Текст книги "Психологизм русской классической литературы"

Автор книги: Андрей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Однако общий уровень развития русской художественной литературы в этот период был невысок. Литература еще не накопила почти никакого собственного опыта, не было необходимого запаса художественных форм и приемов, с помощью которых можно было бы освоить такой сложный и тонкий предмет, как душевная жизнь человека. Не сложился еще и тот гибкий, выразительный, богатый литературный язык, который позволил бы в полной мере выразить оттенки психологических состояний. Поэтому сколько-нибудь значимый психологизм мог возникать лишь в единичных случаях, а более-менее отчетливо проявился лишь в одном произведении – «Житии» протопопа Аввакума (1673 – 1675).

Автор «Жития» стремится уже не просто рассказать о событиях, но запечатлеть те индивидуальные переживания, которые ими вызваны, дать психологическую мотивировку своим действиям; в некоторых случаях делаются попытки изобразить душевную борьбу и смуту. Но все же и в этом произведении психологизм был еще очень робким, почти все время рационалистичным; он использовал лишь одну форму изображения – психологическое самораскрытие. Главное же в том, что психологизм здесь еще не стал свойством стиля – он появляется лишь от случая к случаю и только в тех фрагментах повествования, в которых оно приобретает характер исповеди.

Широкое же развитие психологизма в русской литературе наблюдается только в конце XVIII – начале XIX века, в творчестве сентименталистов и романтиков – Карамзина («Бедная Лиза», «Остров Борнгольм»), Радищева («Дневник одной недели», «Путешествие из Петербурга в Москву»), Бестужева-Марлинского («Поездка в Ревель», «Замок Венден», «Роман и Ольга» и др.), Загоскина («Рославлев», «Юрий Милославский»), Погорельского («Двойник», «Монастырка»), раннего Лермонтова («Княгиня Литовская»). Художественные особенности изображения внутреннего мира в русской литературе этого периода в основном совпадают с характером психологизма в соответствующих западноевропейских направлениях.

Качественно новый этап в развитии психологизма наступает в XIX веке, особенно во второй его половине. Это связано с широким распространением и все большей содержательной глубиной реалистического метода. Основной эстетической установкой реализма является установка на познание объективной действительности в ее типических свойствах. Познавательно-проблемная функция литературы закономерно выходит в реализме на первый план. Поэтому в творчестве писателей-реалистов важное значение приобретает раскрытие корней изображаемого явления, установление причинно-следственных связей. Одним из главных становится вопрос о том, как,под влиянием каких жизненных факторов, впечатлений, путем каких ассоциаций и пр. складываются и меняются те или иные идейно-нравственные основы личности героя, вследствие каких событий, размышлений и переживаний герой приходит к постижению той или иной моральной или философской истины. Все это, естественно, ведет к повышению удельного веса психологического изображения в повествовании, изменению его качества, к детализации, подробности, а следовательно, и точности в фиксации психологических процессов и состояний.

Реалистический принцип предполагает изображение личности не только как продукта определенных обстоятельств, но и как индивидуальности, вступающей в активные, широкие и многообразные отношения с окружающим миром: с отдельными людьми, с обществом в целом, с социальными институтами, философскими и моральными учениями. В таких связях с действительностью характер раскрывается с разных сторон, идейно-нравственная проблематика становится шире, реальная сложность и богатство характера, а следовательно, и внутреннего мира с большей полнотой воплощается в художественном произведении. Потенциальное богатство характера, рожденное в его связях с действительностью, становится практически неисчерпаемым. Все это непосредственно ведет к углублению психологизма и возрастанию его роли в литературе.

В XIX веке отчетливо проявились и те общекультурные процессы и закономерности, которые благоприятствуют развитию психологизма. Во-первых, на протяжении всей человеческой истории неуклонно повышается ценность личности и одновременно возрастает мера ее идейной и нравственной ответственности. Во-вторых, в процессе общественного развития усложняется сам исторически складывающийся тип личности, потому что развивается и обогащается система общественных отношений – объективная основа богатства каждой отдельной личности. Связи и отношения человека становятся более многообразными, их круг шире, сами отношения по своей сути сложнее. Человек оказывается в центре отношений бытовых, семейных, деловых, идеологических, моральных, правовых, и эти связи все больше сплетаются друг с другом, вызывая сложные реакции человека, ставя перед ним жизненно важные идейные и нравственные проблемы. Связи людей становятся интенсивнее, личность начинает жить более напряженно, ускоряется темп жизни, в том числе и внутренней.

Развивается и усложняется и мышление человека о мире: появляется множество нравственных, политических, философских теорий и систем, нередко чрезвычайно сложных и внутренне противоречивых, в «диалог идей» (который тоже становится все более интенсивным) активно включаются произведения искусства; они также являются своеобразным осмыслением жизни и иногда воплощают в себе законченные этические или философские системы. Духовная культура человечества, а следовательно, и культурный кругозор каждого отдельного человека увеличивается и обогащается. В результате существующая в реальной исторической действительности личность потенциально усложняется. Ясно, что эти процессы прямо и непосредственно стимулируют развитие психологизма.

Все это приводит к тому, что реалистический психологизм XIX века уже полностью реализует возможности литературно-художественного освоения внутреннего мира человека и достигает эстетического совершенства. Психологизм таких писателей, как Теккерей и Диккенс, Стендаль и Флобер, Золя и Мопассан, никогда не потеряет для читателей своей познавательной и эстетической ценности.

Особое место в реалистическом психологизме XIX века занимает русская классическая литература, в которой это художественное свойство, по общему признанию, достигает вершины. Небывалый расцвет психологизма в русской классике прежде всего связан с резким возрастанием удельного веса идейно-нравственной проблематики, с ее небывалой остротой и напряженностью. Это в свою очередь связано с особенностями социально-исторического развития России XIX века, особенно второй его половины. «В русской жизни, особенно пореформенной, – пишет С. Бочаров, – материальные формы бытия человека – в неустойчивом состоянии, в кризисе, брожении, в пестрых соединениях исторически старых, крепостнических, и новых, буржуазных, становящихся тут же старыми, и уже в прорастании новых тенденций. В человеке, детерминированном этой сложностью, русскому писателю важно и ценно процессное состояние души, образующее некий потенциал и залог по сравнению с внешне фиксируемым положением человека в системе бытовых условий, в "среде"... Потенциалом является внутренний мир человека, здесь он богаче, чем в своих практических отношениях и возможностях; поэтому такое исключительное значение приобретает в русской литературе второй половины XIX века психологический анализ» [35]35
  Бочаров С.Г.Характеры и обстоятельства // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении: В 3 т. – М., 1962. – Т. 1. – С. 428.


[Закрыть].

В литературе XX века психологизм продолжал развиваться и совершенствоваться в художественных системах реализма. Социалистический реализм, выступивший наследником лучших традиций культуры XIX века, естественно, взял на вооружение и психологизм как форму воплощения идейно-нравственной проблематики. В культуре социализма ценность личности исключительно велика, а идейный интерес к процессам ее умственного и нравственного развития носит непреходящий характер. Этим и объясняется широкое развитие психологизма в творчестве таких писателей, как Горький и Леонов, Фадеев и Шолохов, Федин и Симонов, Трифонов и Айтматов... С помощью психологизма литература социалистического реализма успешно осваивала богатство личности, огромные духовные возможности нового человека – человека социалистической эпохи [36]36
  Подробнее о психологизме в советской литературе можно прочесть в кн.: Компанеец В.В.Художественный психологизм в советской литературе: 1920-е годы. – Л., 1980.


[Закрыть].

В западном искусстве XX века психологизм успешно развивается в творчестве писателей реалистического метода – Хемингуэя, Олдингтона, Фолкнера, Моравиа, Маркеса и других. Однако в западном искусстве наметилась и иная тенденция – неоправданное злоупотребление психологизмом и, как следствие, кризис этого стилевого свойства. Подобное развитие психологизма характерно для разновидностей модернистского искусства – школ «потока сознания» и так называемого «нового романа» [37]37
  Более подробно с литературой этих направлений можно познакомиться по следующим работам: Критический реализм XX века и модернизм / Ред. коллегия: Н. Н. Жегалов и др. – М., 1967; О современной буржуазной эстетике. – М., 1963. – Вып. 1 ; Днепров В.Черты романа XX века. – М.; Л., 1965; Мотылева Т.Л.Зарубежный роман сегодня. – М., 1966; Урнов Д.М.«Потока сознания» литература // Краткая литературная энциклопедия. – М., 1968. – Т. 5. – Ст. 917.


[Закрыть].

Писатели этих направлений (М. Пруст, Д. Джойс, Н. Саррот и др.) придают психологическому изображению исключительную роль в художественном произведении, заполняя многие страницы подряд подробнейшим изображением всех без исключения частностей и мелочей психологической жизни героя. При этом важно, что психика и сознание человека описываются в произведениях модернистов не ради раскрытия значительных по содержанию нравственных и философских проблем, а как бы сами по себе, как самоценный и конечный объект изображения. За описанием душевных движений в этой литературе мы не находим того большого человеческого содержания, которое воплощает в себе реалистический психологизм. Психологизм утрачивает в произведениях модернистов свое естественное содержание – идейно-нравственную проблематику – и становится пустой, ничем не заполненной эстетической игрой, своего рода искусством для искусства.

В самом деле, разве мы беремся за роман для того, чтобы узнать о возможных гипертрофированных реакциях психики на мельчайшие внешние раздражители? Или для того, чтобы получить представление о механизме действия вытесненных в подсознание образов и стремлений? Конечно же, нет: на это существуют учебники по психиатрии. В художественной литературе нас интересуют нравственные и социальные проблемы.

Здесь уместно привести старое, но не потерявшее своей справедливости высказывание Гегеля. Оно удивительно точно подходит к литературе модернистского психологизма XX века: «Самосознание в обычном, тривиальном смысле исследования собственных слабостей и погрешностей индивидуума представляет интерес и имеет важность только для отдельного человека, а не для философии; но даже и в отношении к отдельному человеку оно имеет тем меньшую ценность, чем менее вдается в познание всеобщей интеллектуальной и моральной природы человека и чем более оно, отвлекая свое внимание от обязанностей человека, т.е. подлинного содержания его воли, вырождается в самодовольное нянченье индивидуума со своими, ему одному дорогими особенностями» [38]38
  Гегель.Энциклопедия философских наук: Философия духа. – М., 1977. – Т.З. – С.7.


[Закрыть].

В модернистском психологизме изображение психических процессов стремится стать всеобъемлющей и единственной стихией повествования. Одновременно резко возрастает его техническая изощренность, нюансировка в изображении психологического «микромира» и т.д. Но одновременно мельчает, а то и вовсе пропадает содержание душевной жизни героев, ее нравственный, человеческий, общезначимый смысл. За формой, разработанной до максимального технического совершенства, оказывается пустота. Нарушается основной эстетический закон – художественное единство произведения, соответствие всех его сторон, частей, свойств, и прежде всего соответствие формы содержанию.

Реалистический психологизм продолжает успешно развиваться и в XX веке. Несомненно, что писатели-реалисты еще не раз будут поражать читателя верностью психологических картин, глубоким проникновением в скрытые пласты душевной жизни человека, а главное, значительностью стоящего за реалистическим психологизмом идейно-нравственного содержания. В этом писатели XX века – прямые наследники лучших образцов психологизма классической литературы прошлого столетия.

II
ПСИХОЛОГИЗМ ШЕДЕВРОВ РУССКОЙ КЛАССИКИ

М.Ю. Лермонтов
«ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

Миросозерцание Лермонтова складывалось в конце 20-х – начале 30-х годов XIX века, в эпоху идейного кризиса передовой дворянской интеллигенции, связанного с поражением декабрьского восстания и николаевской реакцией во всех сферах общественной жизни, в том числе и духовно-идеологической. Потребность освоить «ошибки отцов», заново осмыслить то, что казалось непреложным предшествующему поколению, выработать собственную нравственно-философскую позицию – характернейшая черта эпохи конца 20-х – 30-х годов. Практическое действие оказывалось невозможным в силу как объективных (жесткая политика самодержавия), так и субъективных причин: прежде чем действовать, необходимо было преодолеть идейный кризис, эпоху сомнения и скептицизма; четко определить, во имя чего и как действовать. Именно поэтому в 30-е годы такое исключительное значение для культуры, для настоящего и будущего развития общества приобретают философские поиски лучших его представителей, их попытки определиться в, решении наиболее общих идейно-нравственных проблем:

Идея личности, ее высочайшей ценности для культуры приобретает в 30-е годы исключительное значение и становится отправной точкой в исканиях передовой дворянской интеллигенции. Если поколение конца 10-х – начала 30-х годов еще мыслило личность в гармонии с обществом и, опираясь на идею гражданственности, ограничивало свободу личности интересами государства, нации, то после декабрьского восстания и последовавших за ним изменений в политике ясно обнаружилась иллюзорность, утопичность такого подхода. Между самодержавным николаевским режимом и свободной, мыслящей, передовой личностью неизбежно устанавливались отношения антагонизма. В то же время самодержавие активно пытается нейтрализовать передовую интеллигенцию, заигрывая с ней, предлагая своего рода сотрудничество, а по существу пытаясь поставить ее талант себе на службу, – так Николай I пытался сделать из Пушкина придворного поэта. Личная свобода в этих условиях все острее осознавалась как единственная реальная ценность, единственное убежище человека. Не случайно так дорожит свободой лермонтовский Печорин: «Сто раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту, но свободы своей не отдам». Это признание звучит неожиданно в устах дворянина и офицера, для которого традиционно высшей ценностью была честь, – вспомним хотя бы, как рисковал пушкинский Гринев во имя чести, вспомним эпиграф, во многом выражающий основную идею повести: «Береги честь смолоду». Печорин – человек иного поколения, и то, что свободу он готов поставить выше всего, весьма показательно.

Но передовому сознанию эпохи мало одной лишь свободы, потому что это ценность субъективная, обрекающая человека на одиночество. Уже Онегин в последней главе романа (написанной около 1830 г.) называет свою свободу «постылой», и это не случайно. В передовом сознании эпохи властно заявляет о себе потребность найти более высокие, надличностные идеалы и ценности, оправдать свое индивидуальное существование возвышенной целью. Пока же такой цели нет – нет и нравственной основы для действия, а свобода оборачивается «бременем», обрекающим человека на бездействие, хандру или же на действия бесполезные, случайные, неосмысленные. Личность, в полной мере осознавшая свою внутреннюю свободу, настойчиво ищет, к чему эту свободу приложить, как применить богатые внутренние возможности. Иными словами, для 30-х годов чрезвычайно характерны интенсивные поиски смысла жизни, доходящие до самых глубоких пластов, поднимающие самые фундаментальные философские проблемы.

Объективная историческая невозможность найти возвышенные, надличностные идеалы, которые удовлетворяли бы строгим требованиям личности, были бы согласны с принципом внутренней свободы и выдержали бы проверку сомнением, приводила личность к осознанию трагичности своего существования, порождала постоянные сомнения, сложную внутреннюю борьбу с самим собой.

Стремление самостоятельно осмыслить действительность, дойти в этом осмыслении до самых корней, строго и придирчиво разобраться в сложной жизненной диалектике, не удовлетворяясь приблизительными решениями и все подвергая сомнению, – эта особенность духовной атмосферы вызвала к жизни особый принцип подхода человека к реальности – аналитичность, т.е. потребность и способность расчленить любое явление, рассмотреть скрытые в нем механизмы, понять его глубинную суть, дойти в познании до логического конца. Анализ становится важнейшей чертой мышления, в том числе и художественного.

Лермонтов был подлинным выразителем духовной жизни России 30-х годов, и в его миросозерцании с исключительной полнотой отразились те характерные свойства общественного сознания эпохи, о которых шла речь.

Свойствами лермонтовского миросозерцания обусловлено проблемно-тематическое содержание его романа «Герой нашего времени». Объектом художественного осмысления в романе становится характер, в известной мере близкий самому Лермонтову. Это не значит, конечно, что Печорин автопортретен, – над подобным предположением обоснованно иронизировал сам Лермонтов в «Предисловии». Но в Печорине художественно воспроизведен тот же тип общественного сознания – основным его содержанием является процесс философского самоопределения в действительности.

При этом принцип типизации в романе таков, что Печорин предстает личностью, в максимальной меревоплощающей в себе все характерные черты общественного сознания 30-х годов. Волею автора он наделен такими чертами, как необычайная интенсивность нравственно-философских поисков (для Печорина разрешение нравственно-философской проблемы гораздо важнее, чем то, как сложится его личная жизнь), исключительная сила воли, чрезвычайно аналогичный ум, способный проникать до самых глубин философских вопросов; наконец, Печорин наделен просто незаурядными человеческими способностями. Иными словами, перед нами личность исключительная. Такой принцип типизации потребовался Лермонтову для того, чтобы волновавшие его самого вопросы могли быть поставлены Печориным на самом серьезном и авторитетном уровне. Печорин – человек, готовый проницательно и бесстрашно размышлять о глубинных нравственно-философских основаниях как мира в целом, так и отдельного человека в мире. Именно это и было необходимо Лермонтову в свете всей проблематики романа, которая носит отчетливо выраженный философский характер. Вопросы, над разрешением которых бьется Печорин, – это вопросы, чрезвычайно занимавшие художественное сознание и самого Лермонтова. Это проблемы человека и мира, смысла индивидуального существования, воли и рока, незаурядного дарования и обыкновенной судьбы, цели деятельности, причин бездеятельности и т.п. [39]39
  Подробнее о философско-нравственной проблематике «Героя нашего времени» можно прочитать в статье: Виноградов И.Философский роман М.Ю. Лермонтова // Русская классическая литература; Разборы и анализы. – М., 1969.


[Закрыть]. Идейно-нравственные поиски героя предстают как основное проблемное содержание всего романа.

Такого рода проблематика, как мы помним, прямо требовала достаточно развитого и глубокого психологизма.

Содержательные особенности лермонтовского романа обусловили возникновение в нем оригинального психологического стиля. Его можно было бы назвать аналитическим психологизмом –по ведущему принципу изображения душевной жизни. Это значит, что любое внутреннее состояние Лермонтов умеет разложить на составляющие, разобрать в подробностях, любую мысль довести до логического конца. Психологический мир в романе (это касается, конечно, в первую очередь главного героя – Печорина) предстает как сложный, наполненный противоречиями, которые необходимо художественно выявить, объяснить и разгадать. «У меня врожденная страсть противоречить», – говорит Печорин о себе и далее так характеризует свой внутренний мир: «Целая жизнь моя была только цепь грустных неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя».

Непросто разобраться в таком психологическом рисунке, поэтому психологический анализ у Лермонтова часто строится как обнаружение скрытых пластов внутреннего мира, тех побуждений и душевных движений, которые не лежат на поверхности, неясны с первого взгляда даже самому герою. Часто это анализ того, что скрывается за тем или иным действием или поступком. Например, Грушницкий спрашивает Печорина, был ли он тронут, глядя на княжну Мери; тот отвечает отрицательно. Для Лермонтова чрезвычайно важно раскрыть, какие психологические причины стоят за этим ответом, и Печорин тут же называет их: во-первых, он хотел побесить Грушницкого; во-вторых – «врожденная страсть противоречить»; в-третьих: «...признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство было – зависть; я говорю смело "зависть", потому что привык себе во всем признаваться».

Самоанализ Печорина всегда очень смел, а потому всякое душевное состояние выписано в романе четко и подробно. Вот, например, как объясняет Печорин свое относительное спокойствие после неожиданной встречи с Верой: «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, что одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!»

Объясняя различные психологические ситуации и положения, Печорин раскрывает перед читателем и устойчивые свойства своей личности, и особенности психического склада: логичность мышления, умение видеть причинно-следственные связи, способность сомневаться во всем, подчинение мыслей и эмоциональных порывов сильной воле и ясному рассудку. «Одно мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь». Здесь Печорин не столько раскрывает то психологическое состояние, которое испытывает в данный момент, сколько обобщает ряд сходных психологических состояний: такова его душевная жизнь вообще, а не в данный момент. Но этим анализ, конечно, не кончается – Печорин задает себе обязательный, принципиальный для себя вопрос: «Отчего это? – оттого ли, что никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?»

Как бы ни отвечал герой на этот конкретный вопрос, важно то, что он размышляет, сомневается, перебирает варианты – в каждом сколько-нибудь сложном случае ищет ответа, познает мир при помощи разума и логики. В этом особенность и специфика психологического склада его личности.

Важнейший вопрос для аналитика – вопрос о причинах и мотивах человеческих действий, поступков, душевных состояний, о скрытом их смысле. Заслуга Лермонтова-психолога в том, что он – едва ли не впервые в русской литературе – сосредоточил художественное внимание не на внешних, сюжетных, а на внутренних, психологических мотивировках человеческого поведения. Главный герой романа, сам в высшей степени склонный к анализу, умеющий проникать в скрытые мотивы своих и чужих действий, в последних трех частях несет на себе основную повествовательную нагрузку в системе психологического стиля: именно он раскрывает психологические мотивы, объясняет душевные состояния – и свои, и чужие. Вот, например, общие соображения Печорина о связи душевного состояния человека с чисто физическими причинами: «Я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве... Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума»; «Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!»

Вот чисто психологическое объяснение антипатии к Грушницкому: «Я его так же не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». Вот объяснение впечатления от лица слепого мальчика: «Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное соотношение между наружностью человека и его душой: как будто с потерею члена душа теряет какое-то чувство». Но этим общим соображением психологическое изображение не обрывается: далее фиксируется уже более конкретное внутреннее состояние и одновременно оно анализируется: «Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление». Анализ и здесь, не заканчивается – Печорин не может сказать «не знаю отчего» и не попытаться объяснить смутное душевное движение: «В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям...» В последней части отрывка – характернейшее для Печорина сомнение; в то же время изображение психологического состояния окончательно доведено до конца: последним звеном оказывается подозрительность героя, о которой он в другом месте скажет: «Я люблю сомневаться во всем».

И вот, наконец, шедевр аналитического разбора собственного поведения и психологического состояния, беспощадное раскрытие психологических причин, мотивов действий и намерений:

«Я часто спрашиваю себя, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я завлекся бы трудностью предприятия...

Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости...

Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего...

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся душой!.. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает».

Здесь психологический анализ доходит до самых глубин идейно-нравственного содержания характера, до сердцевины личности героя – его воли. И обратим внимание, насколько аналитичен приведенный отрывок: это уже почти научное рассмотрение психологической задачи, как по методам ее разрешения, так и по результатам. Сначала поставлен вопрос – поставлен со всей возможной четкостью и логической ясностью. Затем отбрасываются заведомо несостоятельные объяснения («обольстить не хочу и никогда не женюсь»). Далее начинается рассуждение о более сложных и глубоких причинах: как возможные причины отвергаются потребность любви («Вера меня любит больше...») и «спортивный интерес» («если бы она мне казалась непобедимой красавицей...»). Отсюда делается вывод, уже прямо логический: «Следовательно...»Снова рассматриваются возможные объяснения (хочется назвать их гипотезами), по-прежнему не удовлетворяющие Печорина, и наконец аналитическая мысль выходит на правильный путь, обращаясь к тем положительным эмоциям, которые доставляет Печорину его замысел и предчувствие его выполнения: «А ведь есть необъятное наслаждение». Анализ идет по новому кругу: откуда это наслаждение, какова его природа? И вот результат – причина причин, нечто бесспорное и очевидное: «первое мое удовольствие...». Задача путем ряда последовательных операций и построений сведена к аксиоме, к тому, что уже давно решено и бесспорно.

Психологический анализ, сосредоточенный лишь на одной, пусть самой одаренной и сложной личности, в большом повествовании рискует сделаться монотонным, однако психологизм как принцип изображения в лермонтовском романе распространяется и на других персонажей. Правда, делается это при помощи все того же Печорина: уверенно и беспощадно проникая в тайники собственной души, он свободно читает и в душах других людей, постоянно объясняя мотивы их действий, догадываясь о причинах того или иного поступка, душевного состояния, давая интерпретацию внешним признакам чувства: «В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала – а это великий признак!»; «До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; на меня не взглянула ни разу... И княгиня внутренно радовалась, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать».

Психологическое состояние Бэлы, Максима Максимыча, персонажей повести «Тамань» дано нам не столь подробно, но, во-первых, сами эти характеры психологически достаточно просты, а, во-вторых, мы видим в основном лишь внешние проявления их чувства потому, что Печорин, этот повествователь-психолог, еще не бросает на них своего аналитического взгляда. Зато в «Княжне Мери» и в «Фаталисте» создается своего рода психологическая атмосфера, психологизм становится принципом изображения целого ряда героев, во многом подчиняя себе и сюжет и детали внешнего мира, а это очень важно для складывания психологического стиля, психологического повествования.

Дело в том, что характер главного героя целиком, а других персонажей отчасти строится Лермонтовым как своего рода загадка, требующая раскрывать за видимым – существенное, за внешним – внутреннее. Такого рода аналитическая установка – сделать ясным загадочное, обнаружить скрытые мотивы поведения, причины душевных состояний – специфическая, характерная черта психологизма «Героя нашего времени». Здесь психологизм служит как бы инструментом реалистического познания того, что в первом приближении кажется загадочным. Это диктует особую структуру повествования: смену рассказчиков, организацию художественного времени, соотношение внешнего и внутреннего.