Текст книги "Лекции по истории религий, прочитанные в Екатеринбурге"

Автор книги: Андрей Зубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Нашли следующее: в неглубокой, специально выкопанной четырехугольной могиле, глубиной примерно сантиметров сорок (из чего явствует, что изоляции тела от внешнего мира не было и трупный запах ощущался на поверхности, поэтому ни о какой гигиенической цели захоронения речи быть не может), был похоронен юноша шестнадцати – семнадцати лет. В этом месте неандертальцы никогда не жили, это было именно захоронение. Итак, юноша лежал на правом боку, его колени были слегка согнуты, правая рука под головой – телу придана поза сна. Это не случайно и символически совершенно понятно: когда человек спит, он словно умирает, но потом просыпается и опять живет, сознание как будто отлетает, а потом возвращается. Древний человек хотел явно выразить: «Ты умер, спишь, но ты проснешься, это твое состояние временно», –  а вовсе не то, что приписывали ему авторы учебника. Древние люди прекрасно понимали, что этот юноша умер, что он тленен, подвергнется разложению, и его тело превратится в скелет. Они были не глупее нас с вами. Но хотели показать, что наступит момент, когда умерший проснется, или, как мы говорим, воскреснет.

Найдено к сегодняшнему дню уже около девяноста захоронений неандертальцев, в том числе и на территории бывшего Советского Союза. На Переднем Востоке, на хорошо известной тем, кто читал Библию, горе Кармель, найдено захоронение неандертальцев в так называемой эмбриональной позе: ноги согнуты в коленях и касаются подбородка, голова наклонена, пятки касаются ягодиц. Могила, кстати, имеет овальную форму, напоминающую матку. Образ тоже совершенно понятен – смерть как новое рождение: ты умер – ты вошел в утробу земли и должен родиться вновь, как рождается ребенок из утробы матери.

Мы не задумываемся, почему хоронят в земле, хотя, конечно, человек церковный это знает. В заупокойной службе есть такие слова из третьей главы Книги Бытия: «Земля ты еси и в землю отыдеши». Мы знаем, что созданы из земли. Как бы ни были хороши и красивы наши тела, на самом деле это не что иное, как земля, прах. Не потому, что так положено думать, а потому, что мы созданы из нее естественным образом. Все, что мы едим, тоже земля: и вкусная колбаса, и хороший сыр произошли из земли. В почву падает зернышко, и вырастает колос, а то и целое дерево. Откуда взялось все это? Из земли. Зернышко – лишь дрожжи, преобразующие почву, прах, землю в растение; растением питается животное, корова, а у нее в утробе растет зародыш, со временем превращаясь в здоровенного быка. И трава – переработанная земля, и корова – переработанная земля, и молоко, которое корова нагуливает, поедая траву, тоже, и колбаса… Итак, мы естественным образом состоим из земли, не надо заблуждаться на свой счет, и эта земля, этот прах отходит в место, откуда произошел. В более поздние эпохи у человека появится образ груди земли, молока земли, которым питается все живое, и богиня смерти, земли, погребения и возрождения будет изображаться с подчеркнутой грудью, которой она как бы кормит умершего. Можно сказать, что все мы в том или ином виде питаемся молоком земли, а потом, после смерти, входим в ее утробу. Могила – не что иное, как утроба земли. Мать сыра земля называем мы землю. Мы из нее рождены и в нее входим. И когда древний человек копал – не без труда, поверьте, у него не было не только экскаватора, но даже лопаты – для своего умершего родича гробовую яму, он подразумевал именно этот образ: возвращение в утробу матери–земли.

Рядом с юношей–неандертальцем в могиле лежали обожженные кости животного: пока не истлели, они были жареными кусками мяса. Под протянутую левую руку (одна рука лежала под головой, другая вытянута) было положено рубило, которым пользовались в работе неандертальцы. Неужели древние люди верили, что, оказавшись в могиле, мертвый, потирая руки, скажет: «Ну, теперь я наконец спокойно поем!»? Конечно же нет. Они прекрасно знали, что мертвые не едят, не пьют и не работают рубилом. А клали все это в могилу, чтобы символически показать, что на самом деле умерший жив, потому что пища и труд – символы жизни.

Надо, наверное, остановиться на понятии «символ». Слово «символ», от греческого sbmbolon, очень интересно по своему происхождению. Оно восходит к древней традиции, известной многим народам в те времена, когда не летали самолеты, за два часа покрывая расстояние от Москвы до Екатеринбурга, когда дороги были долгими, а разлука близких людей длилась многие годы. Прощаясь, друзья разламывали деревянную дощечку, и каждый брал себе половину, чтобы, встретившись через много лет и даже не узнавая друг друга в лицо, сложить свои половинки. Или их дети, соединив дощечку, узнают, что отцы дружили, и тоже станут друзьями. Итак, символ – это когда из двух частей составляется целое. Почему мы используем символы? Мир духовных реальностей неизобразим. Мы можем нарисовать елку, и выйдет очень похоже, можем изобразить внешние черты человека, а то и придать ему какой‑то умный блеск глаз – тоже может выйти похоже, а может, и нет. Но чтобы изобразить духовный мир человека или духовную реальность Бога, мы всегда прибегаем к изображениям по подобию, вроде той дощечки. Символическое уподобление – древнейший опыт человека изображать неизобразимое. Первый символ, простой и удобопонятный, –  изобразительный. Когда ангелов пишут на иконах крылатыми, не имеется в виду, что они на самом деле имеют крылья, подобные голубиным, мы знаем, что ангелы – бестелесные сущности. Крылья передают, как пишут в иконописных подлинниках, их легкость, способность почти мгновенного перемещения в пространстве, их вознесенность – они как птицы возносятся в небо – к Богу, к престолу Божию. Есть еще символ явленный, или, говоря по–научному и пользуясь греческим словом, эпифанический. Суть его вот в чем: некая неизобразимая духовная реальность, изображаясь в земных вещественных сущностях, воспроизводит саму себя, сохраняя свои качества в этой воспроизведенной земными средствами реальности.

Когда неандерталец клал своему умершему другу в могилу пищу, он использовал именно этот эпифанический символ: не просто пытался выразить, что умерший некогда проснется и будет жить, а создавал возможность будущего возрождения жизни. Погребальный обряд был не набором меланхолических воспоминаний, а мощнейшим орудием, средством победы над смертью и одновременно знамением этой победы.

Уделив немало времени находке в Ле–Мустье, думаю, мы убедились в религиозной реальности данного факта, символически существенно более глубокого, чем многие из наших действий. В завершение этой темы остановлюсь еще на одной находке из этого захоронения – самой сложной для истолкования, самой символической, но и самой важной. Вокруг головы умершего были найдены необработанные, но явно специально положенные куски кремния. Отто Гаузер предположил, что это были полуфабрикаты, из которых умерший будет на досуге делать новые рубила. Но, как вы уже знаете, древний человек не стремился занять покойника делом на том свете. Скорее задача ставилась символическая. Труд, как и пища, –  это явление жизни, и потому интерпретация мотивов неандертальца, положившего кремневые камни у головы покойного, данная профессором Гаузером, возможно, верна. Но кремень не только инструмент для изготовления орудий, а еще и средство для добывания огня. Удар кремня о кремень высекает искры: падая на сухой мох, они могут возжечь огонь. А огонь – это связь человека с Богом. Мы подобны этому кремню, наверное, думал древний человек. Ведь мы – такие же тяжелые, материальные, мы ложимся в утробу земли, но в нас живет огонь, как в этом тяжелом камне, и при ударе вылетает из него. Наш огонь – духовная, стремящаяся к небу сущность. И поэтому именно вокруг головы – того, что особо связано с личностью человека, –  положены камни. Этим как бы высказано пожелание, убеждение, приказ, если угодно, душе умершего: подняться к небу.

Так много может сказать, даже без письменного текста, одно захоронение.

В дальнейшем духовные искания древнего человека все более углубляются и усложняются. Приблизительно тридцать пять тысяч лет назад человек начал рисовать. Первая находка пещерной живописи относится к 1886 году. Как многие другие научные открытия, она была сделана случайно. Один испанский дворянин собрался на охоту; его собака юркнула в расщелину и долго не шла на зов; тогда хозяин заметил, что это вход в пещеру. Он решил прийти сюда еще раз в воскресенье после обедни, вместе с дочкой. Запасшись большим фонарем, после воскресного богослужения они отправились на прогулку. Отец отвалил камни, расчистил вход в пещеру, и они вошли под ее своды. Вдруг девочка закричала: «Папа, папа, быки!» Сперва он ничего не заметил, кроме разводов на стенах, но, приглядевшись, увидел, что многоцветные разводы складываются в изображения удивительных животных – быков, лошадей, мамонтов. Кто же их нарисовал в пещере с заваленным входом? Через несколько лет научный мир со всей определенностью установил доисторическое происхождение фресок из пещеры Альтамира. К настоящему времени известно много таких фресок; знаменита доисторическими рисунками и Каповая пещера на Южном Урале – единственный памятник палеолитической живописи за пределами западноевропейского ареала. Бережно храните этот удивительный памятник, он уникален.

Когда открыли пещерные фрески – а это был конец девятнадцатого века, период символизма и искусства для искусства, –  и стали рассуждать, для чего они делались, то, конечно, сразу раздались голоса, что древний человек рисовал, ибо не мог не рисовать, потому что его душа пела. Но как странно она пела: в самых глухих углах пещеры, в непроглядной темноте. А бывало и так: нарисует древний человек что‑нибудь, а потом выйдет и заложит, замурует вход, чтобы никто больше не видел. Вы знаете хоть одного современного художника, который бы так поступил? Это явно не было искусством для искусства либо для услаждения эстетической потребности соплеменников. В двадцатые годы было выдвинуто предположение, попавшее на страницы вузовских учебников, что это проявление так называемой охотничьей магии. В самом деле, на фресках довольно много животных, изображено, как их поражают копья и стрелы. Но во–первых, там намного больше животных, которых никто не убивает. Во–вторых, встречаются странные звери, каких и в природе нет, или полуживотные–полулюди; если это охотничья магия, то непонятно, где охотники надеялись встретить такую дичь. Но самое главное – доисторическая живопись уже настолько хорошо изучена, что мы знаем: на одну фреску у художника уходило примерно полгода. Работа была очень сложной: сначала изображение высекалось насечкой, затем минеральные красители специальным образом растирались на естественных органических жирах, на крови и мозге животных. Краски готовились долго, очень долго и после полного высыхания во много слоев наносились на камень. Только такое качество работы позволило этим произведениям уцелеть до сего дня. Многие средневековые фрески, та же «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи в Милане, сейчас находятся на грани гибели – прошло всего полтысячелетия, и краски не выдержали. А доисторические выдержали тридцать пять тысяч лет и выдержат еще сколько угодно, если, конечно, современные люди не начнут писать на стенах пещеры «Здесь был Вася» или заниматься другими пакостями. Итак, если бы это была охотничья магия, то доисторический человек десять раз умер бы от голода, пока рисовал зверя. И эта гипотеза не объясняет, почему изображения находятся в самой глубине пещеры. Охотничья магия современных народов известна: изображения всегда делаются накануне охоты, под тем же солнцем и под тем же небом, что и охота, и после удачной экспедиции тут же уничтожаются, чтобы убитое животное как бы символически могло опять вернуться в свое стадо. Здесь ничего подобного нет: изображения делались на века, под землей, и входы замуровывались.

Можно предположить, что это навеки запечатленные изображения религиозных действий. И еще можно предположить, что речь идет об ином мире, куда древние люди мечтали вернуться после смерти. Это мир, в котором вечно совершались жертвоприношения, вечно паслись стада, –  мир, где человеку жилось гораздо лучше, чем в земном изгнанничестве.

Люди открыли великую тайну живописи, как потом откроют тайну письменного слова: нарисованное существует вечно. Уже не надо постоянно совершать ритуальные действия, достаточно нарисовать – и оно будет происходить всегда. Это были священные изображения, потому‑то их исполняли с таким тщанием и скрывали в глубине пещер. Пройдут века, умрут родственники умерших, ради которых делались эти изображения, но вечно будет приноситься жертва в их память.

Когда человек понял, что такое жертва? Наверное, бесконечно давно. Но ученые скажут, что лишь в неандертальскую эпоху стало известно жертвоприношение. Бытует представление, что древние люди поклонялись медведям, зубрам, мамонтам… Ничего подобного: они их использовали как объект жертвоприношения. Неандертальцы не в большей степени поклонялись мамонту и зубру, чем современные христиане хлебу и вину, которые используются как материальные формы для совершения евхаристического таинства. То были лишь средства, земные сущности, которым следовало придать Божественные формы. Откуда это известно? Древнему человеку не было нужды охотиться на мамонта или пещерного медведя – рисковать жизнью, когда пищи вокруг хватало с избытком. Однако рисковали и, погибали, но продолжали охотиться на этих огромных животных. Бивни, остатки скелета мамонта обнаружены в захоронениях эпохи верхнего палеолита. Найдены особые медвежьи пещеры, где неандертальцы трепетно хранили кости медведей, особенно черепа. Это явно священные предметы, прошедшие через некое религиозное действо.

Древний человек жил примитивной жизнью. И в то же время у него были очень глубокие образы, хотя и на очень простом уровне. Один из наших классических образов – образ еды. Все мы знаем, что если не будем питаться, то умрем. Более того, знаем, что пища соединяет нас с тем, что мы едим. Когда неандерталец хоронил своих умерших в могиле, он знал, что пища делает человека перстью, прахом, поэтому он возвращается в землю. Естественно, у него возникла мысль: где взять такую еду, которая соединяет не с землей, а с небом, не со смертью, а с жизнью? Невооруженным взглядом ее обнаружить на земле невозможно. Даже черная икра по сто пятнадцать тысяч рублей за девяносто граммов и та соединяет нас с землей. Тогда возникла вот какая мысль: надо нечто земное символически уподобить, объявить образом небесного, тогда мы, вкушая эту внешне земную, но на самом деле небесную пищу, будем соединяться с небом. Человек палеолита, охотник, не знавший земледелия и скотоводства, в качестве образа небесного скорее должен выбрать самого мощного, самого сильного зверя, ибо Бог мощен. Для неандертальца пещерный медведь, гигантское животное длиной более четырех метров и высотой в холке метр восемьдесят сантиметров, а для кроманьонца – мамонт становятся образом Бога. Их ловят, после каких‑то священнодействий убивают, вкушают их мясо, чтобы соединиться с объектом жертвы, а кости или сохраняют, или кладут в могилы, дабы утвердить таким символом небесное пребывание умершего. Это образ соединения, именно в нем идея жертвы, а вовсе не в том, что древний человек хотел накормить Бога. Древние люди конечно же не считали Бога этаким голодным мужичком, которому надо кинуть кусок, чтобы задобрить. Это мы, оглупляя древнего человека, так думаем. Об этом прекрасно сказано в сорок девятом псалме Давида: «Мои все звери в лесу, и скот на тысяче гор, знаю всех птиц на горах, и животные на полях предо Мною. Если бы Я взалкал, то не сказал бы тебе, ибо Моя вселенная и все, что наполняет ее. Ем ли Я мясо волов и пью ли кровь козлов?»

Итак, мы видим, что древний человек из глубины веков нес глубокую и сильную веру. А с ней и идею собственной ущербности. Чем ближе к нашему времени, тем сильнее сознание ущербности, греховности овладевает душой человека. Уже неандерталец начинает совершать абсурдные, с точки зрения материалиста, поступки – как, например, охота на мамонта. Для маленькой общины она была не только трудна, но и в высшей степени бесполезна и опасна – мясо просто не успели бы съесть, и на запах в огромном количестве собрались бы из тайги хищники. Но еще более отчетливо усиливается новое чувство греховности, человеческого несоответствия Божественному замыслу о нем в следующую эпоху.

В период, предшествующий созданию государства, в эпоху неолита, нового каменного века, человек переходит от собирательства пищи к ее производству, возникает земледелие и скотоводство. Отдельная огромная тема – причина этого перехода; скотоводство и земледелие возникли не из экономической, а, скорее всего, из религиозной необходимости. Осев на земле, создав деревню, неолитический человек начинает необычным образом погребать умерших: не сразу после смерти, а когда разложатся мягкие ткани, он захоранивает кости в полу своего жилища. Такие захоронения, никогда ранее не встречавшиеся, характерны для всех поселений раннего неолита. Кости умерших погребены на священном участке, расположенном между очагом и противоположной от входа стеной. Иногда черепа умерших предков просто стоят на полочках в этой священной части жилища, иногда они моделируются гипсом, воспроизводя черты лица умершего, как в древнем Иерихоне. Этот обычай отражает возникшее в ту пору необыкновенно сильное чувство единства рода: ведь мы произошли от наших отцов и дедов, их кровь течет в нас, и они помогают нам, они рядом. Мы должны заботиться о них, приносить им жертвы, а они охраняют нас, защищают, как бы участвуют в домашнем совете, потому их черепа хранятся тут же, в жилище. Человек еще не умел разводить растения и выращивать животных, а уже стал обитателем оседлых поселений – его понудила к этому новая идея. В самом деле, не возить же кости умерших с собой, их надо предать земле; а если они вложены в земную утробу, их нельзя оставить. Значит, надо жить с ними. В этом и кроется причина оседлой жизни.

Только через полторы–две тысячи лет (двенадцать тысячелетий назад) человек стал выращивать хлеб и одомашнил животных. Прошло еще пять–шесть тысячелетий, и мы видим духовную революцию: происходит несколько удивительных разделений, в которых мы живем до сих пор. Неожиданно умерших перестают хоронить в домах – повсюду их стали выносить на кладбища, дом живых отделился от дома умерших. Второе: до этого главным центром религиозной деятельности человека было его жилище – об этом можно судить по количеству религиозных предметов. В доме был алтарь, там совершались жертвы, стояли, вероятно, какие‑то образы Божественного. Внезапно дом и храм разделяются – и уже навсегда. Третье, самое необыкновенное, –  это появление изображения Небесного Бога в образе человека – впервые в истории человечества. Мы настолько привыкли к иконе, что не удивляемся ей. А ведь человек всегда избегал этого прямого уподобления,  потому что до пришествия Христа Бога не видел никто и никогда. Сын Божий, явившись, Его нам явил. И древний человек понимал, что Бог неизобразим, Он не имеет образа, Его надо изображать символически. Например, в верхнем палеолите Бога часто изображали в виде мамонта или зубра, то есть животного, которого приносили в жертву и через него соединялись с Богом. В эпоху раннего неолита, когда умерших хоронили под полом дома, как правило, небесного Бога изображали в виде бесформенного камня: просто ставили камень вертикально и иногда рисовали глаза, как знак того, что Он все видит. Бесформенность означала, что Бог не имеет формы, Он безвиден – и лучше, чем бесформенным камнем, этого не выразить. В то же время камень вечен – это еще один символ, –  в отличие от дерева, камень незыблем. Кстати, этот образ дошел до исторического времени. Помните библейское повествование о Иакове, как он отправился в Харран и по дороге остановился на ночлег? Он взял камень и положил себе в изголовье, а потом увидел во сне лестницу, по которой восходят и нисходят ангелы и Господь стоит на ней. «Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлил елей на верх его» (Быт. 28,16—18).

Так вот, примерно шесть тысяч лет до Рождества Христова мы встречаемся с человекоподобным изображением небесного Бога. К эпохе палеолита относится изображение земли в виде женщины с подчеркнутыми признаками материнства, но лишенной лица – символ безличной, вечно рождающей матери–земли. Ей придан человеческий облик, так как мать рождает подобное себе. Здесь же впервые появляется мужской образ – семя жизни дается небесным Богом. Бог изображается в виде мужа, с бородой, часто в рогатой шапке. В Библии говорится о жертвеннике синайской Теофании, который Бог повелел построить Моисею в пустыне: «Изведи рога с четырех сторон жертвенника». Казалось бы, что общего у жертвенника с рогами? Это очень древний образ, известный задолго до Моисея в Египте, в Месопотамии, воспоминание о том времени, когда рогатые животные были символом Бога. Они ими и остались: в Израиле для всесожжения употребляли быков и овнов – тех же самых крупных копытных; Бога часто изображали в шапке с бычьими рогами или едущим на быке – на своем жертвенном животном. И все же это человек. Почему люди вдруг принялись изображать Бога похожим на человека, давно зная, что это не так? Они стремились показать прямо противоположное – что человек подобен Богу. Поскольку невозможно изобразить человека в Божественном облике, Бог не имеет ощутимого для нас облика, остается единственный способ показать Богоподобие: совершить инверсию (философский термин, буквально означающий «переворот»), показать, что Бог подобен человеку. Так появились антропоморфные изображения Божества.

С этим связано важнейшее самоощущение: я подобен Богу – но какая же я при этом свинья, как я поразительно не соответствую Божественному образу! Как высоко мое призвание и как низменна моя эмпирическая реальность! Представим себе, что в жилах бомжа, пьяницы и развратника течет царская кровь и он знает об этом. Как бы он мучался тем, что призван на царский престол, а вот же копается в помойных отбросах и ничего не делает, чтобы соответствовать высокому своему происхождению. Мы, христиане, бывает, ощущаем нечто подобное, готовясь к исповеди, но в остальное время в глубине души считаем себя вполне приличными людьми. А если человек тратит всю жизнь на то, чтобы перебороть это несоответствие, не жалея сил, мы его называем святым. А в то далекое время это было целью всей культуры.

Остановимся еще на одном интересном факте, который также требует объяснений. В эпоху неолита почти не встречаются захоронения с богатым, как говорят археологи, инвентарем: и богатых и бедных хоронят очень просто. О богатстве и знатности покойного можно догадаться лишь по массивности гробницы и по немногим личным вещам – кольцам, костяным ожерельям, но в целом это очень скромные захоронения. Единственный предмет, который всегда присутствует в неолитическом захоронении, –  маленький глиняный сосудик. Он может стоять в головах умершего или на груди возле рук, могут и несколько сосудов стоять около локтей, на груди или в головах. Точно такие же сосуды использовали в быту, в косметике женщины того времени (а косметикой пользовались с глубочайшей древности) – это сосуды для масла, для притираний.

По–гречески «растительное масло» – элеос, это наш елей. Название масла созвучно слову «милость» (только пишется по–другому), и в православных молитвословиях встречается такой оборот: «елей милости». Для нас, северян, это, может быть, не столь очевидно, но в южном климате масло, смягчающее иссушенную кожу, необходимая вещь. Жители Палестины, Египта должны были работать в поле весь световой день, причем именно летом, когда все растет, а солнце испепеляет жаром. В поле не наденешь удобные белые одежды, крестьянам приходилось трудиться от зари до зари в обычной набедренной повязке – что будет после этого с кожей? Потому‑то масло для притираний на переднем Востоке с глубочайшей древности не привилегия модниц и роскошных женщин, а жизненно важный продукт. Масло давали работникам, рабам, как хлеб и чеснок, иначе они потеряли бы трудоспособность от ожогов.

А теперь вспомним одно из семи таинств Церкви – елеосвящение. Люди церковные знают, что когда человек болен или при смерти, он должен призвать к себе пресвитеров Церкви, как написано у апостола Иакова. Они помажут болящего елеем, помолятся, и он будет здрав или, наоборот, разрешится от уз немощного тела и отойдет в вечность. А если человек болен, но не сильно, то он сам приходит на соборование, которое совершается в наших храмах Великим постом. И все мы верим, –  а к убеждениям надо прислушиваться, –  что в таинстве елеосвящения прощаются даже те грехи, которые мы запамятовали или постеснялись исповедать. Это очень древнее представление. Если солнце и небо – это знак Божественного бытия, то испепеляющие солнечные лучи для древнего человека все яснее и яснее связываются со строгим, взыскательным отношением Бога к своему образу и подобию, с Божьим гневом – огнем поядающим.  А масло – символ Божественной милости, которую мы просим Бога излить на человека, простив его грехи. И знаком этой милости, знаком крика души «Помилуй!» является сосудик для масла в погребениях неолита.

Наконец, последний период: он отделяет доисторические времена от привычной для нас государственности, письменности – всего того, что мы не вполне точно называем цивилизацией. Где‑то пять, может, шесть тысяч лет до Рождества Христова (датировки колеблются) в отдаленном районе, находившемся на периферии тогдашнего культурного мира, возникает странное религиозное движение. Оно тоже не оставило письменности, зато оставило памятники – да какие! На берегах Атлантического океана, в современной Англии, Франции, Дании, Испании стоят сооружения из громадных камней, вошедшие в историю как мегалиты (от греческого «мегалитос» – «большой камень»). Самый знаменитый из них Стоунхендж, а вообще таких сооружений сотни и тысячи. Они многообразны: это могут быть отдельные вертикально поставленные камни, высотой до двадцати метров каждый, или камни, поставленные кругами; дольмены – гигантские каменные глыбы весом по десять, по двадцать тонн, сложенные в виде дома (три стены и крыша). Дольмены – гробницы, они были когда‑то засыпаны сверху землей, но землю сдуло, и остался один каменный каркас. К дольмену пристраивали длинную галерею и еще одну, перпендикулярную (галерейные гробницы, имеющие форму креста); над ними насыпали курган, и в этот склеп век за веком люди приносили кремированные, как правило, останки своих умерших. Эта культура возникла в северо–западной Европе, что, кстати говоря, выяснили сравнительно недавно, в 1960–е годы, до этого предполагали, что она в позднейшее время пришла из Средиземноморья. С появлением радиоуглеродного анализа, позволившего довольно точно датировать время создания памятника, открыли, что самые древние памятники северо–западной Европы относятся к шестому и пятому тысячелетиям до Рождества Христова, когда ничего подобного на Переднем Востоке не было и в помине.

Из Северной Европы эта культура постепенно распространилась в Средиземноморье, потом в Сирию, Египет, Месопотамию, достигла побережья Индийского океана. Памятники мегалитического типа можно встретить в современной Индонезии и даже на островах Тихого океана. Они есть и у нас, на Северном Кавказе, в Абхазии. Интересно, что распространение шло вдоль берега моря, а по мере удаления от него число и величина мегалитических памятников уменьшаются, и где‑то в двухстах километрах от берега они исчезают. Их строили разные народы: бытовая культура строителей мегалитов в различных районах мира разная. А памятники одни и те же – то есть мы имеем дело с чем-то наподобие великих религий, которые охватывают и побеждают души многих народов. Скажем, русский, испанец и филиппинец очень не похожи, их бытовая культура различна, но они христиане, и церковные здания католиков и православных в основных своих позициях очень близки, а отличия скорее вторичны.

В то же время мы встречаемся с удивительными фактами. В маленькой Дании на востоке и севере Ютландского полуострова есть мегалитическая культура, а на западе и в центральных районах нет никаких гигантских каменных построек. В чем причина? На постройку Стоунхенджа, по подсчетам современных исследователей, при тогдашней технологии было потрачено тридцать миллионов человеко–часов. Есть еще целый ряд памятников столь же трудоемких, например огромные галерейные гробницы Ирландии. Но даже на строительство обычной маленькой галерейной гробницы, которая обеспечивала нужды нескольких хуторов где‑нибудь на севере Шотландии – а надо сказать, что жители мегалита жили семейными хуторами, объединенными, видимо, в соседские общины (так что буржуазный индивидуализм Запада, как видите, имеет глубокие корни), –  должно быть затрачено не меньше десяти тысяч человеко–часов. Подчеркиваю: люди жили семьями, им приходилось выращивать хлеб, охотиться, ловить рыбу. Природа северо–запада Европы суровая, трудиться надо было от зари до зари. И все свободное и несвободное время человек тратил на строительство огромных религиозных, в первую очередь могильных, сооружений. Непостижимо. Мы, верующие люди, в урочный день, конечно, сходим на кладбище, посетим могилки наших умерших. Но никто из нас не станет жить в хижине, воздвигая дворец для покойников, скорее наоборот, не правда ли? А древний человек ютился в таких жалких хижинах, что их только недавно, в семидесятые годы, удалось обнаружить с помощью точнейших методов археологического исследования. Видимо, люди культуры мегалита желали все силы, всю энергию, все свои возможности потратить на победу над смертью. Ощущение своей неадекватности, ущербности, греховности было так велико, что человек понимал: только полным сосредоточением сил, самозабвенной отдачей религиозному делу он может надеяться на милость Божию и на победу над смертью.

Памятники мегалита – это целая поэма! Как многообразны их символические ряды! Об этом можно говорить долго. Расскажу о символике кургана. Мы все привыкли к могильному холму: когда человек умирает, его не просто закапывают, всегда на могиле делается холмик. Во многих странах, в частности на Руси – языческой и даже в первое время христианской, –  над могилами умерших делались курганы. Зачем? Объяснение отыскалось в мегалите. Тогда тоже насыпали курганы, причем огромные, как, например, Ньюгрендж в Ирландии, диаметром сорок метров. Внутри находится галерейная гробница со сводом главной камеры высотой семь метров, построенная без цемента, простым наложением каменных плит друг на друга. К чему такие сложности?