Текст книги "Родом из немец"

Автор книги: Андрей Арьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Арьев Андрей
Родом из немец

Андрей Арьев

"РОДОМ ИЗ НЕМЕЦ"

(О прозе Георгия Венуса)

"...Мир не может быть лучше, чем он есть на самом деле",– размышляет герой повести Георгия Венуса "Солнце этого лета". Жизнь самого писателя показала, что зато мир этот может быть хуже, чем на самом деле. И что слишком часто в XX веке человеку приходится выбирать не между добром и злом, а из двух зол меньшее. Вместо того чтобы выявить и ощутить красоту нашего "лучшего из миров", ему приходится ломать свою судьбу ради не им самим выкованных теорий и слишком отдаленных целей.

Читая последние, написанные уже в куйбышевской ссылке, вещи Георгия Венуса, трудно отделаться от ощущения, что потому именно они так красочны, так мажорны, потому столько в них солнца, зелени, речных волжских просторов, что всю эту прелесть и трепет естественной жизни писатель видит как бы в последний раз, предчувствуя скорую тьму и небытие. "Кукушка в лесу считала дни – сколько осталось ему до конца работы",– говорится в "Солнце этого лета" о композиторе, сочиняющем музыку в счастливом уединении. На самом деле кукушка считала дни до близкого уже "конца работы" – ареста – самого писателя. "Смотрите,– говорит композитор,– как тянутся к окнам зеленые ветки. Смотрите, как первое золото осени блестит на густом изумруде. Смотрите, как солнце, проплыв сквозь листву, струится в окно, в мою комнату, в душу...Я никогда еще не жил такой полной жизнью..." Радостная полнота жизни владеет героями повести настолько, что ее героиня даже клопов называет "голубчиками"...

В поздних вещах Венуса явно господствует привлекательное ощущение первичности материи, перед лицом которой сознание демонстрирует свою раздражающую и досадную вторичность. Оно служит преимущественно идее самоограничения и самовнушения, отрицая ценность единственного, из чего исходит и на чем зиждется,– ценность человеческой жизни, ее уникальный, а не тиражированный, опыт. "Не то, не то,– думает у Венуса композитор.– Я опять не смог разомкнуть печальной мелодии прошлого".

Идея покорения природы и перековки человека в ней вложена в души героев Венуса наперекор его собственной интуиции о том, что "мир не может быть лучше, чем есть он на самом деле". Пафос искупительной жертвы сегодня ради неосязаемого завтра владел не одним Венусом. Большинство художников той поры соглашались с формулировкой пастернаковского лирического героя, принявшего как должное:

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Герои Венуса последних лет в этой надежде идут до самого края: они верят даже в "садоводов" из НКВД. "Дичок перестал быть дичком, садоводы исполнили свое дело",– говорится в рассказе "Возвращение" о вернувшемся с принудительных работ молодом герое. Да и сам этот перековавшийся персонаж в высшей степени характерен для литературы 1930-х годов: "А знаешь, отец,– улыбнулся Гриша,– мы горю сейчас войну объявили". Вот уж, действительно, "блаженны нищие духом"! Особенно в России. Не на них ли и атеистами ставка была сделана? На их негордыню и небрежение разумом.

Между тем чаемого "нового человека" не появилось даже на горизонте. И война была объявлена не горю, а счастью отдельной личности ради счастья тех будетлян, которых никто и никак увидеть не сможет. Жестоким парадоксом литературы тех лет как раз и является то обстоятельство, что, чем большим интеллектом наделялась изображенная в ней личность, тем неизбежнее она склонялась к самобичеванию и изгойству: "И я – урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста",– исповедовался Борис Пастернак Борису Пильняку. Так даже у поэта с выраженным христианским мироощущением в 1930-е годы "любовь к ближнему" вытесняется вполне ницшеанской этикой "любви к дальнему".

"Новый человек" мыслился существом, произошедшим от предков, разумом одаренных далеко не в высшей степени. "Духовная нищета" для него соблазнительный проект жизнеустройства.

Характерно, что уже нарисованный на плакате "новый человек" в литературе преимущественно олицетворялся в образе крепкой жизнерадостной девушки, комсомолки-физкультурницы, чуждой прежде всего рефлексии. Исключений из правила практически нет. И у Платонова, и у Олеши, и у Эренбурга, и у Ильфа и Петрова картина рисуется схожая. Та же лирическая фабула и у Венуса – и в поздних рассказах, и в "Солнце этого лета". Это и понятно: безотчетное желание найти смысл жизни в самой жизни, а не в утопии, невольно вызывает в воображении образы молодости и женственности. Но принятая и признанная идеология диктует иные мотивировки: симпатичная чистая девушка – это не перл творения, а символ обновляющейся жизни, правой уже потому, что за ней мерцает, если не мерещится, лучезарное будущее.

Самая серьезная ситуация в литературе тех лет возникала тогда, когда, как это было и в случае с Георгием Венусом, герои произведений отказывались от прошлого – и от прошлого в себе – искренне, навсегда и бесповоротно. Композитор из "Солнца этого лета", размышляя об отце, приводит его немудреный житейский девиз: "Слава господу богу, сегодня опять показалось солнышко!" И тут же комментирует: "...и шел работать в контору, куда никогда не заглядывал солнечный луч". В этом вся разница между отцом и сыном – одному достаточно "солнышка", другой сетует, что его несправедливо мало. Трудно не соблазниться максималистскими требованиями детей. Но всегда при этом неясно, сколько "контор" нужно разрушить, чтобы солнце сияло всем – с утра до вечера. Есть опасность при такой программе и вовсе остаться под открытым небом. Да вдобавок воевать с тучами, "покорять природу", вредя ей из новых контор.

Герой Венуса хочет быть с природой, а следовательно, и со своим прошлым, со своими корнями и истоками, в дружбе и согласии. Но это лишь по неизъяснимому чувству. По мысли и вере в идеалы он должен преодолевать и природу, и себя.

Подобных персонажей принято уличать в раздвоенности сознания и бранить за рефлексию. Но что, если только они и напоминали людям: будущее – это не потеря прошлого, а его переосмысление и развитие? И если о композиторе из повести Венуса хозяйка дома, где он живет, размышляет: "Отчего Владимир Антонович, такой живой и веселый, играет только грустные пьески?" – то это размышление помогает ей почувствовать глубину и содержательность человеческой жизни, а не ее разлад. И пускай самого Владимира Антоновича одолевают традиционные сомнения: "Разве такое искусство нужно современности?" именно благодаря художественной рефлексии он создает в финале значительное произведение.

Какие бы беззакония ни творились вокруг, человеку всегда дико предположить, что и его – не знающего за собой никакой вины – могут безжалостно преследовать наравне с другим. Так что трудно сейчас утверждать однозначно, чего больше было в литературной позиции Георгия Венуса в годы куйбышевской ссылки – мужества или святой простоты? Во всяком случае, нужно было иметь исключительное самообладание и незаурядную волю к творчеству, чтобы писать в 1936-1937 годах о современной жизни в тональности более мажорной, чем о жизни прошедшей.

Прошедшее для Венуса – об этом и весь настоящий сборник – это война, революция, изгнание, кроваво-грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль – вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней – судя по сохранившимся отрывкам из второй части "Молочных вод", рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.

Видимо, все-таки желание "труда со всеми сообща и заодно с правопорядком" было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. "Шесть с лишним лет,– писал он в книге "Притоки с Запада",ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель". Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас "найти свое место" в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.

В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для "Зябликов в латах", и для "Стального шлема". Еще проще – почти как дневник – построен роман "Война и люди", первое крупное произведение Венуса.

Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из "Зябликов в латах", в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он "обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол". То же самое и в других вещах. Вот "пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей" ("Война и люди"). Да, автор этой прозы видит все – и "толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки" ("Стальной шлем"), и товарища Ульриха с "плоскими желтыми веками" (там же)... Не только видит, но и слышит – безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: "Нет исхода из вьюг..." Слышит и понимает – вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.

В произведениях Венуса "годы идут, не путаясь, не сбиваясь", и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из "Зябликов в латах", и Алексей Зуев из "Стального шлема" – это все, конечно, ипостаси авторского "я". Тем более – герой "Войны и людей", где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.

Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал "Войну и людей" (гражданская война), а затем "Зябликов в латах" (первая мировая война) и "Стальной шлем" (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: "Зяблики в латах" – "Война и люди" – "Стальной шлем". Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман "Война и люди".

В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.

В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае – его закономерности. В самой "белой идее", в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего – русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.

Первая же страница "Войны и людей" нелицеприятно говорит о том, что "белая идея" имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.

В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу молодых офицеров: "Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка – малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно "Румынского похода", нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте". Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона "Прощайте, воспоминания": "Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко-малиновые плюмажи,– все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме". Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме "Чапаев" – психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.

Венус превосходно показал эту дегенерирующую романтику и безнадежный апломб российского белого офицерского корпуса: бок о бок с обладателями малиновых бархатных знаков отличия идет в атаку в одних носках – сапоги украли свои же! – герой романа, прапорщик-дроздовец. И никто его драных носков не замечает. Да что не замечает – не видит! Плевать они все хотели на грубую существенность жизни! Они сохраняют к ней "поэтическое отношение"! Пишут что-то вроде: "Вы с крестом, а я с мечом разящим..." XX век уже разошелся вовсю со своими пулеметами, бронепоездами и танками, а у них все еще "разящие мечи". Для них "Деникин и Фенимор Купер – одно и то же".

Но что особенно верно подмечает Венус, так это то, что от подобного ослепляющего душу романтизма один шаг до самой варварской жестокости: "...после боя с конницей Жлобы вспомнил я еще раз стихи юнкера. Было это в середине июня. Степь дымила желтой пылью. Молодой хорунжий с шашкою в руке расправлялся с кучкою пленных. Когда наша подвода подъехала ближе, я узнал в нем бывшего юнкера Рыкова" (того самого сочинителя стихов)...

Впрочем, жестокостей хватало с обеих сторон. Есть несомненная правда и в словах подпоручика Морозова о красных: "...и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь, и человека, я назвал их врагами". Это почти то же самое, что запишет вскоре в дневник Александр Блок: "Чего нельзя отнять у большевиков – это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это – факт".

И все же какая-то надежда, свидетельствует Венус, сохранялась и в белом стане. "...И пусть белый не станет красным, а красный белым,– записывает в дневник подпоручик Морозов. – Но годы гражданской войны откроют наконец наши глаза и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом – Петра".

Надежда эта оказалась тщетной: в годы гражданской войны глаза противников не раскрылись, и по "Войне и людям" возникает ощущение, что расстрелянных и повешенных в это время (взятых в плен, заложников и просто людей, не желавших участвовать в бойне) было больше, чем убитых в боях. Достаточно в "Войне и людях" обратить внимание на поручика Горбика, на число его личных жертв.

Но, может быть, самое страшное впечатление от гражданской войны в прозе Венуса производит даже не количество уничтоженных Горбиком людей, а один образ – погибшего среди русских просторов красноармейца из рассказа "В зимнюю ночь": "Папаха, залитая кровью, примерзла к его волосам. Кровь стекла и в глазные глубокие впадины,– она замерзла в них черными круглыми плашками".

Можно понять, что о примирении людей, видевших такие сцены, трудно было и думать.

Тяжкий путь в эмиграцию через Константинополь был описан Венусом во второй части романа "Молочные воды", к несчастью канувшего в недрах Куйбышевского НКВД. В "Стальном шлеме" темой становится уже одиночество, пустота, бесцельность эмигрантской жизни в Берлине. Точно по слову Георгия Иванова:

Невероятно до смешного:

Был целый мир – и нет его...

Вдруг – ни похода ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну абсолютно ничего!

Этот обобщенно-поэтический "капитан Иванов" для Венуса – вполне реальное лицо, он числится командиром 4-го взвода 4-й роты Дроздовского полка. И убило его еще до начала эвакуации, "где-то под Тростенцом".

Читая Венуса, понимаешь, что большинство сражавшихся в гражданскую войну в том числе и капитан Иванов – могло оказаться по воле случая на любой из сторон, и вся наша грандиозная усобица, весь этот кошмар братоубийства странно и страшно далек от любых идеалов – как победителей, так и побежденных.

Но побежденным выпало еще и дополнительное испытание – диаспора, рассеяние по всему свету.

Георгий Венус, немец по происхождению, хоть и давно обрусевший, имея состоятельных родственников в Берлине, мог, казалось бы, перенести изгнание лучше других. И что за чудо! Именно он, участник белого движения, офицер одного из самых жестоких полков белой гвардии, возвращается на родину из страны своих единокровных компатриотов, возвращается в государство, против утверждающегося строя которого только что воевал.

Не есть ли это тот самый патриотизм, о котором сейчас так много спорят? Не зов и состав крови в нем важен, а Пушкиным обозначенная "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам". Важна любовь к тому, что человек с юных лет, просыпаясь, видит за окном, любовь к тому месту, где он впервые услышал звуки ставшей ему родной речи, его речи... Я уже не говорю о культуре в целом, воплощенной в обычаях, искусстве и верованиях... Подозреваю даже, что состав крови и патриотизм – вещи вообще разного порядка и разных уровней. Ведь и у Пушкина, государственника и патриота, был прадедом – эфиоп, а прабабушкой шведка. Да и сам легендарный его пращур, от которого пошла русская фамилия Пушкиных, сподвижник Александра Невского Рача был "родом из немец". Догадал же черт Александра Сергеевича с его патриотическими чувствами родиться в Немецкой слободе! А Георгия Венуса – среди василеостровских немцев!

Андрей Арьев