Текст книги "День Радости (СИ)"
Автор книги: Андрей Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Вести в Городе-на-Холме разносятся быстро. Не успеет еще что-то до конца случиться, как о событии уже знает весь город. Еще бы не знать! Птицы-корреспонденты так истошно кричат, что не узнать о событии могут разве что глухие, основную часть которых составляют оглохнувшие после предыдущей разносимой у них над головами вести. Для глухих придумали газеты, буквы на которых горят и переливаются всеми известными производителю цветами радуги, мигая наподобие китайских гирлянд и буквально ослепляя читателей. О слепых и глухих одновременно тоже позаботились: специальные люди ходят по городу с костяными молоточками и выстукивают по ним сообщение азбукой Морзе. Больно выстукивают, по голове. После пяти минут даже никогда не слышавшие о такой азбуке уж что-нибудь да уясняют.
Вести в Городе-на-Холме разносятся ну очень быстро. И о предстоящем празднике уже с утра знал весь город. Люди просыпались от радостных птичьих криков, полчаса переваривали информацию вместе с не растворившимися в воде хлопьями геркулеса, спешно одевались и бежали на площадь. На площади – красота! Там и сям понаставили разноцветные шатры, вокруг которых ходят нарядно одетые веселые продавцы шаров, мороженого и обложек на страховые свидетельства. Подбегают к ним горожане, раскупают товар. Кому красный шарик достался, кому розовый с эмблемой Железных Дорог, кому мороженое – тоже розовое, но уже с другой эмблемой – Холодильников Морга. Горожане знают, что мороженое из таких Холодильников – самое вкусное, по традиционному рецепту. Старики и дети особенно любят мороженое в форме грибочков с длинной и толстой ножкой и небольшой вытянутой шляпкой. Под его розовой глазурью скрывался вкуснейший белый крем. Оно было холодным, и его обычно лижут, прежде чем укусить.
Такой была площадь в двенадцать часов утра, во время воскресного подъема людей, которое почему-то называли полднем, то есть уже половиной дня. В ее центре, всегда засыпанном иголками от елки, которую воздвигали на площади каждый новый год на радость детворе, воздвигли вынесенную то ли из церкви, то ли из Городского Совета трибуну, на которую сейчас пытались поставить микрофон. Тот постоянно скатывался вниз, и рабочие, плюнув на это дело и не вытерев с покрытия остатки желтоватой слюны, тяжело плюхнули допотопный еще рупор, после потопа изрядно, между прочим, поржавевший. Вечером здесь должен выступать господин Товарищ Верховный Градоначальник. На его выступление уж точно сбежится весь город. Во-первых, чтобы узнать, по какому поводу праздник. Во-вторых, слишком уж хороши мускулистые складки живота господина Товарища, когда тот после пятой начинает ритмично раздеваться под народную песню. И замирает бабье сердце, и просыпается огонь у нее в груди пятого размера, и отворачивается она от мужа, и смотрит, смотрит с упоением на господина Товарища, краснея и боясь опустить взгляд ниже… А что муж? Муж не ревнует. Муж тоже не отводит взгляд от господина Товарища и жалеет, жалеет о судьбе своей поганой, о том, что предпочел он жениться на женщине, существе в высшей степени несовершенном…
Но это – вечером. А пока люди стекаются на площадь, шумно поздравляют друг друга и отправляются по своим делам с твердым намерением вернуться на площадь вечером. Ведь, помимо прочего, вечером еще устраивают салют. Горцы с юга заряжают ружья и палят, палят в воздух по шарам, по птицам, по чему уж придется, по тому и палят. Главное, что в воздух. Могут, правда, и не в воздух, но это нельзя. «Не те культурные традиции, – извиняясь, объясняет городовой. – Духовный степлер… не там… тут вам…». Язык городового заплетается, тот плюхается на асфальт. Но горцы – они все понимают и идут в магазин за степлерами.
Праздники в последнее время стали редкостью. И весть о новом каждый встретил с ликованием. Каждый, кроме, пожалуй, старого Ворчуна Боба. Но кому он, в сущности, нужен? Ворчун жил в маленькой комнатке в конце переулка, которую почти задаром предоставлял ему добрый сапожник, заставляя только ежедневно убираться во всем доме. Все время, свободное от уборки, Ворчун Боб просиживал в своей комнатушке, бренча колбами. Иногда из незастекленного отверстия, через которое только и поступал свет в жилище старика, выползали тонкие струйки зеленоватого остро пахнущего дыма, и тогда жена сапожника толстая Жоржетта громко стучала в каморку Боба и зычным басом грозила вышвырнуть того на улицу вместе со всеми стекляшками. Ворчун Боб ничего не отвечал, но пар идти прекращал. Он вообще был молчалив, этот Боб. Молчалив, угрюм и озлоблен. Лишь по вечерам в хорошую погоду выбирался он из своего жилища, подложив дырявый платок, садился на ступеньки и так сидел, подставив заходящему солнцу свои подслеповатые глаза. На окрестных детей, добрых откормленных мальчиков, пытавшихся разговорить Ворчуна, тот только злобно, по-звериному, рычал, после чего те убегали плакать и рассказывать родителям, что Ворчун Боб их обидел. Ведь они только хотели развеселить его… поговорить… а он… Сдавленные рыдания и всхлипывания.
С месяц будет, как приехал из-за границы сын сапожника, стройный двадцатилетний юноша именем Марис. Долгих девять лет учился он за границей на врача. Иметь сына-врача было мечтой жены сапожника, толстой Жоржетты. Медицина-то, знаешь ли, муженек, дорогая, по поликлиникам не находишься… Скрепя сердце, согласился сапожник оторвать от сердца единственную кровинушку и отправить в неведомые края к чужим людям… Не хотел уезжать и Марис. В Городе-на-Холме у него осталась его Луиза, его маленькая Луиза… Да и стать он хотел не врачом, а артистом балета. Но – что делать? – поехал, жил на крохи, присылаемые отцом и хватавшие с трудом лишь на оплату обучения, старался помогать товарищам и совершать как можно больше добрых дел, лениво влюблялся и разочаровывался в девушках, храня меж тем память о своей Луизе, где-то она сейчас, не забыла ли, не нашла ли другого..? Да и отец с матерью тоже интересно, как… Но это-то ладно…
С тревогой и волнением возвращался Марис в Город-на-Холме. Он боялся… Однако, как оказалось, боялся напрасно… Все было благополучно. Его Луиза никого себе не нашла, а вполне мирно утонула в болоте спустя месяц после отъезда Мариса, наверняка с именем любимого на устах. Кто-то говорил, что она утопилась, не в силах пережить разлуку.. Это льстило самолюбию Мариса, но он был скромным мальчиком и с осторожностью воспринимал такие слухи.
Город-на-Холме стал Марису чужим. Смотря на узкие, замусоренные его улица, мальчик вспоминал широкие заграничные проспекты, при взгляде на отчий дом в сознании возникло роскошное, украшенное статуями здание университета, презрительно скривилось всеми своими – шесть на двадцать – стодвадцатью окнами и, громко хлопнув черепно-мозговой крышкой, вылетело из головы. Жители города с горячей любовью к своей ежедневной рутине и вечно сонными красными физиономиями опротивели Марису. Все, кроме Ворчуна Боба. Он был потешный старичок, напоминающий старого университетского преподавателя химии, над которым так по-доброму подшучивали студенты, натягивая ему, всхлипывавшему, на голову рулон обоев, деньги на которые окончательно сгубили бюджет Мариса. Когда Марис узнал, что Боб – тоже химик, как и тот потешный старикан, он развеселился. Сапожник с женой ничего не понимали в химии, и Марису пришлось объяснить им, чем занимается Ворчун Боб. Будучи по натуре весельчаком, Марис позволил себе чуть приукрасить величие науки химии. Короче говоря, после разговора с сыном сапожник просыпался иногда в постели и украдкой проверял, не превратилась ли его жена в медузу, о которой тоже много рассказывал Марис. Видя обыкновенную толстую жабу, сапожник отворачивался к стенке и продолжал храпеть, имитируя звуки извержения вулкана Льюльяйльяко.
Узнав о предстоящем празднике, Марис вместе со всем городом побежал на площадь, где, сам того не желая, приобрел целых три обложки на страховое свидетельство, которого у него вообще-то не было, о чем Марис и пытался сказать торговцам, но те не хотели ничего слушать и буквально силой вложили товар в ослабевшие от такого напора руки Мариса, подобно тому, как любящая бабушка заставляет уже лопающегося внука «попробовать вон те пирожки, а то, смотри-ка, какой тощий стал». Веселы праздники в Городе-на-Холме, веселы да дороги! Они только и могли смирить Мариса с унылой городской действительностью, раскрасить однообразную и одинокую жизнь молодого человека, вернувшегося в такую чужую родную среду. И Марис шел с площади счастливый. Бедный и счастливый, как говорилось в тех сказках, которые еще-не-настолько-толстая Жоржетта рассказывала ему перед сном, путая имена, события и произведения.
Марис подошел к дому, у и рот его сам собой открылся от изумления, впуская ищущую место для своего будущего гнезда осу. На ступеньках, на смятом под попой платке сидел Ворчун Боб, рядом с которым стоял большой кожаный чемодан, в который Боб укладывал колбочки и баночки с разного цвета веществами. Некоторые из них проливались, прямо в чемодане смешивались друг с другом, и оттуда время от времени доносились хлопки или начинал валить густой розово-зеленоватый пар.
– Доброе утро, – промямлил Марис, не решаясь приблизиться к крыльцу.
Боб буркнул в ответ что-то неразборчивое. В это утро он был на удивление словоохотлив.
– Ээээ.. Как спалось?
На губах Мариса играла фальшивая улыбка, но он, признаться, испугался. К повседневности быстро привыкаешь, и нельзя допускать такого радикального изменения хода вещей, как Боб, сидящий посреди дня на крыльце и собирающегося, по всей видимости куда-то уезжать.
– Уезжаю, – сказал Боб хриплым, отвыкшим от произнесение членораздельных фраз голосом. Из открытой двери вылетела колба, которую старик с неожиданной ловкостью подхватил на лету и запихнул в чемодан.
Многое прояснялось
– Еще две! – крикнул Боб, слегка повернув невозмутимое свое лицо к дому. Ответом ему был трубный рев, который Марис с трудом идентифицировал как излияние чувств своего отца.
– Действительно? Куда? – Марис старался сделать свою речь как можно более светской, но руки, ноги, уши и зубы его дрожали и шатались, совершая процедуру, описываемую в брошюре «Предупреждение о необходимости похода к стоматологу для чайников, чашек и людей».
Ворчун Боб произнес и так слишком много слов за сегодняшнее утро, и ждать от него полноценного ответа было бы безрассудством. Марис понимал это. Он вскочил на крыльцо, перешагнув через старика, и вбежал в дом.
– Убирайся, чертов колдун, – визжал сапожник, кидая в сторону двери, видимо, предпоследнюю колбу. Она влетела Марису прямо в висок, упала и разбилась. Марис покачнулся, но устоял и вопросительно взглянул на отца (толстая Жоржетта билась в углу то ли в предсмертных, то ли просто в истерических конвульсиях, и на нее смотреть смысла не было).
Некоторое время потребовалось сапожнику, чтобы осознать, что за парень шатается перед ним.
– А… Это ты… Не он… Хорошо… Он… Он заколдовал Жоржетту! У меня выросли рога! – выпалил на одном дыхании сапожник вместо приветствия. Марис пригляделся, но никаких рогов на голове у отца так и не увидел…
Он молча налил отцу грибной настойки, похлопал его по плечу и уселся ему на колени.
– Успокойся, папочка, и расскажи все, как есть, – вкрадчиво попросил Марис.
– Да что там рассказывать… Я теперь стал рогатым мужем. Он околдовал Жоржетту, этот чертов колдун!
Преостановившиеся вроде рыдания и всхлипывания разыгрались с новой силой. Сапожник прижался лицом к Марису и шумно высморкался на его любимый сюртук, как раз на то место, на которое любил сморкаться и сам Марис.
Марис отказывался понимать что-либо, кроме того, что не дождется сейчас от отца внятных объяснений.
– И куда же теперь денется Ворчун Боб? – спросил Марис.
– А пусть куда хочет, туда и денется, – процедил сквозь оставшиеся немногие зубы сапожник. – Только чтоб его нога больше не ступала в наш дом – оторву! И вторую оторву, гадина!!
Марис закрыл голову руками и стал вспоминать любимые анекдоты, пока отец не прекратил очередной свой приступ истерики.
– Ему вроде где-то там за границей, ну куда ты учиться ездил, премию дали. Вот пусть туда и сматывается! Раз там за охмурение чужих жен премию дают…
Рыдания продолжились. Марис поднялся из-за стола, зашел в комнатку Боба, еще раз подивившись всей скудности и бедности ее обстановки: убираясь во всем остальном доме, Ворчун Боб свое жилище запустил до такой степени, что за то, кто является хозяином комнаты, он уже не мог спорить с двумя толстыми пауками, выяснявшими отношения между собой, оплетя паутиной все, что только можно было оплести. Марис нашел под кое-как державшемся на трех с половиной ножках стуле последнюю колбу и вынес ее Бобу. Тот, казалось, не изменил даже положение своего мизинца, терпеливо ожидая, когда принесут его имущество.
– Это последняя, – сказал Марис, отдавая колбу старику.
– Спасибо, – сухо произнес тот.
Ворчун Боб с трудом застегнул чемодан, на боку которого появилась и стала расползаться дыра. Старик, не привыкший размениваться по мелочам, даже не взглянул на сей небольшой дефект безусловно качественной продукции, сделанной в великой империи Дзынь за Колючей Стеной. Он поднялся на ноги, зачем-то слегка подпрыгнул и, скрипя суставами, пошел по переулку.
– Глупцы, – гнусавил он себе под нос, прямо в усы, – это будет ваш последний праздник. Все сдохните, все, все, все… Но нельзя ведь… Так нельзя… Спасайтесь, идиоты!...
Боб думал, что кричит. Он никогда не пробовал кричать, и эту попытку вряд ли можно было записать в удачные.
Старика никто не услышал.
Город готовился к празднику, ему было не до одиноко бредущего куда-то – никому не интересно, куда – старого Ворчуна. Только пара молодых людей, попавшихся навстречу старику, попытались затащить его на площадь. Боб был бы лишним на этом празднике, а лишних всегда как-то по-особенному любят. И очень берегут. Ведь ниша лишнего всегда, непременно должна быть занята – и кто даст гарантию, что ее не займешь именно ты?..
Боб грубо оттолкнул весельчаков, выказав неожиданную силу, и продолжил свой путь.
А Марис – Марис поспешил на площадь. Ведь вечер уже приближался, солнце, достигнув западной стороны неба, потихоньку начинало соскальзывать с него, проваливаясь куда-то за холм, а опоздавшим на площади не протолкнуться.
О, какой это был праздник! Какое счастье разлито было по всей площади, по всему холму, по всему миру! Как изящно кружились в танце лесные эльфы, как купались в лучах заходящего солнца знойные эльфийки! И не было на празднике человека, который не был бы весел, не был бы счастлив – всему: жизни, теплому южному ветерку, светлому будущему и ушедшему прошлому, оставившему после себя только счастье, всеобщее, всеобъемлющее счастье в сердцах и душах людей, счастье, затмившее собою все... Слились воедино все души человеческие, все тела их, движимые силами природы, зашлись в неистовом танце. И Марис разглядел в этом параде сияющих глаз и манящих, расплывающихся в призывной улыбке губ свою Лизу, свою маленькую Луизу, и слились их руки, и губы их сами по себе сошлись в долгом поцелуе, и глаза их не могли прекратить ласкать друг друга нежным взглядом… А солнце взирало на них – пока еще сверху, ласково улыбаясь и умиляясь радости уходящего дня…
Неохотно заканчивался День Радости, уступая место в никогда не останавливающейся пленке времени Ночи Страсти. И тогда Луиза оказалась еще ближе к Марису – ближе, чем когда бы то ни было, и тогда руки их сомкнулись на телах их, и запахи ночи слились с запахами их тел, образуя бесконечную гармонию жизни. И вот уже губы Мариса скользили по обнаженному телу Луизы, и вот ночную тишину нарушил крик… И Ночь Страсти уступила место Ночи Сна.
Надо ли говорить, что осветило хмурое невыспавшееся солнце, когда заспанными глазами взглянуло на Город-на-Холме-Навоза – и почувствовало, что его рвет желтой струей дождя? Стоит ли упоминать о том, как началось утро для Мариса, когда он, проснувшись, увидел перед собой глядящее пустыми глазницами позеленевшее лицо утопленницы, с обнаженного черепа которой свисала густая зеленая сопля водоросли? И как вспомнил он, чему же был посвящен праздник – последний праздник для Города-на-глазах-поглощаемого-Холмом-Навоза? Впрочем, кое-о-чем мы уже упомянули, об остальном читателю лучше никогда не узнать. Скажем только пару слов о Ворчуне Бобе.
Его действительно ждали где-то за морем, готовясь вручить премию. Об открытии химика вот уже второй месяц писали все газеты. Но лишь некоторые опубликовали небольшую заметку о смерти старика, так и не доплывшего до своих благодетелей. Появились заметки о том, что он заразился чем-то неизлечимым, переспав прямо на борту с десятилетней негритянской девочкой. Публиковались даже фотографии старика, обезображенного жуткими следами оспы. Это было последнее упоминание о гениальном химике. О показаниях капитана, уверявшего, что на борту не было ни одного случая заболевания оспой, как и ни одной негритянской девочки, газет уже не написали. Так и сгинул старый химик где-то по дороге из научного издания в желтушное. Только проплывавшие по морю капитаны уверяли, что видели уцепившегося за солнечный луч старика, который висит над морской бездной, болтает ногами – и молчит. Ну да это уж точно сказки.
