Текст книги "История лавочника"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Платья, чулки, штаны. Нижние рубашки. Пояса. Шерсть, шелк, бархат. Фижмы, ленты, оборки. Юбки. Корсет. Пряжки. Невнятица историй. Шорох ткани. Шепотки. Вы сегодня обворожительны, кузина! Ах, кузен, вы заставляете меня краснеть!

Что-то Фаруллах сразу подвешивает на крючья, а что-то бросает в угол, к мешкам, наполненным бесполезной, на хрофтинг, ерундой.

Несколько цепочек с камнями. Подвески. Кольца. Зеркальца и гребешки. Почти все чистить. От пальцев, от крови, от налипших слов и взглядов.

Блюда и кубки. Резные и с чеканкой. Какие-то мятые, какие-то с винными пятнами. В серебряном с утолщением на ножке был яд, он пахнет сном и кислой желчью. Шкатулки, пеналы. Обитые бархатом, с бегущими узорами, со змеями, лилиями и львами. Ах, одна небольшая, под нюхательную соль, почти чиста. История ее безыскусна, но и в безыскусных историях Фаруллах иногда находил больше толка, чем в повествовании, полном интриг и страстей. Простота любви, простота большого чувства, прерванного болезнью.

Да, это в третью кучку.

Фаруллах то подступает к телеге, то отступает от нее, то сидит рядом, пропитываясь, наслаждаясь, внимая. Вещи звучат, каждая говорит о своем, о сокровенном, отпечатавшемся в сколах и трещинках, но лавочник слышит не какофонию, а музыку, которая пронизывает его насквозь. Странное и грустное чувство.

Мечи, топоры, кинжалы. Тяжелые арбалетные болты. Перевязь с кольцами. Над оружием вился шепот мастеров, его ковавших. Зазубрины. Грязь в кровостоке. Руны на эфесах. Фаруллах прикасался бережно, перемещал в специальные поставцы. Много крови, очень много крови. Чистить и чистить.

И наконец…

Перчатка. Замечательная. Восхитительная. Кожа и черное железо. Пластинки на запястье и на тыльной стороне ладони. Длинные, чуть золоченые чешуйки под фаланги пальцев.

Магия. Тонкая, как дыхание, едва уловимая.

Крепость руки. Уверенность. Точный удар. История затейлива, как песчаный узор. Как роспись давным-давно сгинувших мастеров. Старая вещь. Какое-то время Фаруллах греется в ее сиянии, словно старик у костра.

Ах, дальше, дальше…

Обруч. Дивной работы. С десяток перевитых серебряных змеек тесно сбиваются в налобье к выемке оправы. Из восьми зубчиков, которые удерживали камень раньше, три отломаны, остальные загнуты. Камень был…

Фаруллах подносит обруч к носу.

Серебро пахнет гордостью и гневом. Обруч родом из ветреных горных краев, где зубцы гор поднимаются над зубцами башен. Ветер гудит в галереях и треплет гривы факелов. Теплые одежды, снег на плечах. Блеск, да, блеск, ярко-лиловый над черными глазами.

Камень в обруче был гранат.

Гранат тоже обладал магией. Возможно, именно от него обруч перенял силу. Но где он теперь, тот гранат? В чьей сокровищнице?

Лавочник обдирает травинки, обмахивает песок со змеек, выдувает его из впадинок и щелок, слегка проводит пальцами по кругу, чувствуя, как скрипит, тонко поет под кожей металл. Магия искорками тянется к теплу тела.

Ну-ну, тс-с-с…

Фаруллах откладывает обруч к перчатке и, навалившись на тележные доски, долго смотрит на горшок. Горшок, рыжевато-красный, с оббитыми боками и неровным горлом, лежит на отрезе полотна с пучком сена внутри и мазком навоза снаружи. Простой и не примечательный. Даже что-то среднее между горшком и кувшином.

Фаруллах чуть поворачивает голову – горшок смещается к краю зрения, и стенки его начинают светиться, словно под солнечным лучом.

Лавочник сглатывает слюну.

Долгожданная свобода. Триста двенадцать долгих лет в человеческом теле, и вот, они подошли к концу. Он закроет долг и будет волен покинуть Тимурин. Фаруллах еще не решил, но, возможно, первые пятьдесят лет он просто проспит в какой-нибудь расщелине. Или отправится путешествовать с караванами к западу. Ему давно хотелось посмотреть на древние города и покинутые святилища.

Он не сразу подступается к горшку. Щурит глаза, оглаживает воздух, ходит вокруг едва не на цыпочках. Горшок искрит и словно наблюдает за его движениями.

У Фаруллаха болит кожа на лице – оказывается, он улыбается все это время. Губы растягиваются, ничего с ними не поделать.

Наконец он осмеливается взять горшок в руки.

Его слегка колотит от ощущения силы, переполняющей предмет. Вернуть брату Химусу? Нет, для этого небо должно упасть на землю, Гассанхар должен забыть путь к лавке, а кости мертвых вспять обрасти мясом.

Ноздри Фаруллаха раздуваются, запах магии сладок, как щербет.

Когда в пристройке темнеет, лавочник спохватывается и, забрав горшок с обручем и перчаткой, возвращается в лавку. В добавление к лампе он зажигает четыре свечи и проходит в коридор за полками. В узком, завешенном коврами пространстве один к одному стоят сундуки, полные колючего песка и каменной крошки. В самом конце коридора находится полка с инструментами и трехногий стул с низкой спинкой.

Свечи ставятся на полку. Шепча под нос, Фаруллах на глубину ладони зарывает в сундуках перчатку и обруч. Горшок он вертит при мерцающем свете и невесомой щеточкой долго обмахивает невидимую пыль.

Губы его двигаются, но вряд ли кому-либо будет понятен язык, на котором он говорит с вещами. В нем много шипящих звуков и странных пауз.

К ночи, определив горшок в третий сундук, Фаруллах усаживается за прилавок, закрывает глаза и замирает. Мечты проносятся перед ним, будто облака в утреннем небе, время разматывается клубком, полное ослепительных вещей – дудочек из берцовой кости, бронзовых фибул, войлочных чепцев и тонких шелковых лент на высохшем, мертвом дереве. Все это уже когда-то было с ним. О, годы, годы!

Следующие дни полны тяжелой работы – Фаруллах перемешивает песок и крошку, добавляет то перьев, то воды, то жирной сажи, набранной в доме Шолоха Ратима. Выкидывает испорченный песок и подсыпает новый. По нескольку часов вещи купаются в стружке и стекле. Осколки чужих историй и жир с многочисленных пальцев сходят с них, как змеиная кожа в период линьки. Хохот, плач и крики вязнут в коврах.

Обруч учится ловить отсветы. Перчатка, сжимая пустоту в фалангах, топорщит закругленные чешуйки. Горшок то темнеет, то светлеет, рассыпая узоры непонятных значков по медным бокам. Фаруллах принюхивается, определяя, где и что подправить.

Тиль появляется в лавке раз пять на дню, заставляя лавочника с неслышным стоном покидать укромное место. Но таков порядок – он обязан встречать каждого.

Девочка приносит сущую ерунду.

Город Тимурин раздет догола. Три армии спустили с него три шкуры. Фаруллах видел, как с дома через площадь сняли каменные двери и увезли в неизвестном направлении. Многое сгорело, мертвое – сгнило.

Лавочник осматривает грязные тряпки, щепки, кости, ветки и качает головой.

– Ни хрофтинга.

– Совсем-совсем? – огорченно спрашивает Тиль.

– Это мусор. Я не собираю мусор. Его только сжечь.

Фаруллах замечает, что девочка осунулась, но не придает этому значения.

– Я могу послушать ваши истории, – приподнимается над прилавком Тиль.

– Увы, мне некогда, – говорит Фаруллах.

И это правда, у него даже нет времени заняться остальными вещами.

– Жалко, – шепчет девочка.

– Приноси что-нибудь целое.

– Его еще найти надо. А у меня сестра и мама болеют.

– Ищи.

Тиль уходит. Звенит колокольчик. Фаруллах возвращается к перчатке, обручу и горшку.

Ночи сменяют дни, солнце то смотрит в мутное стекло узкого окна, то, прыгая через крышу дома, прячется за вершиной холма с развалинами султанского дворца.

Несколько часов лавочник держит горшок под огнем свечи. Насыпанная внутрь трава источает сладкий аромат и омывает медные стенки серо-зеленым дымком. Вместе с дымком плывут прочь задержавшиеся в горшке детские голоса и клекот воды.

Затем, вооружившись крохотным молоточком, он простукивает горловину, ушки и дно. Где-то слушает, как звучит металл. Где-то вправляет вмятинку.

Магия в горшке дышит теплом и нашептывает Фаруллаху разное: о свободе, о вечности, о руках мастера и долгом лежании в речном иле.

Девочка, будто нарочно, носит всякую дрянь. И только один раз – бронзовое блюдце на три хрофтинга.

Задора в Тиль поубавилось, и одежда на ней пахнет нехорошо. Фаруллах, плохо разбираясь в людях, все же отмечает про себя ее худобу. Он рассказывает девочке несколько историй, но раздражается от того, что Тиль клюет носом.

– Все, иди, мне надо работать.

И снова – обруч, перчатка, горшок.

– А откуда вы берете еду, дедушка? – спрашивает однажды Тиль.

– Ниоткуда, – разводит руками Фаруллах. – У меня ее нет.

– Но что вы тогда едите?

– Ничего, – улыбается лавочник.

– Вы все-таки колдун?

– Почему? Я просто не совсем человек.

– Но чем-то же вы питаетесь?

– У меня колодец во дворе. Я люблю пить чай.

– Жалко, – вздыхает Тиль. – Я бы одолжила у вас немного еды. Ее уже не продают в торговых рядах. Даже объедки.

– Если все так плохо, тебе надо бежать из города.

– Куда? Говорят, пустынники стерегут людей на западных дорогах и делают из них посмертных рабов. А на севере стоят братья-вольные мечники, и у них приказ, чтобы убивать всех из Тимурина. А у меня брат, сестра и мама…

Девочка всхлипывает. Фаруллах морщится.

– Не разводи сырость. С людьми всегда так.

– Что, что плачут?

– Что занимаются всякими глупостями! – раздражается лавочник. – Я уж, поверь, многое повидал за свою жизнь! И не запоминаю лица, потому что они похожи на пузыри в кипящей воде – лопаются, едва успеешь присмотреться.

– И мое лицо тоже?

Фаруллах в задумчивости оттягивает нижнюю губы.

– Ну, эти две дырки вместо зубов… глаза… Возможно, я забуду тебя через четыре месяца. Зато буду помнить всю ту гадость, что ты мне приносила, выдавая за вещи, стоящие многих тиффинов и султанского богатства.

В другой раз Тиль не приносит ничего.

– Ты теперь продаешь воздух? – спрашивает лавочник.

Девочка опускается на скамью между полками.

– Нет, дедушка Файрулла. Я просто зашла.

– Без вещей?

– Я устала, – шепчет Тиль. – Наверное, я скоро умру.

Файруллах выходит из-за прилавка, потому что не может разглядеть ее лицо. Он снимает с крюка лампу.

– Ну-ка.

В зыбком желтом свете ему становятся видны запавшие щеки, потрескавшиеся губы, корка грязи на лбу, ввалившиеся глаза. Пахнет от Тиль так, что хочется отвернуться.

– Мне кажется, все не так плохо, – врет Фаруллах.

В глубине глаз девочки дрожат огоньки.

– Хотите, я расскажу вам истории, которые мне нравятся? – тихо произносит Тиль.

– Зачем?

– Ну, вы же рассказывали мне…

Фаруллах садится рядом.

– Хорошо. Только не долго.

– Когда я была совсем маленькой, – говорит Тиль, и на ее губах появляется улыбка, – я помню, все ждали рождения моего брата. Меня выгнали в сад, где рос инжир, только он был еще не зрелый, зеленый и немножко красный…

Неожиданно Фаруллах с головой окунается в простую историю человеческой жизни.

Он ныряет за Тиль в сад, а потом в дом, а потом в толпу людей, слушает, как поют дудки и гремят барабаны, из хоровода имен сплетает родство, сидит за столом, полном блюд, но инжир – бе-е-е, вкус инжира все еще стоит во рту.

– А дядя Гохар был моряк, он плавал по Кирейскому морю до самого Харабоса… А у дедушки Бабаля не сгибалась нога, и он очень странно ходил… А у Танаскера, брата Камиля Шевуза, были разные глаза – светло-синий и красный, кровяной…

Странным образом Фаруллах замечает в истории несказанное: цвет халата дедушки Бабаля, беременность некой Нассир, хитрую улыбку самой Тиль, отраженную в блюде, журчание родника в душный, безветренный день…

– Я пойду, дедушка Файрулла?

– Да, конечно. Нет, постой!

Лавочник ныряет под прилавок и достает три тяжелых серебряных тиффина.

– Девочка, это твое.

– На них все равно ничего не купишь, дедушка.

Пошатываясь, Тиль бредет к двери. Звенит колокольчик.

– Приходи завтра! – кричит Фаруллах. – Я что-нибудь придумаю!

Тень, скользящая по плиткам пола к солнцу, то ли кивает, соглашаясь, то ли просто поворачивает голову.

Лавочник не сразу принимается за горшок. Какое-то время он сидит на своем обычном месте, и взгляд его, плавающий вроде бы свободно, непременно возвращается к скамье. Тиль уже нет, а история, кажется, все еще разворачивается там, прорастает над вещами, звенит ее голосом.

«…а потом я подружилась со скорпионом и даже держала его на руке. Страшно было совсем чуть-чуть…»

Фаруллах мотает головой.

Должно быть это горшок полнит лавку магией. Иначе получится, он что-то упустил за свои триста двенадцать лет, что-то недопонял…

Или девочка особенная?

Обруч и перчатка уже не требуют внимания, все, что им осталось, это вылежаться. Невидимый рисунок магии растекается, одевая серебро и железо синеватым узором. Чеканные истории, свежий, с кислинкой, запах.

Замечательно!

Хотя на мгновение у Фаруллаха и возникает противное чувство, будто он, очищая вещи, оскопил их, будто палач. Что за глупости, в конце концов?

Раздражение, впрочем, уходит, едва лавочник берет в руки горшок.

Тепло обнимает его, из медной, искрящейся горловины тянутся прозрачные лепестки диковинного цветка, ласкают лицо.

Фаруллах жмурится.

Горшок почти готов. Но все же есть еще над чем работать – некоторые лепестки перепутаны, на дне чудится пятно нагара, кое-где, чуть дотронешься пальцем, вибрируют чужие, въевшиеся, как сажа, тихие голоса. Работа мелкая, ювелирная, отнимающая много времени, но именно она придаст горшку ослепительный блеск.

Лавочник сидит в завешенном коврами закутке и день, и два.

Тиль не появляется, и мысль о ней начинает неприятно зудеть в голове у Фаруллаха. Он несколько раз выходит из лавки под палящее солнце, но площадь пуста, и ветер носит по ней песок и неприкаянный шар перекати-поля.

На третий день он уже думает о ней неотступно. Это глупо, это странно, но имя девочки звенит у него внутри, будто колокольчик на двери: Тиль-Тиль-Тиль. Мало ли он видел смертей? О, годы, годы, он видел всего достаточно! Смерть однажды приходит к каждому, и даже вещи от нее не избавлены. Но почему-то ему не хочется, чтобы Тиль умерла сейчас.

Горшок трижды падает из рук. Фаруллах проверяет мешки, углы и полки в поисках чего-нибудь съестного, чтобы отдать девочке, когда она вернется.

Но еды нет, и Тиль тоже нет.

– Фари, куда ты смотришь? – издав смешок, возникает в сумраке лавки Гассанхар. – Ты помнишь о долге?

Лавочник с трудом отводит взгляд от двери, в которую может войти Тиль.

– Что?

Гассанхар заливисто смеется.

– Ты уже мечтаешь о свободе? Ах, Фари, Фари, что тебе с нее? Ты же лавочник! Ты и на свободе, боюсь, станешь отовсюду тянуть вещи. И опять влипнешь, попадешься, как триста лет назад попался мне.

– Возможно, – говорит Фаруллах.

– А это наш горшок?

Гассанхар наклоняется к предмету у лавочника под рукой. Лицо его на мгновение делается не человеческим, угловатым, хищно вытянутым. За острыми зубами трепещет черный язык.

Горшок красновато светится изнутри, рассыпая лепестки и искры.

– Восхитительно! – шепчет Гассанхар. – Тебе осталось чуть-чуть подправить его и можешь считать свой долг выплаченным.

Фаруллах подвигает горшок в сторону от жадных глаз.

– И что ты с ним будешь делать?

– Спрячу. Такой красоты слишком мало в мире, чтобы позволять ею пользоваться кому ни попадя. Потом люди совсем не умеют обращаться с такими предметами.

– Завтра, – говорит Фаруллах, – завтра после полудня.

Гассанхар с улыбкой смотрит на должника.

– Ах, Фари, я буду по тебе скучать! По тебе нынешнему – старому, скрипучему уродцу. Впрочем, переживу.

Он исчезает, хохотнув напоследок.

Тиль так и не появляется.

Всю ночь Фаруллах смотрит на дверь. Масло в лампе выгорает и погружает комнату во тьму. В щели ставен колюче поглядывают звезды. Время ползет. К утру лавочник твердо решает отправиться на поиски девочки. Он вдруг открывает в себе, что ни одна из собранных им вещей не стоит ее веселой улыбки.

И какой он после этого лавочник?

Дурень, да. И немного – дедушка Файрулла. Ему, оказывается, нравится произношение на восточный манер. Оно пахнет инжиром. Который вообще-то бе-е-е.

Фаруллах решительно затягивает пояс, отряхивает полы халата и, потоптавшись, заворачивает горшок в кусок ткани.

Зачем? А вот затем.

Заперев лавку на замок, он нюхает воздух.

Запах Тиль – это запах лохмотьев и голода. Запах угасающей надежды. Запах усталости. Запах медленных шагов. Фаруллах следует за ним по разрушенному Тимурину. Запах почти выветрился, и он несколько раз сворачивает не туда, пугая крыс и людей, больше похожих на косматые, неряшливые тени. Он преодолевает груды камней и выбоины от ядер, перебирается через высохший канал, полный серо-зеленых костей, и сворачивает от центра к выгоревшим окраинам.

Где-то дерево звякает по железу. Солнце льет безжалостный свет на мертвые улицы, на камни и обугленные, черные бревна.

Сам того не замечая, Фаруллах почти бежит. Это трудно в его немощном, старом теле, но он старается. Страх опоздать несет его вперед.

Запах Тиль приводит его к дому, две хлипкие стены которого обрушились внутрь, образовывая завал перед уцелевшим углом под глиняной крышей. В углу, конечно, пусто, но совсем рядом с завалом, между ним и стеной Фаруллах находит лаз вниз.

Он протискивается в узкий земляной ход и оказывается в темной, вытянутой яме, источающей запахи Тиль, мертвой девочки, мальчика и женщины лет тридцати. Женщина, привстав с кучи тряпья, тревожно вслушивается в вызванные лавочником шорохи.

– Кто здесь? – шепчет она.

Сыплет икры кресало, зажигается огонек на крохотной масляной плошке. Фаруллах становится виден.

– Извините, – говорит он, – не бойтесь меня.

У женщины клокочет в горле. Фаруллах чувствует, как глупы его слова. Мать Тиль седа и выглядит как старуха.

– Чего вы хотите? – хрипит она.

– Ничего. Я – лавочник.

В другое время это была бы замечательная шутка. Но ведь и правда бывает замысловата.

Фаруллах подползает к Тиль, обнимающей мертвую сестру.

– Тиль, – треплет он ее за худенькое плечо, – проснись, я принес тебе подарок.

Девочка слабо шевелится. Дурной свет делает ее лицо похожим на голый череп в обрамлении слипшихся волос.

– Дедушка Файрулла, – узнает его Тиль.

Улыбка ей не дается.

– Это я, я, – радуется лавочник, утирая непрошеные слезы, и разворачивает кусок ткани. – Смотри, что я тебе принес. Это не обычная вещь.

Свет горшка соперничает со светом плошки.

– А у меня ничего нет, – шепчет Тиль.

– Как нет? – жарко удивляется Фаруллах, наклоняясь. – А твои истории? Я обязательно послушаю их все.

– Не надо, дедушка Файрулла.

Девочка отворачивается. Ее мертвая сестра роняет худую ручку. Из дальнего конца хнычет брат.

– У нас нечего есть, – говорит женщина.

– Я знаю, – кивает Фаруллах и снова теребит девочку за плечо. – Тиль, посмотри, пожалуйста, это магический горшок.

– Я не хочу, – говорит Тиль.

– Это очень важно, – дрожащим голосом говорит Фаруллах.

Тиль уступает его настойчивости и приподнимает голову.

– Дедушка, я все равно умираю…

– Ну что ты, что ты! – пугается Фаруллах. – Этот горшок… Ты можешь загадать желание, и он его исполнит.

– И еду наколдует?

– И еду.

– Я бы хотела тыквенной каши, – шепчет Тиль.

– Обязательно, – говорит Фаруллах. – Все, что захочешь.

Посидев немного, он выбирается из ямы.

Солнце бьет по глазам. В сердце гранатовым зернышком зреет странное, новое чувство. Все кажется ярким и одновременно расплывчатым.

Под аркой у запертой лавки сутулится и с неудовольствием пинает камешки носками роскошных туфель Гассанхар. Высокий, напомаженный, светлый низ, темно-красный верх. На груди – многоконечная звезда из золота с камнями.

– Фари! В чем дело? – кидается он к Фаруллаху, который таращит на него глаза и слабоумно улыбается.

– Фари!

– Я отдал горшок, – говорит лавочник.

И в оторопелой тишине ковыряется ключом в замке.

– Продал? – наконец прорезается за его спиной растерянный голос Гассанхара.

– Отдал.

Дверь распахивается. Звенит колокольчик. Солнце первым прокладывает путь к полкам и прилавку.

– Вот как, – мертво произносит Гассанхар. – Видимо, ты уже не мечтаешь о свободе… Но как ты будешь разбираться с владельцем горшка?

Фаруллах жмет плечами.

– Что-нибудь придумаю. Возможно, расскажу ему историю.

Тиль снится тыквенная каша.

Снится, как она клокочет, как пахнет, как дышит теплом в лицо. Снится так явственно, что кажется, стоит поднять голову и…

– Каша… – шепчет Тиль.

– Что? – выдыхает зарывшаяся в тряпки мать.

– Каша.

Мать не верит. Мать подползает ближе. Мать плачет.

Потому что оставленный дедушкой Файруллой горшок на тонких медных ножках полон золотистой тыквенной мякоти.