрес…

Записывая, Борис прикинул – далеко, на самой окраине города. Почему там?

Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, Монк пояснил.

– Уединенное место, днем там почти никого не бывает. Побеседуем без помех. Так я вас жду?

– Я приеду.

– До свидания, Борис.

– До свидания, – запоздало сказал Борис коротким гудкам в трубке.

7.

Кафе «Палома» представляло собой новую, довольно безликую постройку. Когда Борис вошел в зал, он увидел там одного-единственного посетителя, которого не мог не узнать. Монк был одет точно так же, как и тогда в «Эллингтоне» (на лацкане поблескивал серебряный сфинкс), и так же лежала на стуле его старомодная шляпа. И как прежде, окутывала этого человека аура нездешнести, инопространственности, иновременности. Почему? Да, Монк довольно странно одевался, но среди знакомых Бориса попадались и куда более экстравагантные персонажи. Нет… Что-то другое.

Борис подошел к столику, сервированному на двоих, сел, повинуясь приглашающему жесту Монка.

– Итак, – сказал он.

Ответом ему был изучающий взгляд, от которого Борису стало не по себе… Но Монк неожиданно обезоруживающе улыбнулся.

– Я рад вас видеть, – просто произнес он.

– Отлично. Будем считать, и я тоже рад… Хотя я в этом не совсем уверен.

– Ваши сомнения понятны… Но уверяю вас, они недолговечны. Я намерен сделать вам предложение, и если вы его примете, не пожалеете… Хотите вина?

– Это и есть ваше предложение?

– Так налить вам?

– Нет, спасибо. Предпочитаю иметь ясную голову… Беседуя с вами.

– Что ж, разумно… А я выпью немного, если не возражаете.

Альберт Игнатьевич (раз уж он назвал себя так) налил в свой бокал сухого вина из стоявшей на столе бутылки, пригубил и сказал.

– Так вот, Борис. Не буду ходить вокруг да около. Я хочу…

– Подождите, – перебил Борис. – Эта корона вашего сфинкса…

– Корона?

– Или венок, неважно… Эти треугольные листья… Что это за растение?

– Лиджонг, – ответил Альберт Игнатьевич таким тоном, как будто его спросили, который час. – Это растение называется лиджонг. А почему вы…

– Да нет, ничего. Так, совпадение… Чепуха. Это ведь редкое растение?

– О, да. Очень редкое. Оно произрастает… М-м, далеко отсюда. Не знаю, как оно именуется на ботанической латыни, если вообще как-то именуется. Нам оно известно как лиджонг.

– Кому «нам»?

– Серебряному Братству, – невозмутимо сказал Монк. – Этот значок – символ Братства.

– О, понятно… Значит, вы принадлежите к Серебряному Братству…

– Да.

– Какой-нибудь тайный орден? И вы так запросто говорите об этом мне?

Монк пожал плечами.

– А почему бы и нет? Допустим, вы передадите кому-то содержание нашего разговора, слово в слово. Допускаю даже, что в вашем кармане лежит включенный диктофон, хотя вряд ли… Ну и что? Решительно не вижу, каким образом это могло бы повредить Братству или мне лично… А вам – не все ли равно, кого я представляю? Важно, что я вам предложу…

– И символ вашего Братства, – проговорил Борис, – улыбающийся сфинкс… Не помню, где сказано: «Когда человек узнает, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на Земле иссякнет». Вы знаете, что движет звездами?

– Едва ли, – сказал Монк серьезно. – Сфинкс – не главное. Обратите внимание на эту витую спираль. Это и китайский иероглиф, означающий перемены. Это и двойная спираль ДНК, основы и начала жизни… А жизнь сама есть непрерывное изменение, разве нет? Это и спираль галактики, за которой – вся вечная и бесконечная Вселенная. Соединяя все три смысла, что мы получаем? Вечное в изменчивом, безграничное в конечном…

– Не заговаривайте мне зубы, – обронил Борис грубовато. – Главное – сфинкс. Улыбка сфинкса.

– Оставим это, – температура тона Альберта Игнатьевича понизилась на несколько градусов. – Вам угодно выслушать мое предложение?

– Излагайте.

– Я хочу купить нечто, принадлежащее вам… Точнее, вашей семье. Я уполномочен предложить цену, которая…

– Ах, вот оно что! Ну, такие предложения я получаю десятками.

– Правда?

– Вы, конечно, хотите купить шкатулку?

– Какую шкатулку? – искренне удивился Монк.

– Нет? Что же тогда?

– Право, не знаю, о какой шкатулке вы говорите… Нет, меня не интересуют шкатулки. Речь идет о книге.

Теперь пришла пора Бориса удивляться.

– О книге? О какой книге?

– Вы отлично понимаете, о какой… Я уполномочен предложить вам миллион долларов.

Борис от души рассмеялся.

– Альберт Игнатьевич, за такие деньги я охотно продал бы всю мою небольшую библиотеку… Только боюсь, она не потянет и на крохотную долю!

– Два миллиона.

– О, вы настроены радикально… Хорошо, тогда я отвечу вам. Не знаю, что за книга имеется в виду… Наверное, какой-нибудь сверхраритет. Но я знаю точно, что у меня нет и никогда не было книги, которая могла бы стоить два миллиона долларов. Ничего похожего.

Монк взял длинную паузу.

– Послушайте, Борис… Думаю, я могу понять вас, вернее, мог бы, если бы… Вы рассуждаете так. Два миллиона долларов – большая сумма, но это всего лишь деньги. Книга же… Да, но поймите, вы никогда не сможете…

– Поймите и вы, – сказал Борис очень терпеливо. – У меня нет такой книги.

– Полагаю, – пробормотал Монк, – повышать цену дальше не имеет смысла. Вы откажетесь от любых денег. Вы не привыкли. Для вас что два миллиона, что пять, что десять, это всего лишь ряды цифр. А ведь ваша жизнь могла бы измениться. Измениться так, что…

– Почему вы мне не верите?

– Да потому, что вы лжете!

Борис поднялся из-за стола.

– Я ухожу.

– Подождите, – в голосе Монка впервые появились нотки неуверенности. – Сядьте…

Неохотно Борис присел на край стула.

– Хорошо, допустим, – сказал Альберт Игнатьевич. – Допустим, книги нет у вас…

– Не нужно ничего допускать. Ее нет.

– Но она может у вас оказаться…

– Не вижу, каким образом.

– Возьмите мой телефон. Позвоните мне, – Монк положил на стол визитную карточку. – Мое предложение остается в силе.

– Два миллиона? Или десять?

– Пусть будет десять, какая в сущности разница…

С недоверчивым изумлением Борис посмотрел на человека, для которого разница в восемь миллионов долларов ничего не значила. Кто он – чокнутый коллекционер? Или представитель такого коллекционера? Да нет, это абсурд. Никакой коллекционер не заплатит десять миллионов долларов за книгу. Или заплатит? Ушла же с аукциона за пятьдесят миллионов долларов картина, на которой изображено что-то вроде аляповатого букета цветов… Но кто сказал, что Монк собирается платить? Пообещать и заплатить – не одно и то же.

Борис взял визитную карточку. Там стояло только – «Альберт Игнатьевич Монк», и номер мобильного телефона. Больше ничего, но в углу карточки улыбался сфинкс. Поколебавшись, Борис все же сунул карточку в карман.