Текст книги "Новгородская Русь по берестяным грамотам"

Автор книги: Андрей Зализняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Еще есть замечательное письмо, тоже с тем же словом “приказ”, которое я опять-таки переведу более точно как “наказ”, XIV в. “Наказ от попадьи попу. То, что у тебя произошло, дошло до Онаньи. А теперь это разносит Кирьяк. Так что позаботься об этом”. Заметьте, аккуратно написано, чтобы посторонний человек, даже если бы это читал, то все-таки не знал, что там набедокурил этот поп, так что об этом разносится слава.

И из этого ряда я прочту письмо, которое тоже произвело необычайно большую волну среди специалистов по Древней Руси, настолько это выпадало из всех возможных представлений о том, что могло там случаться и писаться. Это такой замечательный документ, который дошел в виде двух обрывков, которые были найдены на мостовой, связанные крутым морским узлом, длинные куски. Где-то такое. <показывает> Увы, это не найдено, но, может быть, метрах в десяти ветер отнес еще два таких обрывка. Может быть, лет через 50 мы их найдем, не исключено – если будут раскопки в соответствующем месте. Ясно следующее. Адресат, получив это письмо и не имея рядом ни огня, ни ножа, его разодрал. Разодрал, к счастью, вдоль строк. Письмо, естественно, рвется по длине, поэтому строка иногда может остаться целиком. И не просто разбросал эти куски, а завязал, закрутил два из них таким образом и только тогда швырнул на мостовую. И через 900 лет мы это подобрали.

Вот что из этих кусков выясняется. Удалось понять, что до нас дошли второй и четвертый куски. Первый был совсем маленький, 14 букв, не больше, так что его можно примерно восстановить. Третий пропавший восстановить труднее. А четвертый – это конец, так что все-таки документ вырисовался почти в полном виде. Вот как он сейчас выглядит, как мы его сложили и представляем, в переводе, разумеется. Первая недостающая строка, скорее всего, содержала слова “Я посылала”, потому что начинается со слов “…к тебе трижды”. Значит, скорее всего, первая фраза была “Я посылала к тебе трижды”. Дальше все читается совершенно отчетливо. “Что за зло ты против меня имеешь, что в это воскресенье ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату!” Как и положено в русском языке, точно так же, как в переводе, из форм глагола прошедшего времени прекрасно ясно, кто говорит, мужчина или женщина. “Неужели я тебя задела тем, что я к тебе посылала?” Можете вообразить такую тонкость чувств и выражений для конца XI в.? Заметьте, то, что она пишет мужчине, ясно из первой же фразы: “…ко мне не приходил”. Так что конфигурация кто пишет – кому выясняется из первых же строчек абсолютно однозначно. “А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался”. Из этого совершенно очевидно, что он, по-видимому, говорил, что “не могу прийти, потому что родители, родственники наблюдают, они заметят и пр.” На что она вполне трезво ему пишет, что, если бы сильно хотел, то, конечно, сумел бы. Заметьте, совершенно так же, как, наверно, и сейчас было бы сказано в этом случае.

Дальше, к сожалению, обрывается, средняя часть потеряна. Дальше на маленьком кусочке обрывок последней фразы. “Теперь где-нибудь в другом месте. Отпиши же мне про…” – эта фраза опять обрывается. Малость, но одно это “отпиши же мне”, по-древнерусски воспиши, значит, что они находились уже в изрядной переписке друг с другом, что это было стандартное занятие, посылать письма, а не сообщаться как-то иначе. Именно глагол “отпиши” – из самых показательных среди многих текстов такого рода, свидетельствующий с очевидностью о том, каким образом сообщались эти молодые люди. Повторяю, конец XI в., время, когда даже вообразить невозможно, как нам кажется, какие-то отношения, похожие на современные. Ничего подобного. Просто мы плохо представляем себе это общество.

Больше того, само письмо содержит с чисто языковой стороны скрытые цитаты из литературы XI в., так что это была образованная женщина, которая была начитана в литературе, по крайней мере, в той ее части, которая дошла до нас. Скажем, какое-то сочинение Мономаха, в точности те же художественные формулы. Была масса предположений о том, что она воспитывалась в монастыре и пр., но это уже гипотезы. А письмо то, что вы видите.

Далее, к сожалению, следует разрыв, но сохраняется потрясающая заключительная фраза. “Буде же я тебя по своему неразумию…” В подлинном тексте “по безумию”. “Безумие” для нас сейчас звучит особенно сильно, но в действительности древнее безумие означало немного меньше, чем нынешнее, не обязательно клиническое. “Буде же я тебя по своему неразумию задела…” Заметьте, “задела” – тот же самый глагол в XI в., с тем же тончайшим моральным смыслом, именно “затронуть, слегка обидев чьи-то чувства”. Сам факт еще не был, кстати, известен, что глагол еще тысячу лет значит ровно то же, что и сейчас. “… судит тебя Бог и моя худость”. Формула “моя худость” церковного происхождения. Ее употребляли, в основном, епископы, которым было положено называть себя “моя худость” – типичное православное самоуничижение, оно же “паче гордости”, как известно. Тем не менее, именно формула, которая, в сущности, означала просто “я”, но “я”, сказанное на этикетном языке специального свойства. Вот она, эта женщина, была этому языку обучена. И заметьте, что она говорит: “Если ты начнешь насмехаться, то судит Бог и я” – вот смысл ее заявления. Т. е. она с неслыханной внутренней силой, дерзостью ставит свое имя рядом с именем Бога – представить себе это для молодой женщины XI в. – вещь в высшей степени невероятная.

Вот такой текст. Это самое древнее русское любовное письмо, без всякого сомнения, о самой возможности существования которого вообще никто не подозревал, настолько, что целая конференция западных славистов признала, что, наверно, это подделка. Не целая конференция, но на конференции выступила целая фракция скептиков, которая заявила, что не может быть, чтобы такое письмо было реально найдено. Ну, ничего не поделаешь. Единственно что надо ехать в Новгород – оно находится в новгородском музее, можно его читать самостоятельно, оно читается достаточно ясно. Жалко только, что порвано. Но порвано не случайно, а как раз как следствие того, что действительно ему было не любо, и, когда он получил это письмо, в раздражении разодрал и разбросал в разные стороны.

Вот тексты, с помощью которых мы расширяем наше представление о том, что было за общество в XI в. Не буду больше много подобного вам показывать. Но, тем не менее, в коротком введении скажу все же кое-что и о той части, которая касается меня ближе, о языковой. Все, что я вам сейчас рассказывал, – это новые сведения, которые получила история русской культуры и просто история нашего общества. Другая линия, как я уже говорил, – наша, лингвистическая, которая принесла, пожалуй, еще больше сюрпризов.

Хотя я уже хвалил вам огромное количество древнерусских документов, которые сохранились, с количеством действительно все в порядке, а вот с тем, какой там язык – увы, дело далеко не так успешно с точки зрения нас, лингвистов. Потому что значительная часть этого написана вовсе не на том живом языке, на котором говорили реально наши древнерусские предки, а на церковнославянском языке, который, конечно, родственен, близок, но, тем не менее, представлял собой искусственную форму, не соответствующую тому, как реально говорили. И тем самым он довольно плохо служил свидетельством для того, как развивался русский язык как таковой. У русского языка как такового, все же самостоятельная линия развития, и для него в этих церковнославянских документах приходится искать сведения очень косвенным путем и без полной гарантии.

Что касается, скажем, Евангелия и других основных церковных текстов, то они просто написаны по-старославянски, на древней форме того же церковнославянского языка, о котором я говорил. Но и литература, созданная на Руси, но связанная с церковными сюжетами, придерживалась этой же формы языка. Больше того, писать что-нибудь так, как говорилось, считалось в высшей степени непрестижным и низким. Точно так же, как низкие материи не допускались в литературу и запись, не допускался и живой русский язык. Поэтому о живом русском языке XI–XIII вв. мы до сих знали очень ограниченные вещи. Многое знали, конечно, но далеко не все.

С этой точки зрения это был совершеннейший, поразительный переворот, потому что эти документы писались вовсе не для вечности, они писались для секунды, для минуты, “прочти и выброси”. Никто решительно себя не контролировал в вопросе о том, что за язык там будет. Не было никакого понятия, что надо писать изысканно, престижно и по-церковнославянски. Писали более или менее так, как говорили, т. е. практически записывали так, как бы они это сказали устно. И это совершенно бесценный документ, ни в каком литературном произведении мы ничего похожего не находим, потому что литературное произведение – это всегда акт некоторого причесывания, специального приведения в определенное стилистическое состояние того, что записано. А тут записка вроде того, что я вам говорил, записка жене “пришли рубашку, рубашку забыл”. Было довольно очевидно, что человек не заботился о том, какие морфологические и синтаксические формулы он там употребляет, он просто как говорил, так и написал.

Тем самым мы теперь располагаем фондом документов, написанных на самом что ни на есть живом древнерусском языке. Это самое большое приближение к тому реальному языку, на котором говорили люди того времени. Никакой литературный документ такой непосредственной передачи этой формы языка не дает. И тогда действительно выяснились вещи, которых лингвисты не знали.

Оказалось, что эти документы написаны на специальном диалекте, на отдельном, не таком, как классические древнерусские известные нам тексты. Конечно, тот же самый язык, разница была не настолько велика, чтобы затруднять понимание. Но, тем не менее, это был другой диалект, который мы сейчас называем древненовгородским, поскольку совершенно явно по территории он был приурочен к Новгороду и его государству. Кое-какие маленькие элементы этого новгородского диалекта были лингвистам известны по “ошибкам” в текстах, написанных в Новгороде. Когда вдруг какая-то форма в чем-то отклонялась от стандарта, если это повторяется, то есть подозрение, что это не случайное отклонение, а что так просто говорили, и это была своя диалектная форма, которая считалась непрестижной, но время от времени проникала в запись. Естественно, было представление о том, что эти маленькие диалектные особенности иногда проскальзывали.

Одну такую особенность я назову. Нормальное склонение существительных мужского рода стол, дом, человек, Петр, Иван и т. д. имеет в исходной форме (именительный падеж единственного числа) нулевое окончание. Сейчас нулевое, в древности это было оконча-ние – ъ (“ер”), что-то типа краткого ы-образного гласного: Иванъ, Петръ и т. д. В Новгороде же иногда в качестве ошибки проскальзывала вместо формы Петръ форма Петре, вместо формы человекъ форма человеке, вместо формы хлебъ форма хлебе, вместо посадникъ – посаднике, причем именно в той же форме, именительный падеж единственного числа, скажем, посаднике приходит. То же могло быть и в прошедшем времени, скажем, посаднике дале – это не множественное число, как иногда ошибочно читают соответствующие тексты, это то же самое, что посадник дал, но с таким “е”.

На этом примере я покажу новшество, которое дошло до нас, лингвистов. И раньше знали, что это “е” иногда бывает в именительном падеже новгородских документов. Но оно бывает, скажем, один раз на 10 тысяч. 10 тысяч раз у вас будет написано Иванъ, человекъ, хлебъ, и один раз проскользнет человеке. Вы понимаете, что поверить, что это что-нибудь, кроме редкого маленького отклонения, очень трудно. И так лингвисты и представляли себе, что иногда в Новгороде говорили вместо человекъ – человеке. Если не один раз на 10 тысяч, то во всяком случае редко.

И вот вдруг грамоты нам показывают, что в Новгороде всегда говорили с “е”, что новгородский диалект в 100 % случаев имел это окончание. Грамоты, написанные без всякого контроля, показывают нам картину, которую лингвисты совершенно не могли предположить. Да, это диалектная черта, но диалектная черта, совершенно последовательно в этом говоре соблюденная. Не буду долго вас этим занимать, это уже более специальная лингвистика. Такого рода черт лингвистам удалось заметить около 30. Конечно, я не буду их вам излагать. Это, пожалуй, самое броское. Они касаются частью морфологии (т. е. окончания, как в данном случае), частью фонетики, т. е. в некоторых случаях не так произносилось.

Один такой случай я все же приведу. При склонении слов, которые содержали в основе к, г, х, например, рука, нога, в нормальном древнерусском языке в дательном падеже должна была меняться согласная, происходить чередование: рука, но к руце, не к ноге, а к нозе и т. д. – опять-таки с полной регулярностью. Филологи это знают, студентов заставляют на первом курсе все это старательно выучивать, это называется вторая палатализация. Но дело не в наименовании, а в том, что новгородские документы вдруг показали нам, что там не к руце, а к руке, не к нозе, а к ноге – и так совершенно регулярно. Вы скажете: “Что же здесь удивительного?! Мы тоже так говорим! Сейчас же по-русски так и будет: к руке, к ноге”. Все верно. Для нас, для языка ХХ в. тут никакого сюрприза нет, мы это хорошо знаем про современный русский язык. А вот для древности это была необычайная лингвистическая сенсация, поскольку было совершенно стандартным постулатом, что все славянские языки в древности имели это чередование: в старославянском оно есть регулярно (к руце, к нозе), древнерусский во всех документах его имеет. И вдруг новгородский показывает такой же эффект, как нынешняя с вами форма речи ХХ в. Это пример фонетической особенности в морфологической форме.

Повторяю, не буду вам перечислять все 30 особенностей, это было бы совершенно неуместно. Но факт тот, что основная сенсация для лингвистов была в том – почему так рано? Как может быть, чтобы в XI–XII вв. уже была разница между, скажем, центральным говором, киевским, и новгородским? Традиционное представление было совершенно простое – единый древнерусский язык, совершенно монолитный на всей территории, где он был распространен, т. е. вся нынешняя европейская Россия, будущие Россия, Белоруссия, Украина. Затем со временем единый язык подвергается естественному процессу расщепления, постепенно диалекты расходятся между собой, и постепенно образуются три отдельных восточнославянских языка: русский, украинский, белорусский. А внутри каждого из них еще много говоров: в русском – вологодский говор, архангельский, пермский, рязанский, орловский и т. д. – и точно так же в украинском и белорусском. Очень простая картина такого веника или дерева, которое растет из единого корня, а потом у него расходится все больше и больше ветвей, маленькие веточки расходятся. Картиной дерева это обычно и изображается, деревом и называется – генетическое или родословное дерево языков и диалектов.

А тут совершенно противоречащая этому картина. То, что по ожиданиям лингвистов, не имевших в своем распоряжении берестяных грамот, должно было произойти только в XVI–XVII вв., в лучшем случае в XV в., представлено уже в XI в., причем очень полно. Это полностью переворачивало картину. Более того, после того, как были систематизированы данные берестяных грамот по векам в соответствии с датировками, которые нам дают археологи, т. е. сначала грамоты XI в., потом XII в., XIII в., XIV в – по порядку, то выяснилась совершенно неожиданная, неправдоподобная с точки зрения лингвистики, как она видела это до тех пор, картина. Выяснилось, что в грамотах Новгорода XI–XII вв. количество диалектных особенностей по сравнению с тем, что можно назвать древнерусским стандартом (который мы хорошо знали, т. е. тот, который представлен в литературных памятниках), не меньше, а гораздо больше, чем в XV в.

Выяснилось, что движение было прямо противоположное. Это вещь, абсолютно перевернувшая лингвистические представления. Т. е. дерево росло, вовсе не разветвляясь, вместо этого его ветки сходились. Такое бывает в истории языков. Нельзя сказать, что лингвисты не имеют представления об этом. Одно движение называется в лингвистике дивергенцией, расхождением, второе называется конвергенцией, схождением. Схождение бывает реже, но оно тоже бывает. Но о том, что в истории русского языка диалекты подвергались схождению, а не расхождению, никакого представления до открытия берестяных грамот не было.

Оказалось, что древненовгородский диалект необычайно отчетливо отличался от, скажем, киевского в XI–XII вв. и гораздо меньше отличался от него же через 200–300 лет. Вот, например, очень простая вещь, то, что я вам сказал, – человеке, хлебе, Иване, Петре вместо человекъ, хлебъ, Иванъ, Петръ. Если мы берем грамоту XII в., там всегда будет человеке, хлебе, Иване, Петре, в 98-100 % случаев будет так. А если вы берете грамоту XV в., то у вас только в 50 % будет человеке, хлебе, а в 50 % уже человекъ, хлебъ. Т. е. совершенно отчетливая картина, что новгородский диалект XV в. частично сблизился с центральной формой, той, которая была первоначально в Киеве, которая точно так же была в Москве, Рязани и всей Восточной части.

В связи с этим обнаружилось, что древнее членение на территории нынешней Европейской России было вовсе не такое, как сейчас. Сейчас мы прежде всего думаем о трех языках: русский, украинский, белорусский. И очень часто по естественной аберрации, по естественному анахронизму предполагаем, что, наверно, так было всегда. Оказывается, нет: ситуация древнего членения не похожа на нынешнюю. Эта же самая территория делилась, но существенно иначе. Она делилась не на три части, как сейчас, а на две, и эти две части имели географическое деление, совсем не похожее на нынешнее. А именно, отделялся Северо-Запад, это Новгород и Псков с соответствующими территориями. Это очень большая территория, потому что Новгород имел все владения Севера. Все нынешние вологодские, архангельские, пермские земли – это все была Новгородская земля. И все это с захватом части нынешней Северной Белоруссии – вот такой Северо-Запад. Это был один диалект или один диалектный тип.

А противоположная часть – Юг (будущая Украина), Центр (будущая Россия), Восток (нынешняя Восточная часть Европейской России) – между собой, по-видимому, в достаточной степени единые, составляли вторую часть. Заметьте, в достаточной степени между собой единые. Деталей мы не знаем. Если бы у нас было столько же берестяных грамот для Украины, Ростова и Суздаля, как для Новгорода, мы знали бы гораздо больше, знали бы все это в несравненно более точных деталях. О новгородском диалекте благодаря берестяным грамотам мы знаем уже очень хорошо, как он был устроен, даже уже можно вычленить маленькие говоры внутри новгородского диалекта. Для этой большой территории, увы, наши сведения гораздо более общего характера, тем не менее, они достаточны, чтобы утверждать, что это было некоторое второе единство. Это очень существенно. Не было древнего различия между Киевской, Черниговской, Рязанской, Смоленской, Ростовской и Суздальской зонами. Это была одна Южная, Восточная и Центральная территории, противопоставленные Северо-Западу.

Вот были два древних лингвистических объединения на этой территории: Северо-Запад и Юг-Центр-Восток. Как видите, совершенно не похожие на нынешнее противопоставление трех языков. Поэтому те, кто сейчас пытается, часто в недостойных политических целях, использовать эти наши новые сведения для противопоставления, скажем, Украины и России – это совершеннейшая чушь с точки зрения науки. Потому что как раз разницы между московской территорией и киевской в древности не было. Разница была между ними обеими вместе взятыми и новгородско-псковской территорией. Такого рода попытки оправдывать сейчас новые политические контры представляют собой чистые спекуляции и жульничество или непонимание сути дела. От этого я всех хочу предостеречь, кто к этому сколько-нибудь готов прислушиваться. Такое нередко запускается в СМИ, но, повторяю, это совершенно не подтверждается древними грамотами.

Разделение на три языка произошло по причинам, очень связанным с российской историей, существенно позже – это XIV–XV вв. Это Литовское государство. Граница, которая разделила Московскую Русь и Литовскую Русь, соответственно, западная часть территории, которая говорила на восточнославянском языке и восточная часть. Восточная часть, которая стала Великороссией и западная часть, которая дала в будущем Белоруссию и Украину. Если вы на карте посмотрите границу между Московской Русью и Литовской Русью XV в., то она будет очень похожа на границу между Россией с одной стороны и Белоруссией, Украиной – с другой. Эта линия проходила немного восточнее, но очень незначительно. Это на старой территории перекроило древнее членение и создало три новых языка, вовсе не так, каким было древнее деление.

А из древнего деления Северо-Запад (Новгород, Псков) и Центр-Восток (Ростов, Суздаль, Рязань, чуть позже Москва) образовался современный великорусский язык. Так что великорусский язык, как выяснилось, – это вещь новая, которую позволило увидеть именно открытие берестяных грамот. Этот язык создался не путем классического дерева, а путем сближения между собой двух первоначально довольно сильно отстоявших друг от друга диалектов: северо-западного (новгородского, точнее новгородско-псковского) и центрально-восточного (ростово-суздальско-рязанско-московского) (Москву незачем называть для древности, но я ее добавляю для того, чтобы были понятнее территории).

Современный наш русский литературный язык, как теперь на основании берестяных грамот вполне точно устанавливается, представляет собой продукт соединения двух старых диалектных традиций, которые я назвал. Более того, по тому, как мы с вами говорим, сейчас лингвист может практически про каждую черту нашей с вами речи (по крайней мере, про некоторые важные черты морфологии или фонетики, черт слишком много) сказать, она восточно-центрального происхождения, грубо говоря, ростово-суздальского или, грубо говоря, новгородского. И наши руке, ноге, на сохе и пр. – это новгородское наследие.

Это не что иное, как прямое наследование того, как говорили на Северо-Западе. Почему? Потому что на территории, где мы с вами находимся, на Московской, говорили руце, нозе, сосе и т. д. – совершенно так же, как в Киеве. А если вы возьмете украинский язык, там это прекрасно сохранилось, там будет на руци, на нози – до сих пор. И ровно так же было в районе Ростова, Суздаля, Москвы. Но в этом пункте соединение, конвергенция этих двух диалектов привела к победе новгородского элемента, поэтому мы с вами говорим на руке, на ноге, а не на руце, на нозе. Заметьте, этим русский язык отличается от всех славянских языков. Во всех славянских языках здесь будет – ц-, по-украински, по-белорусски, по-польски, по-чешски, по-сербски – решительно везде. Только новгородский диалект отличался в этом отношении, не имел этого – ц– по причинам своей собственной фонетической истории, в которую я не вдавался, и которую мы с вами унаследовали. И русский язык в этом отношении является его наследником.

Вот в очень грубых чертах то, что можно сказать о том, что принесло открытие берестяных грамот нам, лингвистам. Пожалуй, всё.

Обсуждение

Лейбин: Андрей Анатольевич, вы сказали, что известно, что берестяные грамоты написаны без ошибок. Я, может быть, пропустил, почему это так? А за этим у меня еще куча вопросов, возможно, неграмотно заданных. Если они написаны без ошибок, каким образом могла существовать норма? Как могла существовать школа или институция, которая отличала ошибку от не ошибки? В какой мере церковнославянский, который существовал как высокий язык, влиял на процесс схождения диалектов или, наоборот, как-то взаимодействовал с обыденным языком? Откуда взялась норма и почему без ошибок?

Зализняк: Спасибо. На самом деле, у вас более чем один вопрос. Один – очень близкий для меня вопрос, о котором я даже немного сказал авансом, но не развил. Это вопрос о том, что значит “написано без ошибок”. Про этот вопрос я могу сказать, что вы производите впечатление человека, которого я специально подкупил, чтобы вы мне его задали. Потому что у меня общего времени для этого не было, а вопрос для меня очень близкий и интересный. Дело в том, что история прочтения берестяных грамот, которой я не касался по краткости времени, в действительности в какой-то степени драматична. Она началась в 50-ые гг. с открытием первых грамот сложным соединением, с одной стороны, известной рекламы, какое мы теперь имеем замечательное новое открытие, что в древности писали и пр., с прямо противоположной реакцией многих лингвистов того времени, что с точки зрения языка это все убого, потому что ошибка на ошибке, что все написано людьми, которые едва-едва умели писать и могли сделать по три ошибки в пятибуквенном слове.

В чем дело? Например, какое-нибудь простейшее слово типа конь. Иногда оно так и пишется, буква за буквой, все в порядке. Но иногда мы видим бог знает что. По смыслу явно конь, а написано может быть не только так, как нам нравится, но еще тремя другими способами (с ъ вместо o, с е вместо ь в разных комбинациях).

Понимаете, если у вас на каждом шагу написано нечто, а вы должны угадать, что это значит не что-нибудь, а, допустим, село, то первая ваша реакция состоит в том, что писавший не умел писать. И это была в точности реакция первых читавших грамоты, очень распространенная. В течение нескольких лет и даже больше представление было такое, что интересно, конечно, что наши предки писали, но в древности все же писали очень неумело. Возникало такое ощущение, что вместо любой буквы могли написать любую другую, ну как дети, которые еще почти ничему не обучились. И раз так, то текст в лингвистическом отношении не очень ценный источник, если писавший мог написать что угодно вместо чего угодно.

И прошло довольно много лет, прежде чем стало формироваться представление о том, что все-таки в этом беспорядке есть порядок, что это не хаос и, главное, не беспомощность писавших, а это что-то такое, чего мы со своей привычкой читать хороший, классический древнерусский тексты просто раньше не встречали, и потому к этому не привычны. Проще говоря, сейчас мы знаем совершенно определенно, что в бытовом употреблении, в том, что мы называем бытовым письмом, существовало представление о том, что можно писать безразлично вот эти две буквы, что о (“о”) и ъ (“ер”) или е (“е”) и ь (“ерь”) – это были два варианта для одной и той же буквы, примерно как и и i. Как известно, такие вещи в истории русского языка бывают в разных точках. Например, еще о (“о”) и? (“омега”), которые читались одинаково в большинстве случаев. Такая парность в письме бывает. В древнерусском письме вы эти вещи знаете, такое же известно в английской, французской орфографии, где [k] можно писать и k, и c. Так что в этом ничего удивительного для систем письма нет.

Для новгородской бытовой системы письма в таком же отношении находились эти пары ъ – о и ь – е. Им было все равно. Точно так же, как i и и в одних и тех же словах могли употребляться без порядка. Потом на них был наведен порядок, и в XIX веке, если вы писали “фиту” вместо “ферта”, то в гимназии получали сниженную оценку. Но это было установлено позже. Был установлен, кстати, порядок, когда писать и и i, на это тоже были условные правила. Но в древности никаких таких правил не было. Могло употребляться спокойно и то, и другое. А в древнерусском бытовом письме точно так же употреблялись знаки о (“о”) и ъ (“ер”) или е (“е”) и ь (“ерь”).

Отдельный вопрос, как это произносилось, но я не буду рассматривать этот вопрос во всем его объеме, это была бы уже целая лингвистическая лекция. Достаточно того, что теперь мы знаем, что для писавших во все века берестяной письменности эти две буквы разрешалось употреблять одну вместо другой, и это было абсолютно допустимым, разрешенным приемом. Более того, даже не считалось, что одно лучше, а другое хуже. Поэтому когда мы видим любой из вариантов надписи конь, коне, кънь, къне, они могут встретиться в одном и том же тексте. Даже в одной строке у вас может встретиться “конь”, написанный одним способом, и “конь”, написанный другим способом.

Это полностью отменяет первоначальное представление, что писавший техникой письма не владел. А это представление сыграло довольно печальную роль. Первые 25–30 лет изучения берестяных грамот, т. е. примерно с 50-х до середины 80-х гг., когда господствовало представление, что эти документы написаны как попало, а, точнее говоря, людьми, которые не умели писать, это вело к очень простым последствиям. Всякое трудное для истолкования место вы понимаете, как истолковывалось. Говорили: “В грамоте такую-то букву надо изменить на другую, такую-то на такую, третью на такую-то, и будем читать так, как я сейчас заменил”. Другой комментатор, правда, заменял по-другому, и получалось второе чтение, третье и т. д.

Сейчас чтения того периода составляют уже исторический мусор. Выяснилось, что большинство такого рода выдумок, построенных на том, что “давайте-ка мы решим, что здесь писец ошибся, и что он вместо буквы б написал букву з, и прочтем букву б, и тогда будет смысл”. Во-первых, таких решений можно придумать бесконечное количество. И, к сожалению, первоначальное чтение берестяных грамот на каждом шагу грешило ровно этим. Потом, когда была произведена основательная ревизия чтений, когда уже была разгадана система древнего письма, выяснилась печальная вещь – практически в каждой второй грамоте при первом чтении были ошибки по этой причине. Какое-то слово было заменено по разумению читавшего на что-нибудь под предлогом того, что писец не знал, как писать, и написал вместо одной буквы другую, вместо другой – третью и т. д.

Оказалось, что в действительности все отклонения, не 100 %, но 99 % отклонений от классического письма, известного по основным литературным памятникам, которые мы видим в берестяных грамотах, подчиняются самым простым правилам. Три из них я уже назвал – об эквивалентности пар букв. Если эти три эквивалентности – о (“о”) и ъ (“ер”), е (“е”) и ь (“ерь”) и е и ять – признать частью законного правила, то после этого оказывается, что берестяные грамоты написаны без ошибок. Совершенно естественно, что, если вас учили писать и так, и так, то вы, даже будучи наилучшим отличником, ставили и такую, и такую букву. Если что-то признается равно допустимым, то, конечно, у вас будет встречаться и то, и другое. Но ничего за пределами этих трех перемен в хороших берестяных грамотах нет.