355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Молчанов » Дао » Текст книги (страница 3)
Дао
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 11:53

Текст книги "Дао"


Автор книги: Андрей Молчанов


Жанр:

   

Повесть


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

7.

Выслушав мое ходатайство о новом лаборанте, Чан Ванли процедил:

– С какой стати? Таких в порту… их тысячи.

Я горячо заверил, что из тысяч необходим именно этот.

– Если он окажется… предателем, вы поплатитесь наравне,

– сказал глава братства замогильным голосом. – Завтра в семь часов вечера – ритуал. Для вас обоих. Да-а! Его зарплата – ваша проблема.

Пятясь задом, я вышел, благодаря.

А вечером следующего дня сидел в подвале виллы, куда был доставлен и Тун – в повязке, плотно закрывающей глаза.

Три старших брата в черных кимоно, расшитых серебряными драконами и тиграми, по очереди взывали к нам, коленопреклоненным. Я был обращен в надлежащую веру и отполз в угол, наблюдая, как заклинают моего протеже.

– Если сердце твое дрогнет и ты отступишь, смерть твоя будет мучительной и лучше, если бы ты был сварен в нечистотах,

– вперившись взглядом в серый комок распластанного человека, провозглашал Чан Ванли.

– Если корысть овладела тобой и ты украл деньги братьев твоих, лучше, если ты был сожран акулами, – подпевал второй старший брат.

Третий старший брат после каждой фразы бил плашмя красивым декоративным мечом Туна по голове.

Удивительная эта пошлость театральных балахонов, напудренных лиц, игрушечного клинка была парадоксальна своим несоответствием с сущностью кривляющихся здесь людей – расчетливых, жестоких, повелевающих сотнями им же подобных слуг, что тоже наверняка недоумевали над дичью таких вот обрядов – бессмысленных спектаклей, где зрители – сами актеры.

А может, действо необходимо как метод оглупления глупостью? Или как некая материализация идеологии? И чем нелепее действо и уродливее материализация, тем нагляднее утверждение идеологии?

Наверное, так, если задуматься о сектантстве вообще.

У Туна были ошарашенные, но покорные глаза.

Звучала присяга, лилась кровь на жертвенник и в кубок, скрепляя клятву новенького с заветами хозяев его, а я, глядя в сумрак бетонного душного подвала, вспоминал ту страну, откуда прибыл Тун. Как же ему должно быть странно здесь, как инопланетянину…

Детство. Начало весны. Треснутая штукатурка детдомовской школы. Большая перемена. Капель и солнце. Ноздреватый снег под саженцами яблонь. Высыпавшая на двор ребятня. Гомон восклицаний. Куцые казенные пальтишки и ушанки.

Я смотрю в прошлое будто через бинокль, одновременно пытаясь выправить в нем четкость. Только напрасно – контуры неизменно уплывают, и остается угадывать в смазанных пятнах лица и в разрозненных звуках – слова. Боже, о чем я говорил тогда с этими мальчишками, своими сверстниками, на почти утраченном теперь языке? Не вспомнить, да и не перевести это ни на английский, ни на французский, ни на китайский и лхасский…

Детство. Начало весны. Снег! Бурые, золотые, синие краски.

И черно-белые.

Отсыревшая акварель памяти.

Внезапно я хочу туда, на это место. Хотя бы на час. Меня раздражает бинокль с замызганными линзами. И как это, в сущности, просто: сесть в самолет и через реальность пространства прилететь в нереальность ушедшего времени, оказавшись на том дворике, который подметал бородатый дворник в валенках, гоняя нас, мелюзгу, галдящую вокруг него, неуклюжей грубой метлой; теперь, конечно, ином дворике, но где, однако, вспомнится то, что забыл, кажется, уже навек.

Родина. Воспоминание. Горькое, оплаканное давно. Гонконг – не родина. Это Элви. Тоже потерянная. Кто же я? Кому служу?

Ведь не долг и не идея движут мной, а… что?

Безысходность?

Замирает дыхание, когда заглядываешь в глубокий, заброшенный колодец. Страх. Почти детский, благоговейный.

Сейчас кто-то, гулко хохоча, вытянет из темной воды корявые руки и потянет тебя в замшелый холод… Скорее прочь!

… Туну завязывали глаза. Ритуал был закончен.

На лицах старших братьев лежала скука. Они покончили со своими дураками, а мы – со своими.

Нити обмана. Тысячи его паутин, скрученные историей людской в гигант клубка – такого же неизменного спутника планеты, как луна.

– Луна, дети, оказывает влияние на приливы, отливы, на всю жизнь Земли.

Это – из урока астрономии.

Очень может быть, что урок начинался как раз после того перерыва, когда я стоял на мокром солнечном дворике своего детства.

И была весна.

8.

Группу возглавлял один из помощников Чан Ванли, в братстве именуемый Сухим Бамбуком – гибкий, поджарый парень, неимоверно выносливый, молчаливый, с тяжелой угрозой в сонных глазах. Он знал все секреты кун-фу и, говорили, мог пальцами вырвать у человека печень или проткнуть его рукой как мечом. Я в подобных способностях Сухого Бамбука не сомневался. Более того – был уверен, что сворачивать головы тот не только умел, но и проделывал это с такой же рассеянной легкостью, с какой сворачивают их вяленой рыбке к пиву. Серьезный юноша. Слушались его беспрекословно. Даже наглец Хьюи, и сюда увязавшийся за мной, пугливо вздрагивал, когда тот обращался к нему, и раболепствовал, не щадя никакого достоинства.

Cухой Бамбук был точен во всем, высокомерно бесстрастен, опрятен и вызывающе элегантен непринужденностью кошачьих своих манер и сытым аристократизмом сильного. От него неизменно доносился запах дорогого одеколона, а походный наряд также отличался изысканностью, хотя было тут нечто бутафорское: черные кожаные штаны, плотно облегавшие ноги; короткие сапоги с латунным мыском, и замшевая, тоже черная безрукавка, надетая на голое тело, где болтался, свисая с шеи на мускулистую грудь, амулет – коготь и клык ягуара на серебряной цепочке.

По отношению ко мне Сухой Бамбук являл стылую, флегматичную предупредительность и такт, как капитан боевого корабля к партикулярной персоне с полномочиями. Остальные братья-разбойники воспринимали меня также с равнодушием, за которым, однако, угадывалось и некоторое пренебрежение: я не входил в их круг, был безоружен и бесполезен, как навязанный против их воли балласт. Наконец, я был интеллигентен, я шел тропою лани, а не тигра, и интересы наши принципиально не совпадали.

Осложнений с рюкзаком Туна, по счастью, не возникло.

Крестьяне из тибетской деревни, собиравшие травы, признавали товарный расчет, и несколько тюков с утварью, консервами и одеждой, где скрывалось все необходимое, особых придирок не вызывали, хотя неудовольствие по поводу лишнего груза наблюдалось немалое.

По неписанному закону вояк всех категорий, времен и народов, Туна в отряде сочли младшеньким, бандитом начинающим, без стажа, и посему приходилось ему нелегко: работы с погрузкой и разгрузкой, мытье посуды, стряпня, тычки, насмешки, унижения

– все это отпускалось новичку со всей полнотой и щедростью волчьих душ ветеранов. Но он был невозмутим и безропотен. Его согревала и возвышала тайна, а то, что творилось вокруг, было не более чем возней темных, самодовольных болванов, мерзких в зле и убожестве своего пребывания в природе.

– Если ты еще раз сядешь на мою койку, парень, у тебя сильно изменится внешность…

И Туну демонстрируется классически скошенный, словно из руководства по каратэ, кулак, что украшен четырьмя тонкими позолочеными колечками. Кулак стреляет растопыренными пальцами, открывая нечистую ладонь, и я вижу загнутые к ней стальные когти, приделанные к каждому из безобиных колечек.

Конфликт устраняет Сухой Бамбук. Удар пятки в плечо, и брат с кастетом лежит на полу, кряхтя от боли.

– Если ты хочешь с кем-либо поссориться, сначала спроси разрешения у меня, – говорит Сухой Бамбук, одной рукой приподнимая поверженного за ворот, второй же доставая из-за голенища сапога стилет, что упирается острием в живот провинившегося.

Вместо рукояти у стилета прямоугольная скоба с завитками курков. Палец Сухого Бамбука нажимает курок, и из центрального лезвия веером выщелкиваются еще шесть, а затем плавно убираются обратно.

– А если забудешь насчет разрешения, – втолковывает Сухой Бамбук сонно, – эта штучка сильно испортит внешность твоих внутренностей. Господин Тао – хороший врач, но он вряд ли поможет тебе снова стать счастливым. Верно, господин Тао?

– Да, – подтверждаю, – случай будет серьезный, – раздумывая, смогу ли в критической ситуации свернуть жилистую шею Сухого Бамбука.

Производственные отношения в условиях феодального капитализма под лозунгом коммуны, во имя торжества ее.

Мы минули долгий, изнуряющий путь. Многодневная качка на крадущемся вдоль побережья суденышке, бесконечная рыба и водоросли на завтрак, обед и ужин, наконец – материк. Два самолета. Тошнотворный, насыщенный испарениями таиландских джунглей воздух, жирная земля и жирная зелень, ряска болотистых прудов и торчащие из ее изумрудных ковров головы буйволов, спасающихся от зноя. Повозки и те же запряженные в них буйволы, словно облитые грязным молоком, с крашенными охрой рогами; влажная жара, насквозь потные, душные куртки, боязнь насекомых и гадов, кишащих вокруг; боязнь людей, стреляющих здесь без предупреждения, нищие деревни, голодные толпы крестьянской бедноты в лохмотьях; язвы, вздутые животики детей, их искалеченные голодом и трудом узловатые спички конечностей – именно конечностей, а никак не рук и ног, – все это перемежалось будто в чудовищном калейдоскопе, пока мы не достигли замаскированного в баньяне ангара, где находился вертолет.

Поползли от вибрации двигателей тюки и автоматы по металлическому, в пуговках заклепок полу, и кошмар земли отдалился, став салатовыми, коричневыми, голубыми пятнами воды, земли, зелени, и я проникся блаженством души, воспаряющей из грязи плоти…

Пилот настраивал передатчик, и где-то вдали, под нами, скручивался на капроновых тросах шелк маскировочного полотна, обнажая застывшую в извилине ущелья фиолетовую каплю макового поля.

И вот перекинут трап, и я стою, утопая в сочной жиже чернозема, и трогаю тугие стебли растений с сыто набухшими лепестками, впитывающими расплавленное солнце. Цветы, чья сила способна дарить жизнь и губить ее; соединяющие благо и зло, как, впрочем, соединяет их в себе неразрывно весь мир в бесконечности своих взаимосвязей, причин и следствий. Эти цветы сотворят миражи обманутым и отчаявшимся, поселив в них новую жажду снов наяву, что лучше жизни, потому что жизнь – это тоже мираж, но однообразный, жестокий, горький, и у него тоже есть конец… Какие картины и какие мысли родит сок этих растений, впитанный из черной жижи, согретой солнцем?

Мы тоже цветы Земли. Очень разные.

Сухой Бамбук выяснял что-то со сторожем поля – молчаливым, опоенным ядом макового зелья зверем. Возле его логова – шалаша под козырьком выветрившегося валуна – уставися в небо воронеными жерлами стволов зенитный пулемет. Сюда, в ущелье, вела тайная тропа, а снизиться над полем имел право лишь один вертолет – тот, что стоял сейчас на границе поля и скал, раскинув обвисшие винты; только он мог, колыша фиолетовые волны под своим белым рыбьим брюхом с намалеванным на нем иероглифом, повиснуть над этим клочком земли.

Из шалаша выносили мешки сырца, а сторож получал причитающееся: консервы, табак, виски и несколько кредиток.

По пытливой задумчивости, с какой Сухой Бамбук вглядывался в лицо сторожа, я понял: доверия тот уже не вызывает и скоро отойдет на удобрение макам, смененный другим, возможно, что и из нашего экипажа, солдатиком.

– Тун – обед. Ночуем здесь, – объявил Сухой Бамбук, усаживаясь на надувную подушку. – Спиртное – бутылка на четверых. Часовой на ночь… Тун. В пять часов утра вылетаем.

Тун, не сводя с меня настороженных глаз, подал командиру тарелку: рис и ломтики консервированной ветчины. Я понял: то, ради чего он здесь, началось. Три часа ожидания и эта тарелка, поднесенная веселому от удач дороги сюда Сухому Бамбуку, в который раз докажет, как близко ходят напасти и как подчас безнадежно планировать будущее с прогрессией его разветвляющихся вероятностей.

– Всем – спать! – с обычной властностью изрек Сухой Бамбук после ужина, но мне почудилась неуверенность в твердости его интонации… – Всем – спать! – повторил зло и пошел за валун.

Он разбудил меня утром. Он был очень сильный человек Сухой Бамбук, и очень смелый, и он, наверное, мог бы сделать много хорошего на стезе праведной.

– У меня температура, док, – сказал он, не ища сочувствия.

– Дикий понос. Знобит. Ходить трудно. Что такое…

Я долго ощупывал его живот, смотрел язык, делал другие глупости.

– Вы останетесь здесь, – заявил как можно безапелляционнее. – Вам надо лежать, и только лежать.

Передвижения исключены.

– Я умру?

– Не умрете, но лететь в Тибет…

– Тогда остаемся здесь и ждем моего выздоровления.

– Пожалуйста, но уйдет неделя! Хозяин будет недоволен срывом сроков… Слушайте, какая разница? – мы возьмем вас на обратном пути. Я приготовлю сильное, очень хорошее лекарство…

– Поднимите всех!

Сонные братья в недоумении уставились на укрытого одеялами и мешковиной командира, катающего в борьбе с ознобом злые желваки по широким скулам.

– Сегодня летите в Тибет, – сказал Сухой Бамбук с трудом.

– Дисциплина, надеюсь, останется прежней. Если что-нибудь… смотрите. Старшим назначаю… – Взгляд его остановился на мне, но затем скользнул мимо. – Назначаю… Хьюи.

Хьюи вытянулся, гордый доверием. Холодно оглядел группу.

Сейчас в нем, впервые за всю жизнь, рождалось будоражащее чувство власти.

– Если что-то произойдет, тебе отрежут голову, – спокойно продолжал Сухой Бамбук. – И сделаю это я. И сделаю так: вначале перережу все жилочки… Тупым ножом. После… – Он закрыл глаза

– то ли в изнеможении, то ли от мрачной сладости картины возмездия. – Ну ты все понял, брат мой?…

– Все будет как надо, шеф, – кивнул оптимист Хьюи – с этого часа мой начальник, что смешно.

Меня и в самом деле разбирал смех; тайный, он щекотался нежной кисточкой внутри, – видимо, потому, что только я среди всех, кто вокруг, мог относительно точно предсказывать будущее, отсекая с его стремительно растущей ветви мертвые отростки не должного сбыться.

Но демоническая моя сила была кратка и иллюзорна ровно настолько же, насколько и власть надо мною бедолаги Хьюи.

Человек любит поднимать себя за уши. И время от времени такое ему удается. Что уже не смешно, а печально.

В истории существуют прецеденты.

9.

Вертолет стрекотал в голубом эфире, паря над склонами предгорий, утюгами вперившихся в глади плато, зависал над котлами долин, закапанных оловом озер, прорезанных темными шнурками стремительных рек; тень его, дробясь в стреляющих всполохах кварцевых сколов, торопливо и нудно бежала по пустошам дикой земли, на чьи просторы взирали притихшие боевики, Хьюи и я – наискось, через двойное стекло иллюминатора, пытавшийся разглядеть срезанный конус горы с зубчатой стеной монастыря.

Клекот лопастей на миг оборвался, и у всех невольно вытянулись лица от чувства падения, но вертолет лишь качнуло набок, вновь взвыли двигатели, и по плавной дуге мы пошли на посадку, глядя на перекошенный горизонт сахарных голов вершин, на мчащиеся в глаза плоские крыши цзонга, на древний камень монастырских построек и белые домики рассеянной у подножия горы деревеньки.

– Садимся! – прохрипело в динамике.

– Ну, теперь командуй, док! – Хьюи нагло хлопнул меня по плечу. – Теперь ты у нас вроде как главный…

– Я попрошу, – строго начал я, – соблюдать дисциплину. Нам должны отвести места в монастыре. Будем же там гостями, глубоко почитающими хозяев. Так просил передать вам Старший брат.

Внимательное, но глумливое молчание было мне ответом.

Негодяи, как и следовало ожидать, без твердой руки командира мгновенно распоясались, и пьянство, наркотики, громогласная похабщина, драки стали нормой сразу же, как только, овечками минув ложе Сухого Бамбука, они очутились в вертолете, где сидел уже явно нетрезвый пилот.

Хьюи, поначалу рьяно взявшийся наводить порядок, был послан в длительный нокаут, после чего, отсморкав кровь и выплюнув зуб, повел скользкую политику заигрываний и либерализма. Закончиться багополучно она, конечно же, не могла.

До сей поры я воспринимал подонков довольно-таки равнодушно, подобно тому, как взирает исследователь на возню крыс в клетке вивария, но здесь, на чистой земле сурового труда, древних таинств и вечных гор, присутствие этой дряни явилось испытанием удручающим. Крысы в храме. Живая, хищная скверна. Кто привел их сюда?

Но да искупится грех невозможностью не совершить его…

Настоятель монастыря был знаком мне давно. Приветливый добрый старик, он искренне обрадовался нашей встрече, но поначалу; затем откровенно помрачнел, глядя на пятнистую химеру вертолета, словно выплевывающую из своего нутра схожих, как копии, сноровистых и мускулистых мальчиков Чан Ванли – выпивших, в походной кожаной униформе, с куражливым безразличием обозревавших местность.

– Мне нужны травы, – начал я, невольно заискивая. – Сейчас не лучшее время, но вот – оказия…

– Эта весна теплая и ранняя; люди успели собрать много трав для тебя, – прозвучал ответ.

– Мы заночуем здесь…

– Да, конечно. – Иссохшие пальцы легли на бусинки яшмовых четок. – Все верхние кельи свободны. Вечером я жду тебя. Мы можем говорить.

Затем была деревня, душистые ворохи трав, коробки с присыпанными землей корневищами и очищенным мумие, пакеты семян…

Я запасался основательно и неутомимо, как белка на зиму. Я не знал, придется ли побывать здесь еще, и клял – устало и обреченно – устройство этого мира, снисходительного к процветанию глупости и не приемлющего разумное: ведь то, чем была истинно богата эта земля, не стоило ничего в глазах тех многих, кто видел ее ценность лишь в выгодно расположенной территории военного полигона и форпоста.

Вечером, как и предполагалось, компания ударилась в загул, гремевший в темных каменных кельях, под чьими сводами, озаренными светом лучин, висела ругань, дым марихуаны и пары алкоголя, исходившие от существ с нижайшей степенью субстанции человеческого духа, сравнимой с грязным ледком, а вернее – со смерзшейся грязью, что никак не могла воспарить из-под этих сводов к глубинам вселенной, как чистое марево духа иных, кто был здесь доныне.

Я сидел у настоятеля в большой зале. Тесаные плиты пола, два ковра, огненная лилия фитилька, плавающего в жире, цзамба – соленый чай с маслом и ячменной мукой, зеленая медь Будды-хранителя в нише стены и разговор двух относительно разумных…

– Тибет умирает, – говорил настоятель еле слышно, и глаза старика были закрыты – так легче воплощались мысли в слова. —

Умирает, и перерождение его неизвестно, ибо он – обитель наших богов и всего, что питает нас… Исконных жителей вытесняют пришельцы, они страшные люди, у них нет Бога, и поклоняются они таким же, как сами, демонам. Здесь глухие места, и нас им достать трудно, но, сын мой, ты много лет бывал здесь, ты жил в монастыре, ты знаешь эти горы и эти леса… Здесь никто не охотился и не охотится до сих пор, но лес мертв. Одни пиявки…

Птицы исчезли. Ты знаешь растения, тут много растений, но целебная их сила оскудевает. Значит, нарушено что-то большое…

Я никогда не был в городах и никогда не был нигде, кроме этих гор… А ты был, ты живешь там, но земля твоя здесь, и я вижу это. Я хочу понять… Что будет? Отрешение уже не приносит спасения. Разум мечется, но мысли мои – не суета…

Чей-то вскрик, а затем клекочущий хохот донеслись сверху, пробившись через толщу потолков, – видимо, веселье достигало крайних своих пределов.

Я смущенно поежился.

– Я понимаю тебя, но твоей вины нет… Ты зависишь от них.

– Настоятель кивнул. – Они не причиняют мне беспокойства. Они – дым. Их перерождение все ниже и ниже, и возвыситься им не дано.

Их жаль.

– Мне трудно говорить с тобой, учитель… – Я пытался собраться с мыслями. Я мог бы объяснить этому человеку о всеобщем экологическом кризисе, о том, что жизнь его замкнута, а шоры религии слишком узки, чтобы рассмотреть и понять все, но меня отвлекало, сбивало с этого философского диалога то, ради чего я находился здесь, и подумалось – вслух, невольно, что люди, чей удел – многообразие хопот, считают себя разностороннее и выше живущих чем-то одним, а между тем посвятивший себя одному делу способен благодаря ему понять сущность жизни куда глубже тех, кто изо дня в день карабкается через бесконечность самим же созданных препятствий.

Отчасти, правда, и одним живя, хлопот не оберешься.

«Пора, скоро утро. Где же Тун? Удастся ли…»

– Мир изменяется, учитель, – сказал я. – Мир как человек.

Сначала он молод, затем стар. И чем он старее, тем стремительнее его перемены. Ведь с возрастом годы проходят быстрее…

– Но человеку суждено перерождение…

– Так учит религия, учитель.

– А ты… сомневаешься в этом?

– Да. И поэтому, наверное, малодушно страшусь смерти.

Точно так же, как ты боишься гибели Тибета и его народа.

Настоятель поднялся.

– Отдыхай, – сказал он устало и с горечью. – Если надумаешь задержаться, буду рад.

Волоча подол дали, он прошел к темному проему в стене.

Оглянулся. Произнес:

– Много людей… И много вер. И не все верят в цепь перерождений, ибо только избранным суждено в вере своей постичь искусство созерцания и вспомнить, кем были они прежде. Но великий Будда завещал, каким надлежит быть человеку, он завещал праведность и доброту, что же проще? Но и эти заветы окутаны сомнением. И те, кто сомневается даже в них, те и губят мир.

И – скрылся в мраке провала.

На рассвете я вывел Туна из монастыря. Горы были по-утреннему гулки и необъятны. Перед нами расстилался океан серых, словно осыпанных сахарной пудрой хребтов и пиков, а над ним разбросанно тянулись к горизонту облака, будто подвешенные на нитях разной длины под куполом неба – грозного спокойствием своей глубокой васильковой синевы. Истомленные городским смогом легкие распирали грудь, хватая воздух, остуженный дыханием снежных вершин, – так пересохшие губы приникают к чистой прохладе родника, блаженно утоляя жажду.

Внизу лежала долина с извилиной реки. Крестьяне уже гнали овец и яков на пастбище, и мычание животных протяжной нотой висело в остекленело прозрачном пространстве мира. Казалось, здесь – вся земля и нет ничего, кроме этих гор, и все остальное

– сон, странный нехороший сон…

– Хочу пожелать… счастливого пути и жизни… счастливой.

– Глазами я указал обход долины. – До озера примерно полмили.

Тун кивнул. В лице его была только сосредоточенность. Он ждал этого мига, и вот миг настал. Теперь – огромный опасный путь. Через чащобы, скалы, реки… И он торопился ступить на него.

Короткое пожатие руки.

– Я благодарю вас, госпоин Тао. Вы… очень находчивый человек. Я желаю вам… исполнения желаний.

Меня это укололо. Я вдруг понял, что желаний у меня нет.

Понял и ощутил себя на краю пропасти – мы, собственно, и стояли над пропастью…

Тун двинулся вниз по утоптанной, растресканной глине тропинки. Фигура его с горбом рюкзака мелькнула между замшелыми валунами и скрылась.

Не увидеть больше его – пришедшего из неизвестности и в неизвестность ушедшего.

В чем-то я завидовал ему – побратиму по сущности судьбы и линии жизни, что в какой-то момент пересеклась с моей. Далее нас повлечет прочь друг от друга инерцией предначертанного и останется только гадать – каждому в своем одиночестве, – кому повезло больше и обрел ли кто счастье?

Но завидовал я, а не он, потому что он уходил к новому, чего не ведал сам, а я должен был возвратиться к прежнему, о чем знал, в сущности, все.

Я вернулся в келью и заснул. Разбудил меня запах перегара.

Я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной рыжую, прилипшую к потному лбу челочку и зерцала очков.

– Где Тун? – осведомился Хьюи требовательно.

– По-моему, – зевнул я, – спрашивать об этом надо тебя.

Ночью, по крайней мере, вы веселились совместно.

Хьюи, явно мучимый абстинентным синдромом, кряхтя почесал заросший подбородок. Вынул из нагрудного кармашка сигарету, защемил фильтр коричневыми крупными зубами.

– Облился вчера томатным соком, идиот, – процедил со злобой, – сказал, что идет мыться на озеро…

– И ты отпустил?! – изумился я.

Хьюи замялся. Тяжкий груз ответственности, похоже, начал давить на него своей неотвратимой тяжестью.

– Ну… а что? – Он уже как бы советовался со мной. – Я послал людей… на всякий случай. Может, заснул там…

Вошел механик. Горбатый, в ветхих кроссовках, в широкой замасляной куртке-ветровке. С клочковатой пегой бородой. Взгляд его был растерян, но проглядывало в этом взгляде и некое злорадство.

– Новенький-то… – произнес он, стараясь попасть в небрежную интонацию, – вроде как скапустился. Портки его возле озера, рубашка, кеды… Вся одежда, короче.

Выражения глаз за очками я не видел, но Хьюи ощутимо побледнел. В следующее мгновение он стал красен.

– А берег как? Нет никого? Там… чего, глубоко?

– Два шага – и дно как в бездну уходит, – уверил механик.

– Вода холодная и черная, ничего не видать… В такую лужу только черту нырять!

– Ты взял этого дурака! – Указательный палец Хьюи уперся мне в живот. – Ты, док!

– Но я с ним не пьянствовал, – парировал я, но тут же прочел в сведенных зубах Хьюи такую ненависть, что задушевно поправился: – В конце концов, несчастный случай… И вряд ли шеф будет судить нас строго.

Палец скрючился, и огромная рука плетью упала почти до самого пола.

– Ты… ботаник… собрал свой вонючий гербарий? – остывая, поинтересовался мой слуга тоном господина.

– Да.

– Тогда летим сегодня.

– Будем искать тело? – почтительно осведомился механик.

– На черта нужна нам эта тухлятина, – последовал однозначный, раздраженный ответ Хьюи. – Лучше подготовь как следует вертолет. А ты, док, дай таблетку, что ли… Выпивка вся, а голова – будто… того и гляди в мелкие дребезги…

Когда я остался один, то почувствовал опустошение и радость – спокойную, как улыбка впавшего в транс медитации Будды.

В келью, сквозь прорубленное в камне окно входил прямоугольный столб света. Ни пылинки не было в нем.

Я спустил ноги на холодные, растрескавшиеся плиты.

Что же… Я что-то сделал. Я не знаю зачем и ради чего, но это труд. Увенчавшийся удачей. И я действительно рад. Как всякий человек рад завершению труда своего, даже если тот оказался бессмыслен при подведении окончательного итога. Суета любого труда окрыляет человека. Почему мы так странно устроены, кто ответит? Происходящего с нами не объяснить нам самим, как не объяснит себе белка, почему она бежит в своем колесе – бездумно и непрестанно.

Воздух дрогнул от внезапного тяжелого гуда. Это пилот опробовал двигатели, готовя вертолет к дальнему перелету. Он тоже приступил к работе. И радость его труда, наверное, только в кредитках… Нет, еще в парении над землей. Как радость труда уже выздоровевшего Сухого Бамбука в схватке, хитрых комбинациях, искусстве подчинить людей… у всех есть какая-то радость в том, что они делают за счет растраты дарованной им жизни. И эта радость для многих – олицетворение смысла жизни.

Значит, многие счастливы. Нет?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю