Текст книги "Северный Удел (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 12

Первыми меня встретили две короткие колонны, обозначающие въезд в усадьбу. Серые, давно не беленые, одна, правая, покосилась.

Я, впрочем, с детства их помнил именно такими. Даже ящеричный хвост, оставшийся от барельефа, закручивался, как и в памяти, против часовой стрелки.

И вообще – был.

Словно тот, тринадцатилетний Бастель, бредящий океаном и «Касаткой», передумал и поворотился обратно.

Даже больно на душе. Дергает.

– Сто-ой!

А вот поста раньше не было.

Из незаметной, на скорую руку сколоченной будки выступил полицейский с карабином наперевес.

Тимаков натянул вожжи.

– Тпр-ру!

Карета встала.

Полицейский – рябоватый, рыжий, боязливый – подошел к лошади, перехватил под уздцы.

– К-куда?

Он еще и заикался. Лошадиная морда ткнулась ему в сукно мундира – видимо, учуяла припрятанное запазуху съестное.

– А тут разве есть куда? – развел руками Тимаков. – Одна дорога-то.

– Оно-то, к-конечно… – рябоватый похлопал лошадь по спине и, оглянувшись на будку, направился к карете. – А т-тут у нас… экх…

Он подавился словами, увидев пулевые отверстия в боковой стенке, щепу, торчащую из крыши, и меня с Майтусом.

– Г-господин урядник!

Голос полицейского дал петуха.

Из кустов у будки, пряча оружие, поднялись трое. Один был в солдатской шинели, двое других – в темно-зеленом обмундировании уездной полиции. Урядником оказался молодой парень лет двадцати пяти с тонким, розовым лицом, усеянным веснушками.

– Что тут?

Он подскочил к рябоватому, попадая револьвером мимо кобуры.

Я почувствовал, как грубо, неумело тычутся его жилки, пытаясь распознать мою кровь и кровь Тимакова. Совсем мальчишка еще. Где его учили? Или так, сам по себе умеет кое что?

Похоже, сам. Неопытный.

Половина ночи, проведенная в дремоте, увы, не прибавила мне сил. Я не смог даже помочь ему.

– Ай! Что ж вы…

Жилку дернули как волосок из носа.

– Извините, – урядник покраснел. – Мне поручено проверять.

– За такую проверку, – сквозь зубы выдавил я, – вас следовало бы выпороть.

– Извините, – еще раз сказал урядник. – Вы живы?

Это было смешно.

– Почти, – сказал я.

Урядник сунул палец в одну дырку, в другую, пошевелил провисший клок ткани. Бедные розаны!

– Это где? – спросил он.

– Верст тридцать отсюда, в лесу.

– Разбойнички шалят! – свесился с козел Тимаков. – Урядник, ты бы послал туда кого-нибудь.

– Я? – Парень оглянулся на своих подчиненных. – Мы здесь просто… Вам нужно дальше, там по правую руку от усадьбы – домики. Жандармская полурота…

– Ну так и отпусти нас, – кивнул на дорогу Тимаков. – А уж мы поедем.

– Д-да, конечно, – урядник отшагнул к обочине.

Он казался растерянным.

Дрогнули колеса. Полицейские впереди расступились, человек в солдатской шинели, щурясь, присел у будки на корточки.

– Эй, – позвал я урядника, – кровь-то хоть определил?

Тот медленно пошел вровень с каретой.

– Нет, – сказал. – Высокая? Медь с чем-то?

– Ой, не твое это.

– Там непонятно просто.

Парень огорченно махнул рукой и отстал.

Медь с чем-то. Да уж. Легким холодком дохнуло изнутри. Где углядел? Всхрапнул, скривил лицо будто от боли Майтус.

Низкое солнце – вот где медь! – продиралось сквозь выросший на пригорке березняк. Дорога повернула, и слева показался купол ротонды.

Когда-то к ротонде я бегал через поле, целую тропу в пшенице вытоптал. С растрескавшихся перил летом, в хорошую погоду виднелось синее-синее Терпень-озеро, черточки лодок, белые лоскуты парусов. Ах, как сладко было сидеть там и грызть запасенные сушки, переносясь душой в неведомые страны и на жаркие острова!

А потом была Анна…

Тут я уже шел скрытно, подлеском, в черной тужурке, надвинув картуз до ушей, а Анна всегда приезжала к ротонде на двуколке, загадочная, желанная, тонко пахнущая цветами. Она была старше меня, жилки слабо-голубые с черным, немного кармина, темные волосы, ямочки на щеках, съемный домик во владениях Пан-Симонов. Ей было около тридцати. Мне – восемнадцать. Ни ее прошлое, ни ее будущее…

Я подпер щеку кулаком.

Да, будущее… Какое? Ей уже к сорока. Вместо сгоревшего домика Пан-Симоны отстроили полноценный флигель. А мама сбилась с ног, подыскивая мне партию. Чтобы и богатая, и высокой крови. Сестре-то вон, наверное, из Готтардов кого присмотрели, недаром иллюминации устраивают.

Мимо проплыл ряд вязов – то ли матушкина затея сделать аллейку, то ли просто облагораживали пейзаж. За вязами волновался луг – зеленый, с золотыми и гранатовыми искрами. Вдали двигался воз с сеном.

Сейчас снова повернем, потянемся в гору, там откроются первые постройки, блеснет стеклом оранжерея…

Сколько я здесь не был? Три года, четыре?

Ассамея, Ассамея, камни, караваны, желтые пески времени. Вот и засосало.

И, честно, я редко думаю о смерти.

Даже когда она рядом. Даже когда она, как Жапуга, стоит над тобой с клинком.

Но почему-то, возвращаясь в родные места, я всегда ловлю себя на едкой и жестокой мысли – я смертен. Словно замыкаю круг собственного существования.

Родился – умер. Здесь родился, здесь и…

Родовой склеп, полянка с каменной ящеркой, темные ниши, где все свои, говорят мне: вот что ждет тебя, Бастель, в конце концов.

И как-то с беспощадной ясностью ощущаются часы, дни и годы, уже прошедшие, уже потерянные, кричи-не кричи в Благодать, все старится, дряхлеет, утекает, исподволь, незаметно, но именно здесь просачивается сквозь тебя и родных в трещинки «гусиных лапок», тропит путь пигментными пятнами и осаждается сединой.

Не люблю возвращаться.

Холм с домами, рядком смотрящими на пашню, возник впереди.

– Сворачиваем? – спросил Тимаков.

– Нет, – сказал я. – Начальство, скорее всего, у нас квартирует.

– Ах, да… Н-но! – прикрикнул капитан на лошадку.

Мы забрали вправо.

Мелькнул сруб, за ним обнаружилась старая вырубка, заросшая малинником. Карету тряхнуло – камень попал под колесо.

– Что? – прохрипел, открыв глаза, Майтус.

– Подъезжаем, – сказал я.

– А-а…

Он шевельнул рукой, попробовал подняться на локте. Я помог ему сесть прямо.

– Спокойней.

– Этот… Этот, который!.. – кровник поймал пальцами меня за плечо. Речь его сделалась горячечно-быстрой. – Страшный, страшный человек… Словно ножом мясницким, но не мясо, не кость, кровь мою саму… Вы убили его, господин?

– Нет.

Я расстегнул на Майтусе чекмень, раздвинул полы, осторожно освободил из рукава раненую в лесной стычке руку.

Так и есть, вновь закровила. Горячая.

Я прижал к ране ладонь, достал платок. Увы, приходится как низкокровнику остановливать кровотечение повязкой.

Ограда из железных прутьев с чередующимися каменными столбами выросла справа. Карету затрясло на мощеном подъезде.

У фигурных ворот нас уже встречали.

Остролицый офицер с жесткими серыми глазами заглянул в карету, кивнул, показал кому-то два разведенных пальца.

Заскрипели, открываясь ворота.

– Поручик Штальброк, – представился он, дернул щекой. – Бастель Кольваро? Смотрю, не без приключений добрались.

– А как здесь?

– Все спокойно, пока. Убитые есть? Господин обер-полицмейстер?

– Живой. Остался в лесу. Трупы – четыре блезана.

– Ясно, – поручик отступил. – Я пошлю за ними. В усадьбе много народу, на всякий случай, не удивляйтесь.

– Попытаюсь.

– Езжайте.

Сразу за воротами дорога была посыпана кирпичной крошкой.

Оранжерея – справа. Остатки башни – слева. Там же когда-то копали пруд.

Шипели по крошке колеса.

Частокол лип, а за липами, с ответвлением дорожного рукава, хозяйственные постройки и дома прислуги. Дальше – конюшня с манежем. С другой стороны – крашеные в белое с зеленым четыре флигеля и – отдельно – гостевой дом с колоннами каминных труб.

А между и вокруг – лужайки со скамейками, оградки из кустарника и цветы, посаженные под бдительным матушкиным присмотром.

У флигелей тесно стояли экипажи, в отдалении стайкой бегали дети – мелькали матросские костюмчики и розовые платья.

Где-то пилили, постукивали молотками. Совершали по тропинкам между липами утренний променад дамы с кавалерами. Дымили самовары. За вынесенными на лужайки длинными столами чаевничали и завтракали. Перед главным зданием на квадратном плацу строился пехотный взвод.

Подъезд был круговой, и пока мы разворачивались, огибая отцовское крыло, занавешенное по первому этажу черными шторами, у парадного уже столпились любопытствующие. Мелькнуло лицо молодого Пан-Симона. Потом – кого-то из Шептуновых. Фраки, сюртуки, платья. Ох, сколько их!

А из раскрытых парадных дверей по широкой лестнице спускалась матушка.

Такая, какой я ее и помнил. Высокая, прямая. Строгая. В темном закрытом платье. Прическа, сухое, желтоватое лицо.

За ней спешили озабоченный, с папкой под мышкой, Террийяр, сестренка Мари, слуги, жандармские офицеры и взволнованно сплетающий пальцы дядя Мувен.

Я шагнул из кареты наружу.

– Живой… живой… – побежали по толпе шепотки. – Бастель…

Я вдруг почувствовал себя мертвецом, незванно покинувшим семейный склеп. С козел спустился Тимаков, подмигнул:

– Эк нас встречают.

Подкрученные усы. Сияющие глаза. Румяные щеки. Брови. Рты приоткрытые. Вот-вот полетят вверх чепчики и шляпы. Ура, Кольваро!

И один чепчик взлетел-таки.

Правда, и опустился в одиночестве. Я вздрогнул, когда толпа единым организмом выдохнула и разошлась в стороны, освобождая дорогу родной крови.

– Здравствуй, сын.

Матушка остановилась напротив меня.

Сделалось тихо. Сдвинулся и пропал Тимаков. Затуманились Террийяр и Мари, нависшие слева и справа. Я смотрел на матушку, матушка смотрела на меня.

Исчезновение отца прорезало на ее лице новые морщинки. У волос за ушами появились седые кончики. Нос проступил четче, заострился. Кожа, облепившая скулы, казалась тонкой, как папиросная бумага.

А в глазах пряталась боль.

Она изучала меня недоверчиво, осторожно, словно и во мне могла крыться причина этой боли. Миллиметр за миллиметром – лоб, брови, ресницы, шрам на губе.

Узнавание словно вдохнуло в нее жизнь. Порозовели щеки. Расправилась складка над переносицей. Облегчение мягко продавило рот:

– Сынок!

И я, безотчетно тискавший полы мятого мундира, поймал грудью и плечом ее тело, обнял сам, вдыхая аромат дома и розового масла.

– Матушка!

– Живой.

Тонкие пальцы взбили волосы на моих висках.

– Все хорошо. Живой, – сказал я.

Матушка, отстранившись, снова посмотрела мне в глаза.

– Ты, кажется, стал выше.

– Ассамея. Там высыхаешь и вытягиваешься.

Она рассмеялась.

– Пойдем в дом, – она взяла меня за руку. – Расскажешь.

И вот тут уже взлетели чепчики.

– Бастель! Бастель!

К чепчикам – цилиндры. Меня обступили.

Слева, сияя глазами, прижалась сестра, Террийяр, говоря что-то, пожал плечо, кто-то похлопал по спине.

Ведомый сквозь череду радостных лиц, между мундирами, сюртуками и платьями, я улыбался и кивал, пригибался под зонтиками и пожимал руки, но не мог отделаться от ощущения, что среди собравшихся может быть убийца.

Не вижу! Ни одной жилки!

Крыльцо. Жандармские офицеры. Серебро пуговиц. Дядя Мувен.

– А двери мы подновили, – обернулась матушка.

Узор из бирюзовых ящерок бежал окантовкой по створкам. Раньше его не было. У ящерок крашеным, красным и желтым стеклом посверкивали глаза.

Я обернулся.

Толпа осталась внизу, у ступеней. Расщепленный верх кареты возвышался над головами. С плаца подтягивались любопытные пехотинцы. Кто-то уже взбирался на козлы.

– Там Майтус, – сказал я матушке.

– Я помню, – кивнула она. И скомандовала: – Прохор, Трешон!

Двое босых, в портах и полукафтаньях слуг скользнули мимо меня. Пахнуло луком и сеном.

– Бастель, я так рада! – остановила меня у порога Мари.

Она поймала мои пальцы в свои тонкие, невесомые.

Поздний ребенок. Дюжина лет разницы. Я помнил ее годовалой, помнил ученицей Левернской гимназии.

А тут – почти женщина.

– Я тоже, сестренка, – наклонившись, я поцеловал ее в розовую щечку.

– Мне сделали предложение! – тут же выпалила она.

– Мари! – укоризненно сказала матушка.

– И кто он? – шутливо сдвинул брови я.

И внутренне осекся: играю отца. Его интонацию, его фальшивую суровость.

– Ты его не знаешь.

– Я, конечно, не так уже молод…

В доме было прохладно.

Матушка любила шторы и гобелены, и обитую дорогой ванзейской тканью мебель. А также высокие этажерки, комоды и тумбы. Все массивное и воздушное.

Это так отвечало ее собственному характеру – обстоятельному, твердому и одновременно витающему в облаках.

Шторы развевались, гобелены покачивались, дерево сияло лаком. Солнце лежало на полу ровными полукружьями.

Миновав прихожую, я опять влип в толпу.

Домашние слуги, дальние родственники, которых вдруг занесло в наше поместье, гости из соседних имений.

Голова кругом.

Чьи-то руки, протянутые для рукопожатия. Голоса – шу-шу-шу. Улыбки, частью дурные. Усы и бороды. Нос Поликарпа Петровича, первого моего няньки.

Выдающийся нос. Сизый.

Только вот он почему-то тянется и плывет, тянется и…

Матушка не дала мне упасть.

– Ну-ка, цыц все! – скомандовала она, держа меня за руку каким-то борцовским хватом. – Вечером насмотритесь. И Репшина позовите.

Так мы по лестнице и поднялись.

Урывками возникали перед глазами то перила, то ступеньки, то рожок светильника. Обеспокоенное матушкино лицо туманилось и дрожало.

Но шагал я сам. Шагал, перебирал ногами, как плыл, удивляясь силе, что меня куда-то разворачивает и направляет. Мимо стены, мимо окна… Ай, гуафр, солнце! Уберите! В широкий дверной проем, мимо стульев…

Остановиться? Пожалуйста, все, что угодно, сладкий голос! Ах, тебе еще и сапоги снять?! Вот кто бы подумал…

Затем я рухнул на кровать.

Сон мой был темен и беспорядочен. Темнота была похожа на грубую штриховку угольным карандашом. Что-то вспыхивало в ней и гасло.

Кажется, я видел руку художника.

Тонкая кисть, обкусанный ноготь, выпуклая сирень вен. Стремительные злые движения по серой бумаге. Ширх-ширх-ширх.

Проснулся я от того, что кто-то похрапывал рядом.

Повернув голову, я увидел умостившегося на стульчике в изголовье кровати человечка, покойно сложившего руки на животе.

Жилетка. Пиджак. Бант на шее.

Лицо человечка во сне слегка оплыло, зарозовело, оно было круглое, с пуговкой носа и задорно вздернутыми рыжеватыми бровями.

Короткие баки. Залысина на лбу. Жабо второго подбородка, сейчас особенно видное. Прислуга? Охрана? Гость?

Сквозь шторы пробивалось солнце. Пятна золотого света пританцовывали на потолке и на стене, разрисованной в щемяще-знакомое белое и голубое, морское.

Я приподнялся на локте, с легкой грустью узнавая старую свою комнатку с маленьким столом и настоящим штурвалом, вырастающим из стены. Все сохранилось, даже карта, на которой я намечал маршруты своих будущих плаваний.

Видимо, уловив мое движение, человечек прекратил храпеть. Светлые, ласковые глаза, открывшись, нашли меня.

– А, проснулись? – обрадовался человечек.

Я кивнул.

Он подал ладонь.

– Репшин. Яков Эрихович. Так сказать, ваш семейный доктор.

– А, извините, был же…

– Альберт Юрьевич? Роше? Так полтора года как умер, – Репшин вздохнул. – Прекрасный был специалист, Благодати ему. Я у него в учениках ходил. А вас, Кольваро, то есть, семейство ваше, он вроде как по наследству мне и передал.

Репшин улыбнулся.

Какое-то время мы изучали друг друга.

– Ах, Бастель, Бастель, – сказал наконец Репшин, наклоняясь, – что ж вы довели-то себя? Сейчас, конечно, получше, но вчера, голубчик…

– Как вчера? – хрипло произнес я.

– А так, – доктор цепкими пальцами поймал мою кисть, развернул к себе, – провалялись вы без малого двадцать шесть часиков. И доложу я вам…

– Постойте, – сказал я, отдергивая руку, – мне нужно…

Откинув одеяло, я попытался встать.

И немедленно ухватился за край кровати – комната с Репшиным стремительно поплыла куда-то вниз и в сторону, болезненно дернулся желудок.

Я попробовал спустить хотя бы ногу, но от накатившей слабости смог только согнуть ее, а затем обессиленно откинулся назад.

– Нужно, необходимо… – проворчал Репшин. Он поправил одеяло, снова укрыв меня по шею. – Вы, голубчик, своим умением, кровью своей высокой совсем не дорожите. Туда ее и сюда ее, а восстанавливаться и не думаете. А вот высохли бы, а? Походили бы полгодика как любой низкокровный смертный, свету не взвидели. Меня видите?

– Вижу, – сказал я.

– Да нет, – махнул рукой Репшин, – кровь мою.

Я напрягся.

Комната выцвела. Серая бахрома поползла по стенам. Теплый узор проступил на недавно тронутых предметах.

И тут же тупая боль стянула затылок.

Переведя взгляд на доктора, я стиснул зубы – боль, свирепея, ударила по глазам, толкнулась в виски, жаром обмяла щеки и выбила из них пот.

Репшин на мгновение обозначился сетью мерцающих жилок, вспыхнул и погас. И все погасло.

Ни цвета крови, ни мастерства владения ею я не уловил. Зажмурился. Задышал. Будто больной, пережидая приступ, пока боль глохла под черепом.

Вот уж счастье, Бастель, подумалось мне. Такое счастье. Хорошо сейчас. Хорошо не позапрошлой ночью.

Мягкая ладонь тронула лоб.

– Ну как?

– Не вижу, – глухо сказал я.

– И не мудрено. Пили что-нибудь стимулирующее, кроветворное?

– Да.

– Понятно.

В руках у Репшина появилась мензурка с маслянистой, горькой даже на вид жидкостью. Он взболтал ее тонкой стеклянной палочкой.

– Вот. – Мензурка ткнулась мне в губы. – Пейте.

– И когда…

Я недоговорил.

Горечь по языку протекла в горло. Жуть, смерть, гуафр! И никакой Благодати.

Мое искаженное лицо, видимо, в полной мере выразило вкус напитка, потому что Репшин обрадованно наставил палец:

– Вот! Вот! Это расплата!

– Так когда я встану на ноги? – просипел я.

В ладони у Якова Эриховича щелкнул золотой крышкой брегет.

– На ноги? Ну, если тихонечко, то к вечеру. Но тихонечко.

– Это плохо, – помрачнел я.

– Ну почему же? – Доктор встал, прихватив с пола саквояж. – Полежите, придете в порядок… К вам уже очередь стоит с визитами.

Он отвесил поклон.

– Погодите, – остановил я его у двери, – как там Майтус?

– Ну… – Репшин неопределенно повел плечами. – С ним сложнее. Жить будет, но… Вот вы кровь почувствуете, тогда и решим. До свидания.

Он вышел, аккуратно притворив дверь.

Впрочем, оставалась закрытой она недолго.

– Бастель!

Платье Мари сверкнуло на солнце бриллиантовыми блестками, миг – и сестра упала мне на грудь. Пальцы горячие, завитки выбились из прически, глаза на мокром месте. Остренький подбородок подрагивает.

– Не умирай, пожалуйста.

– П-ффы! – фыркнул я.

– Нет, я серьезно.

На ее лице вдруг проступило совершенно отцовское выражение.

Аски Кольваро взглянул на меня из-под подведенных бровей, изучающе, несколько удивленно. Так он смотрел на меня дважды: когда я вернулся домой после трехгодичного отсутствия и когда сказал, что перехожу из военного полка на тайную службу.

Смотрел, словно никак не ожидал от сына такой глупости.

И когда Мари успела перенять его взгляд? Взрослая, совсем взрослая. Невеста. Я дотронулся губами до ее лба.

– Умирать пока не собираюсь, – сказал я ей.

– Попробуй только!

– Ну, видишь ли, сейчас на мне лежит неподъемный груз…

– Что? Я легкая! Я на самом деле легкая! – вскочила сестра.

Солнце осветило ее, делая лиф и юбку почти прозрачными.

– Мари! – Появившаяся в комнате матушка всплеснула руками. – На секунду нельзя отлучиться! Ты же знаешь, Бастелю предписан покой.

Она поймала Мари за воздушный рукав.

– Мам, я просто…

– Я понимаю, – матушка повлекла ее к дверям. – Но ты же видишь, ничего страшного с братом не произошло.

– Но я видела карету… – шепнула сестра.

– Эка невидаль – карета! А на сеновале – вилы.

Створка приглушила их голоса.

Я смотрел на волны, бегущие по стенам, на барашки на их гривах, на одинокую чайку, взмывшую к потолку с дорисованной рыбиной, и, казалось, кровать покачивается подо мной, а острый запах кашасы стоит в горле.

– Бастель.

Матушка подошла тихо, села в ногах.

Я почувствовал, как она водит ладонью по одеялу. Вид у нее был сосредоточенный, взгляд блуждал по пуховым волнам, пальцы, следуя за взглядом, выщипывали катышки. Настоящие, воображаемые, я не видел.

– Мам, – произнес я, – говори уже.

Пальцы остановились.

Анна-Матильда Кольваро, в девичестве Корсо, позволила себе короткую, как полуденная тень, улыбку.

– Никогда не умела с тобой разговаривать. Ни в детстве, ни тем более сейчас. Все кажется, ты видишь меня насквозь… сын.

– Сейчас – не вижу, – сказал я.

– Да, конечно, – матушка кивнула. – Вот сестра твоя…

– Мам…

– Извини, – Анна-Матильда Кольваро сквозь одеяло погладила меня по ноге. – Вчера ко мне приехал один человек… Он не плохой, я даю тебе слово, он не причинит ни мне, ни тебе, ни кому-либо еще здесь вреда.

– Кто он?

– Он бы хотел поговорить с тобой, Бастель. Мы в поместье, видишь ли, как на военном положении, а он не хотел бы афишировать…

Я приподнялся.

– Кто он?

Матушка встала.

– Погоди. Он здесь.

Несколько шелестящих шагов – и она пропала в дверном проеме. Человек, появившийся затем в комнате, замешкался на пороге. То ли щель между шторами, слишком широкая, его смутила, то ли какая-то запозлая мысль сбила с толку.

С кровати было видно, что закутан он в плотный, скрывающий фигуру, шерстяной плащ.

– Кто вы? – спросил я.

– Здравствуйте, Бастель, – сказал он, выходя на свет.

Рука моя дернулась сама. Ах, где мой «Фатр-Рашди»?

Передо мной, по привычке заложив одну руку в карман (она мерзла все время), стоял Палач Полонии.

Огюст Юлий Грамп Ритольди.