Текст книги "Мера Гомера (выпуск №4, 1997г.)"

Автор книги: Андрей Вознесенский

Соавторы: Генрих Сапгир,Константин Кедров,Джон Эшбери,Вячеслав Курицын,Ирина Волкова,Борис Викторов,Александр Ткаченко,Михаил Дзюбенко,Игорь Холин,Алина Витухновская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

«Газета ПОэзия»  № 4, 1997.

–

Константин Кедров

Мера Гомера

Гекзаметр Гомера – это чередование волн морского прибоя. Так считал Константин Паустовский. У Маяковского это раскаты грома в горах. От Гомера до Маяковского все те же величественные раскаты прибоя-грома.

Вдруг перед гибелью Маяковский почувствовал: "Море уходит вспять, море уходит спать... " Время повернуло обратно – от грома к тишине. Кричащая, декламирующая поэзия вся на вдохе – АХ! – вдруг захлебнулась на выдохе – ХА... Пауза между выдохом и вдохом – тишина: АХ  ↔ ХА. "Тишина, ты лучшее из всего, что слышал," – (Б.Пастернак). Поэзия, свернувшись в клубок кругометов Вознесенского, лепит тишину. Дарю Андрею Андреевичу порожденный им кругомет:

тихотихотихотихоти.

Безразмерный размер, аритмичный ритм, молчащая речь по Гамлету (по Шекспиру) – "Дальнейшее – тишина". Сегодня невыносимы все, кто декламирует и кричит. Еще невыносимее разговорчивые; их тьмы.

Молчание и речь в поэзии как белые и черные клетки в шахматах. В 60-х компьютер написал первые стихи. В 90-х компьютер обыграл в шахматы чемпиона мира. Может ли Творец создать систему более совершенную, чем Он сам? – спрашивал Норберт Винер творец кибернетики. И отвечал – может.

Бог создал нас более совершенными, чтобы мы могли в отличие от него влюбляться, умирать, рождаться и писать стихи. Нынешние компьютеры – графоманы, но ведь и графоманы – нынешние компьютеры. Графоманы никогда не станут поэтами. А компьютеры?.. Каспаров продул. На очереди Гомер или кто-то из нас – авторов "Газеты ПОэзия".

Он ударил в рояльный склеп

где в каждом отпечатке

каждого пальца

Памир

Джомолунгма

Тибет

Тянь-Шань

и еще какие-то горы

Гора Мизинец

Гора Указательный

Гора Безымянный

И еще теснились

нефритовые

китайские волны

чем-то напоминающие Гомера

Вышла из мрака младая

с перстами пурпурными Эос

Между двумя ударами по клавишам

нет тишины

Оглушительный Олух

Царя Небесного

переполненный волнами

сбегающими как кудри Зевса

Зевс есть Зев

Вес и Все

Море – мера Гомера

* * *

Я доверяю только автомату

игра на равных

Конь уходит за пределы доски

и над обрывом стынущей бездны

зависает медный всадник Петра

Следующий ход делает автомат

Падает  белыйкороль

исходя  черной кровью

Черный король погибает

от белокровия

Дискета ходов опустошена

Все фигуры проиграны

Автомат падает

исходя вариантами невыигранных ходов

Никто не играет первым

Никто не проигрывает последним

Автомат играет с автоматом

–

Андрей Вознесенский

Ищу связи в XXI веке. Через новое поколение. Последняя моя вещь написана в ритме рейва. Якобы искусственное ускорение сердцебиения до 300 ударов в мин. подвергает сомнению концепцию гуманизма мира, покоящегося на человеческом сердце. Менталитет простоты, угрожающей нашей разорванной реальности и разорванность сознания дает наивные строки моей юной героине.

Улёт

на деревьях висит тай

Очки сели на кебаб

лучше вовсе бросить шко

боже отпусти на не

ель наденет платье диз

фаны видят мой наф-на

и на крыше нафтали

боже отпусти на не

не мелодия для масс

чево публику пуга

Зыкина анти му-му

боже отпусти на не

тятя тятя наши се

цаца цаца на мертве

до свидания белъмон

инактриса. пошла к

зонцы выбирают барби

Нику дали шизофре

 рновскую вкушают СМИ

леннона проходят в   шко

господи пусти на не

ад пусти меня на зап

да хотя бы в Нику

enthusiasm это kitch

телеОРТроди

рты разинули абор

Оба сели в свои вольв

мент проверил их доку

оказались безрабо

ердие безрукой Милос

в лампочках презервати

много в человеке те

Политически у   жо

единенье кажный раз

Сколько жен/ ударов в мин

Я  кричу что гибнет росси

боже отпусти на не

Лампа-жизнь разбилась попо

ты не оправдала меч

боже отпусти на не

МЕГАМЕРА

В будущем маячит новое понятие – "иррацио рационализма", когда рациональный на низшей ступени компьютер является иррациональным на высшей. Мегамера, мегарацио – так-то, мой друг Горацио.

Повальная мода на черные очки доказывает, что каждый хочет побыть хоть немножко Гомером.

Латынь куда ближе аэду, чем кириллица.

Г, оглядывающая мир из-под ладони, не похожа на слепца. Ему больше подходит лестница в небо – Н (латынь).

НОМЕR этимологически означает: "наш дом море"

А еще точнее:

homeR

домой – в вечную тьму.

Латинская R – это наше Р, выставившее перед собой прозревшую палочку слепца.

Клумба

Горит комар твоей кровинкой,

летит, безумный, Краснодар.

Горит комар. Скрипит калитка.

Комаргориткомаргаритка

на клумбе кружится. Кошмар!

С цветка перелетают пчелы

на мысль: "Я без тебя умру".

Твой тайный аромат мотора

меня разбудит поутру.

–

Вадим Рабинович

Авангард – черновик культуры?

1. Авангард как мирочувствование противостоит гармонии человеческого мира, его рациональным соответствиям и самодостаточной цельности. Отрицая привычный порядок мира, практик авангарда превозмогает усталость устойчивых форм в культуре через революционное действие как действие изначальное и живущее в поле многих начинаний.

2. Жест авангардиста – это его язык, каждый раз оказывающийся как бы вне истории; при всматривании – исторически памятливым, своевременно животворящим...

Это перво-речь для грядущих гармонических стилей, чистых жанров и сольных партий; но так и остающаяся при своем начале, полнящемся противоречиями (Крученых – Хлебников: "Взорваль" языка как нормы: возможность пере-со-творения "мира с конца" из элементарных частиц" перво-речи. Много возможностей...) Перво-речь – естественное эсперанто, возникающее в результате Вавилонского столпотворения, учиненного речетворцами-интернационалистами для "улицы безъязыкой" и, одновременно, первоматерия для формотворчества культуры как "производительного существования". Из хаоса перворечи – в гаромническое никуда... Но только как вектор, так и остающийся лишь указателем. При Начале.

3. Перво-речь, как бы широко она не представлялась, – все-таки, по меньшей мере, озвученная буква. И потому – перво-слово, перво-текст. Про-из-ведение реr sе. Это текст и что-то еще – рукотворное, текстурно-фактурное. Возможность многих разных произведений в изначально одном. (Речь, в частности, идет о русской футуристической книге первой трети XX века). Иначе – книга-изделие, книга-кунстштюк, книга-артефакт. Вещающая вещь. Результат разных – противо-речивых умений: текстовиков, шрифтовиков, переплетчиков, литографистов-скрипторов, фотографов, ретушеров, композиторов-макетчиков, художников, колористов и прочих. Принципиально незавершенных умений. Незавершимых... Лишь начатых в общем делании. (К уже названным прибавлю: "Кукиш прошлякам" Крученых, "Неизданный Хлебников" Крученых со товарищи...) Герой такой книги – сама книга. Точнее, книга о начале Книги. Во славу

и в честь материала, из которого она сработана: бумаги, красок, текста, шрифтов, рисунков и – опять-таки – прочего... Или так: книга как способ быть (стать) книгой, свидетельствующей о своем происхождении. О Происхождении Мастера (Мастеров) этой книги. Книга как судьба самой книги – в ее незавершенной открытости для перелистывания, пере-читывания, до-делывания... Завершения? Нет! Сызнова – к началу: со-чинению, со-слаганию, со-че(чи)танию книги как артельного дела с подчеркнутой индивидуализацией каждого в этой артели. Но при этом именно делать книгу, а не де-ять; пере-читывать – читать, а не умильно чтить... Начинать ее.

4. Но перво-речь авангардиста в его книгостроительном качестве – отнюдь не "первичный бульон" "без берегов" или броуновский хаос. Греческий тмесис как сознательно сдвинутый смысл и есть порядок, вносимый в перво-речь авангардной книги. Она, книга, – вся на сдвигах противо-речесмыслов и жанровых специфик, рассечениях и распадах строк, слов, слогов – вплоть до литеральных, цветовых, шрифтовых первоматерий. Метанимность. Кроссвордность тмесисов. Игра анжебманов. "Сдвигология" как учение о рефлексивной остраненности сдвигосмыслов. Внешне все невпопадно, из ряда – вон. Торчком. Но... в виду чаемой гармонии сдвинутых смыслов – в перспективе слаженного двойного тела, оставляющего след в "со-чиненной" книге. Но только как возможность. Много возможностей грядущих многоликостей, лишь угадываемых в начале. Всегда – в нем. И потому – просто так.

–

Джон Эшбери

(США)

Джон Эшбери – патриарх американской поэзии, прямой наследник Уитмена, Дикинсон и Элиота, обладатель Пулитцеровской премии за книгу "Автопортрет в вогнутом зеркале", почетный член американской Академии поэтов; по мнению критики "проповедует крайний радикальный модернизм", но сам говорит о своей поэзии: "Птица, когда поет, не знает, модернист она или классик".

Из фантазии на тему

"Девушки орехового цвета"

Случается ли что-нибудь кроме этого? Холодный восход разрушает одну сторону гигантских заглавных букв, несильно встряхивает земляную массу, и она опускается, признательная, но спящая. И вы тоже загадка у прошлого столетия, ваш вымысел смотан подобно веревке, и в этом заключается способ понимания, который завтра будет другим качественно и количественно – юная любовь, веселые, нереальные обстоятельства – и эти понятия выставлялись напоказ раньше, хотя и без красования глупостью, карабкающейся выше вместе с тобой на бобовый стебель, пока разукрашенная драгоценными камнями мозаика гор, вспаханные поля и реки не согласились быть такими изученными, что исчезли навсегда; надрыв от смеха, чиханье от золотой пыли в призму, которая запотевает и остается цельной.

Итак она представила историю болезни безразличному исследованию пациента. Всегда находилось на что посмотреть, что происходило тогда, ибо историческое прошлое задолжало самому себе, нашему историческому настоящему. Были важные посетители, сплетни о движимом имуществе во время кутежей, старики подкрашивались, чтобы выглядеть, как молодые женщины в многоугольнике ночи, сквозь которую порой пробивается свет, чтобы быть поглощенным опять; армии иностранцев, которые не могли понять друг друга, отвратительная тишина как раз перед разрушением мест на открытой трибуне, и неизбежный неприкрашенный и единственный гость, который пишет на стене: я выбираю неверие. Это становится частью устной истории. То, что можно подслушать в кафе, заключает в себе то важное, что раньше сохранялось для писем с фронта. Прошлое было мечтой докторов и наркоманов. Это время не было неправильно проведенным. О, порой это выглядело как повторение одного и того же, покуда я не прошел вдали от всяческого смысла. Кроме того, разве все не закончилось давным-давно, в один ясный утомленный полдень, когда дул сильный ветер, который, казалось, кричал; возвращайся! Ибо обнесенное рвом прошлое живет этими мечтами о внешнем приличии, которые принимают в расчет любое саркастическое замечание по их поводу. Это не то, что называется жизнью в прошлом.

Если бы только история заботилась о делах человека, но однажды мы попали под серую пелену тумана... И кто я, чтобы так говорить, в чьей шкуре? Я знаю, что вечер занят огнями, машинами. Что кривая заключит меня в себя, если я смогу удержаться здесь. Мои теплые сердечные отношения холодны и падают обратно в вазу подобно фонтану. Ответственен перед кем? Я выбрал это окружение, и оно красиво праздничное обрамление голых веточек на фоне неба, маски под балконами, которые

                                                                               Я ВОСПЕВАЮ

Перевод Александра Ткаченко

–

Игорь Холин

Я думаю, с наступлением нового тысячелетия безусловно наступит новая эра в искусстве. Что это за новая эра? Как мне кажется, – виртуальная литература, виртуальная живопись. Это когда творец создает другую реальность. Реальность! Не фантазию, не фантастику, а другую реальность.

ПОРОШОК

Пришел в больницу

Лечиться

Травма

Ума

Врач говорит

Хорошо

Дружок

И превратил его

В порошок

Ввел в порошок

Препарат

Получилось

Тесто

Тесто

Пропустил

Через агрегат

И все встало

На свое место

* * *

Вы его видели на том берегу

Нет

Мы ничего не видели

Мы ничего не знаем

Мы ничего не желаем знать

Ава а вава

Аваа вава

Ава а вава

ГОРА

Гора

Ты и Я

Гора

Мы ведь друзья

Гора

Разреши мне

С тобой объясниться

Гора

Я имею право напиться

Гора

Ты мне киваешь

Гора

Ты меня понимаешь

Гора

Теперь уходи

Пора

Гора

Я желаю тебе добра

СОРНАЯ ТРАВА

Время

Хватает нас

Самым

Бесцеремонным образом

Переворачивает

Вниз

Вверх

Вниз

Вверх

Катит по земле

Как сорную траву

Тычет

В помойные ямы

В отхожие места

На пути

Мы срываем

Запахи цветов

Поцелуи

Женщин

Затем

Падаем в пустоту

В неизвестно куда

Объясните

Где же тут

Божественное начало

–

Михаил Дзюбенко

Палиндром – основа стиха

Стиховедение Нового времени, подобно другим точным дисциплинам, является результатом научной революции XVI-XVII веков, в ходе которой возобладало общее представление о пространстве и времени, как о сущностях отвлеченных, неизменных и не зависящих от происходящих в нем процессов. В основу стихосложения и стиховедения легла идея метрической схемы как явления, трансцендентного тексту. Понятие ритмических вариаций, введенное в начале нашего столетия (слабая аналогия искривленного пространственно-временного континуума в новой физике), призвано было объяснить, как текст искажает абстрактную метрическую схему. Однако есть ли в самом стихотворном тексте нечто ему имманентное – то, что делает его стихом? Латинское слово versus, обозначающее стих, происходит от глагола verto, имеющего значение "поворачивать – вспахивать – истолковывать – превращать". Само слово versus означает также "борозду – ряд – линию – строку". У него есть омоним – предлог со значением "в сторону, по направлению". Связь явлений пахоты, строки и стиха в одном слове объясняется тем, что в глубокой древности (на Ближнем Востоке и в Древней Греции) строки наносились на поверхность письма в том же порядке, в каком плуг идет по полю: сначала в одну сторону, затем – в другую.

Такой порядок получил название «бустрофедон» – «попорот быка». Иначе говоря, в письме и в поэзии изначально заложены оба направления. Очевидно, что это имело прежде всего не технический (в нашем смысле слова), а мифологический смысл.

Поэзия издревле считалась божественным языком. Жизнь существ, представлявшихся богами, казалась (почти) вечной. Тем более вечен Истинный, Единый Бог. Божественное время включает в себя полноту времен, соединение прошлого и будущего в едином всеохватном настоящем. В божественных текстах обнимаются оба направления: из прошлого в будущее и из будущего в прошлое.

Здесь возникает вопрос: если направление из прошлого в будущее представимое и на бытовом уровне может быть соотнесено с направлением написания и прочтения текста, то как представит себе направление противоположное и что оно может означать?

Все мировые культуры относительно так называемого "осевого времени" условно делятся на две категории: по одну сторону лежат те, для которых золотой век человечества позади; по другую сторону лежат те, которые чают наступления этого золотого века в будущем. Яркими примерами культур первого типа являются древнегреческая и древнеримская. Культуры второго типа – иудейская и христианская. Иначе говоря, культуры обоих типов различаются по тому, где они местополагают свое будущее и прошлое. Ведь слово "будущее" в действительности означает не то, что будет через некий промежуток времени, ибо как его определить, этот промежуток, и что считать будущим, а что – уже наступившим, "настоящим"? "Будущее" родственно "проБУЖДению", воскресению мертвых, Страшному Суду и обретению в конце истории полноты всех времен – такова логика русского языка, в котором заложены христианские представления. Будущее впереди, прошлое позади: вечная жизнь впереди, смерть и страдания сзади. "Прошлое" – это то, что имеет свойство проходить, что тленно, непрочно. Будущее – то, что вечно, непреходяще. Настоящее же то, что выбирает для себя человек: добро или зло, вечную жизнь или окончательную смерть, Настоящим может быть и прошлое и будущее. Но исследования древних языков, в том числе и архаичных (дохристианских) пластов русского языка, показали, что тогда будущее мыслилось стоящим сзади, спереди же было только прошлое. Нетрудно увидеть в этом представление об утрате райской невинности, золотого века, изначально безгрешного, не-сонного, бодрого состояния, прочитать здесь чувство постепенного умирания, опускания в призрачность.

Таким образом, художественная речь (как и письмо) может иметь "прошлый" модус и соответствующее направление, может стремиться к будущему, а может, как бы глядя уже из самого будущего, объединять оба направления, снимая с первого из них "грешность", "тленность". И при смене модусов, при переходе через "осевое время" логично ждать смены направления письма. Так для ранних христиан лево-правое направление греческого и латинского письма получает переосмысление в соотнесении с право-левым направлением письма иудейского: Мессия пришел, кульминационный момент истории миновал.

Живое может восстанавливаться, возрождаться. В нем есть направления энтропии и негэнтропии: мертвое мертво навсегда, оно только разлагается. Отсюда – однонаправленность  античной прозы, передавшей свой характер и прозе Нового времени. Происхождение ее связано с мениппеей, с жанром загробных разговоров. Поэзия же обратима, что выражено и латинским названием стиха.

С учетом всего сказанного, палиндром – наибольшая реализация всех стиховых

потенций, сильная позиция в оппозиции «стих – проза». Он актуализирует явление,

совершенно не учтенное в стиховедении, –  направление стиха. Взглянем внимательнее на то, как мы читаем даже классическую силлабо-тонику. При чтении гак

называемого  «зеркального палиндрома» (в котором текст слева направо равен тексту справа налево) мы прочитываем его как бы одновременно в двух направлениях: начиная читать его с начала, мы тем самым читаем его с конца, то есть исчерываем текст с двух сторон. Объем, воспринимаемый нашим сознанием, равен объему всего текста, причем единицами восприятия являются не абстрактные стопы, а имманентные данному тексту единицы реверсии.

Таким образом, привычный нам "зеркальный палиндром" оказывается стихом, зарифмованным с самим собой. Причем, определить, прямая это рифма или обратная, невозможно. Все зависит от того, признаем ли мы возможность "стереопрочтения" стихотворной строки или нет. Он очевидным образом расчленяется (по вертикали) на две строки, которые как бы "слиплись" в одну, будучи записанными по системе бустрофедона. Е.Кацюба в поэме "Свалка" показала палиндромное "Зазеркалье" визуально. В нем обнаруживается любопытное явление: при обратном прочтении палиндрома, как правило, переразлагаются слова, составляя из тех же знаков и звуков нечто непроизносимое ("а зеркало – зола Креза : азерК алоз – олакрез а"). Так во время Страшного суда сместятся соотношения между привычными предметами, обнаружатся доселе невидимые связи и личины. С другой стороны, именно в этом явлении – корни    свойственных   средневековью представлений о палиндроме как о тексте сатаны.

Отсюда ясна необходимость разграничения двух типов палиндрома. Палиндром в узком смысле (который больше соответствует смыслу "бегущий обратно") –   это текст, который понятен только при обратном прочтении. Палиндром в широком смысле – всякий стих, читающийся с обеих сторон, то есть собственно versus. С разных сторон, как в ленте Мебиуса, могут сходиться и перекрещиваться не только   звуки,   но   и   слова,   синтаксические структуры, наконец метр и ритм. Именно это единство двух взаимонаправленных векторов и образует поэзию, стих – в противоположность однонаправленной прозе. Именно оно и делает палиндром архетипической и фундаментальной стиховой структурой.

1989-1993

–

Генрих Сапгир

Подобно некоторым современным писателям, обращающимся к словарю В.Даля, я в стихах нередко прибегаю к словам иных языков, о которых я по большей части имею самое поверхностное представление. Но ведь и Солженицын не содержит в своей великой памяти все тома словаря. Мне нужны отдельные слова и выражения, которые, как драгоценные вкрапления чужого материала, выявляют, пародируют и высвечивают среду родного языка. В общем выполняют художественную функцию. И поскольку большинство языков построено по сходному образцу, то есть имеют ввиду некий идеальный язык – единый, а поэзия стремится говорить на этом языке, то, естественно, в стихах слова разных языков сочетаются и дополняют друг друга, если этого хочет Бог, то есть его

Третий урок иврита

что ты так волнуешься?

Ма зэ?   –    (что это?)

какое это имеет значение?

а что такое в чем дело?

Ма йеш?  –  (в чем дело?)

душно

воняет здесь

сойдет

Зэ нахон?    – (это правда?)

правда что ты

еще какая правда!

будь спокоен

положись на меня

отстань от меня

брось это

я все еще жду

Ацор!  – (стоп!)

непрятность

родственники скорее всего

трудно сказать

сделай одолжение

сиди спокойно не лезь

пошел к черту

привет прощайте

береги себя

зануда

Нагмар хаиньян    –  (кончено дело)

нидфак  –  (погорел)

нудник  –  (зануда)

–

Валерия Нарбикова

Как бы

Фрагмент

Никто не спорит, самый большой наркотик – это жизнь. То есть то, что она готовит. ТО, к чему ты не готов. Сюрприз. И это она тебя, а не ты ее. Все остальное "как бы", кроме самой жизни. На семинаре в Вене меня спросили, на какую тему я бы хотела говорить. Я предложила поговорить как бы о "как бы". Моим слушателям я пыталась объяснить, что "как бы" говорят все. Все до одного в России вставляют это "как бы" совсем разные люди: учителя, ученики, шантрапа, банкиры, продавцы, покупатели и те, кто ходят в баню, они говорят: ну что, мы идем сегодня как бы в баню? Может быть, в этом русский менталитет? – сказал кто-то из слушателей. Они хорошо понимали по-русски, они читали "Мертвые души" Гоголя. А вы?

То ли человек зависит от языка, каков язык, таков и человек, каков общий язык на всех, таковы и человеки. Очень уж много сослагательного времени было в русском языке – я бы пошел; шел бы ты знаешь куда; уж я бы тогда; а ты бы пошел; пошли бы все, и все бы пошли.

Он как бы хороший человек, как бы ее любит, у них как бы семья, как бы дети. А что у  вас за работа? Он работает как бы коммерческим директором. Как бы президентом. Можно сказать, прямо царем. У вас что, монархия? И царь, и луна, и царство небесное, все у нас здесь, а вам не приходило в голову, что все это неправда. Что именно? Например, что земля круглая – вы-то сами видели, что она круглая? Я не видел, но так говорят. И что она вертится вокруг солнца, вы-то сами видели, я не видел, но так говорят. Она как бы круглая. И она как бы вертится. Она как бы,

В литературе, вообще, в названиях обозначены или тема, или герой. И в русской литературе, как самой непосредственной, то есть как самой молодой, то есть, как и самой юной, – тоже или тема или герой. Евгений Онегин – герой, Герой нашего времени – тоже, Анна Каренина – герой(иня). Преступление и наказание – тема. Обломов – герой. Бедная Лиза – герой. Одиссей – герой. Красное и черное – тема. Лолита – герой. Защита Лужина – герой. Дар – тема. Понятно как бы о чем идет речь. А почему? Или от героя отталкиваются и хотят потом говорить обо всем сразу – это роман-герой, или сразу говорят на какую-то тему с помощью Героя, то есть потом, выходит про жизнь – это и есть тема, особенно в русской литературе, даже хоть "или не быть", даже "красное и черное", даже "преступление и наказание", самая великая тема, за все тысячи лет. Но роман надо очень сократить. Я не кощунствую. Я сама читала. Я, например, читала лекцию для славистов в Колумбийском университете на тему "Ученик и учитель в русской литературе", так вот слависты не могут прочитать "Анну Каренину", могут только адаптированное издание страниц так в тридцать, то есть реферат, роман-реферат. А так там слишком много длиннот.

Все сокращается, даже время: с помощью самолета можно пересечь границу быстрее, чем на поезде, быстрее, чем на лодке, быстрее, чем пешком, то есть лучше просто лежать дома на диване и никуда не ехать. Не получается. Путешествуем. Пересекаем. Истребляем. Индейцев уже истребили. И воробышков. Вот-вот только сейчас вымерли прямо на глазах. А где новые земли, где воробышки, где индейцы? А, правда, где?

–

Алина Витухновская

Синее

Мифология и патология вреда.

Синяя борода.

Синее преступление.

Синяя казнь.

Женщина

подлежит

убиванию –

трижды прав

господин Синяя Борода.

Только иногда,

лежа в постели,

я думаю:

Зачем эти прогулки по замку?

Зачем эти связки ключей?

Смерть и так хороша.

Замечательна смерть молодых женщин!

Василиск

Кислоты сливая и визг,

ловя ягуаров и крыс,

лиловый идет Василиск

Он страшной тряхнул головой.

И все испугались его –

рванули кто в чашку, кто в мис-

куда ты идешь, Василиск?

Сквозь адский костлявый

стриптиз, сквозь дьявольский

хитрый каприз,

сквозь атомный киндер-сюрприз

лиловый идет Василиск.

За что эта страшная месть?

Не надо нас нюхать и есть!

Зачем мы на свет родились?

Зачем ты пришел, Василиск?

Но он неизбежен как смысл –

условен как игрек и икс.

Жучок в его пасти повис.

Лиловый идет Василиск.

Притворный как волосы льва,

условный как власть и слова,

когда они падают вниз,

лиловый идет Василиск.

Редакция поздравляет члена редколлегии Алину Витухновскую с присуждением ей Международной Пушкинской стипендии Топфера и надеется на благополучную и удачную поездку поэтессы в Германию для ознакомления с немецкой культурой.

–

Борис Викторов

Цыганешты

I

Тревожных предчувствий гонцы,

зажмурив глаза, как слепцы,

пьют ночь, шевеля кадыками,

расплата плывет за холмами,

да канули в воду концы,

(обернуты мглой бубенцы,

притихли цикады ночные,

недвижимы воды речные,

тяжелые, как котельцы),

на матовых лицах рубцы,

как рифмы в балладах суровых,

рожденных под солнцем Молдовы,

где звезды крупны, как сосцы,

пестры шарабаны и шкуры,

пергаментны острые скулы,

и, пасынок вечной надежды,

я с ними спешу в Цыганешты!

II

Августовский асфальт, затвердев, сохраняет следы от подков и колес, и ступней, впереди Цыганешты!

Долог путь наш – с волами, телегами и абрикосами, локотки у попутчиц невидимо-остры, точно сабельки в ножнах цветных рукавов, сквозь деревья синели мазанки, всем казалось, что – море.

Пожалели тебя.

– Я еще загорю, – ты ответила.

Улыбнулась Мария, у которой семнадцать детей.

Я спросил: умирает ли кто из цыган своей смертью?

Конокрад мне сказал, что не помнит, а Мария ушла, не простившись... А Мария ушла.

Завтра утром вернулась. Ты – останешься

–

Ирина Волкова

Sulla spiaggia

Sulla spiaggia di notte

due ombre

incrociano

in una danza

appena visiboli

da lontano

anche noi

facciamo finta

di essere due ombre

Sulla spiaggia di notte

due voci

diventano

un sussurro

anche noi

fingiamo di parlare

На пляже ночью

две тени

сплетаются

в пляске

еле заметны

издали

и мы

те же тени

На пляже ночью

два голоса

смешиваются

в шепоте

и мы

будто беседуем

(Русская тень с итальянского языка Елены Кацюбы)

–

– Д О О С –

Константин Кедров

Где голубой укрылся папоротник

И в пору рек века остановились

Мы были встречей ящериц на камне

(Из поэмы «Бесконечная»)

Елена Кацюба

Мне всегда хотелось, чтобы слово в стихах превращалось. Не в уме или душе читателя, а прямо на листе бумаги. Когда-то, видимо, рифма была таким ключом к превращению. Но сейчас слова "кровь – любовь", помещенные в конце соседствующих строк, не вызывают никаких зрительных ассоциаций. Я нашла свою форму трансформации текста. Ведь если в начале было слово, то все остальные слова произошли от него именно так: переставляя, заменяя, раздвигая, сдвигая буквы. Так в моих стихах свинец превратился в золото, небо в море, мрак в свет, а тьма вернулась к самой себе. Латинское СОR. (сердце) обнаружилось в русском слове "корабль", а его анаграмма CRO – в англ, "cross" (крест) и русском "кровь". Случайных созвучий не бывает.

Из тьмы во тьму

  Из тьмы во тьму

Незачем мне запоминать их имена

когда мчатся пылая

черными зеркалами

отвергая отражения серым серебром

облизываясь мокрой вишней

превращаясь в ящериц в сетях бульваров

фарами читая тьму

 ТЬМА –

 ТОМА книги мрака

 развернутая ТОРА дороги

 где знаки – звездного СОРА шорох

 речная СУРА Корана

 весы СУДА – мосты

 забытого САДА ограда

 где заблудилась САМА ночь –

 черная ДАМА

 из карточного ДОМА

 всего лишь страница ТОМА

из книги ТЬМА

где они забывают свои имена

когда сердце покидает стальную грудную клетку

запирая дверцу на ключ

В скорости есть COR – сердце.

Cor-корабль

Сердце – COR–КОРабль

CROss-крест внутри трюма

пробоины в переборках

проливы – приливы – фьорд аорты

COR–КОРабль – КОРоль – сердце

изнутри миром правит

плавит металлы в кратере страсти

плывет в магме

магнитом тянет железо из звезд –

КОРм КРОви

COR–КОРабль – КОРвет – сердце

мерцают пульсы

пульсируют снасти

паруса-протуберанцы

в КОРоне солнца

горят в эфире

Мы – твое море

COR – КОРсар!

 

–

Третий номер "Газеты ПОэзия" открывается строкой Константина Кедрова – "одно из самых кратких и самых красивых стихотворений XX века выглядит так: Е =  mc2, – и я подумал, что давно пора выполнить обещание и предложить уважаемому изданию свои стихи, выполненные в традиции визуальной поэзии.

Эти графические комплексы создавались мною с мая 1996-го по январь 1997-го и публиковались в качестве иллюстраций (или, может быть, скорее визуальных дополнений) к моей рубрике "Люди, годы, жизнь", которая выходила в этот период в "Независимой газете".

кулик – атаки лук

(где lucki + улика = кулак)

Главной целью такого рода иллюстрирования было не создание шедевров визуальной поэзии, а социальная знаковость: обозначение своей делянки, дополнительное утверждение "авторскости" рубрики, работа на имидж, "использование" солидных масс-медиа не только для получения денег и публикации текстов, но и во все остальные щели.

Однако необходимость сочинять каждую неделю по "стихотворению" естественно обернулась широкими творческими перспективами. Мне удалось вволю поэкспериментировать и с воспетым К.Кедровым жанром формулы, и с сочетанием символических элементов с буквенными и числовыми, и со способом подавать цитаты, и с разными фигурами общественного сознания, и с тропами типа палиндром и каламбур, и со шрифтами.

+ + + = .>>>>>,

где птицы и кресты вызывают

противоречивые чувства

В одном из выпусков рубрики "Люди, годы, жизнь" (от 21.08.96) мне довелось подробно высказаться о феномене визуальной поэзии. В частности, дистанцироваться от магически-высокого или символически-глубокого отношения к буквам, цифрам и знакам, нанесенным на бумагу (здесь мои взгляды противоречат взглядам редакции "Газеты ПОэзия", для которой ее деятельность полна серьезных эзотерических смыслов). Мой подход проще. Графическая литература – это прежде всего визуальный аттракцион, кунштюк, шутка, фокус, легкое и необременительное развлечение для праздной публики (в данном случае – именно для "читателей газет" в известной цветаевской рецепции). Мне кажется, установки автора и уровень исполнения вполне совпали с контекстом бытования этих текстов, а потому я отныне буду с удовольствием предлагать их публике в качестве маленького литературного памятника.