Текст книги "Смоляночка"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Зачем же он медлит?

– Отчего ты так дрожишь?! – спрашивал Володя.

Он держал ее груди в ладонях, словно какие-то драгоценные плоды, вроде тех золотых яблок из сказки. И приникал с поцелуями то к одному, то к другому ореолу, дразнил их языком. Поцелуи эти отзывался где-то под сердцем, и внизу становилось тепло и хорошо.

Даша всхлипнула, прислушиваясь к своим ощущениям. И кольнула ревность – только на мгновение – кто его этому научил! У него были женщины. Конечно, были. Володя красивый, его нельзя не любить. И еще есть женщины, которые за деньги отдают свое тело. И Володя их тоже знает. Они все знают – мужчины, офицеры…

Он подсунул руку ей под спину и приподнял легко, как ребенка. Даша замерла на мгновение, почувствовав его там, возле "врат", как выражались все эти французики-вольнодумцы.

От волнения она едва не до крови прикусила губу. Володя не спешил. Даша поняла, что он боится причинить ей боль.

Его язык снова проник в ее рот. А она ждала другого проникновения. Почувствовала, как он преодолевает сопротивление, и замерла в ожидании этой непременной боли.

Больно почти не было и в следующее мгновение, она раскрылась сильнее, позволяя ему дойти до конца.

Володя приподнял ее ягодицы.

– Не бойся! – шепнул он ей на ухо, и от этих слов стало, правда, не страшно, а тихий стон ее, когда все случилось, он заглушил поцелуем.

И поцелуями же осушил ее слезы. А слезы катились по щекам, блестели в темноте.

Даша сама не могла сказать бы – отчего эти слезы от боли – исчезнувшей быстрее, чем она успела ужаснуться или от радости. Словно переступила она через какой-то порог, за которым начнется совсем иная жизнь.

Руками она прижимала к себе любовника, который продолжал ласкать ее. Ей нравилась его сила, любо было подчиняться ей. Боль совсем утихла, и взамен пришло новое, неведомое доселе ощущение. Нет, она уже не хотела, чтобы это скорее закончилось. Не хотела бежать, как в детстве, сломя голову. Какие крепкие, словно каменные у него мускулы. И сам он, словно один из античных героев. И тело послушно отзывается на его ласки. Кажется, он лучше нее самой знает ее тело.

Володя раскачивался над ней. Сильные плечи блестели от пота. И его прерывистое громкое дыхание. Громче него только стук ее собственного сердца. Сердце колотится словно бешеное. Она уже поняла, как следует вести себя. Подалась ему навстречу, угадав, как надо двигаться, чтобы им обоим было приятно. Попыталась найти нужный ритм, это должно быть, как в танце – кавалер ведет. И тут мысль озорная, неуместная, а как же государыня-императрица в постели подчинялась?!

Какая ты нехорошая, нехорошая… Вот бы Полинка сказала тебе!

Боль иногда вспыхивает там, внизу, в глубине. Но теплые волны, накатывают все чаще, заглушают ее совсем. Становится легко и хорошо. Так невозможно хорошо, что нельзя поверить, что кто-нибудь еще кроме них двоих мог испытывать когда-либо такое. Если бы так было со всеми, то все были бы счастливы.

Вот это и есть любовь, самая сокровенная ее часть. И какими пустыми по сравнению с ней кажется все остальное и "обожание" нелепое и стихи в альбомах и болтовня.

Какой глупой она была.

А ведь если бы этого не случилось, она бы так и не узнала, как это хорошо. Нет, глупости! Просто это случилось бы позже, наверное, с кем-нибудь другим. Но было бы с ним так же хорошо, как с Володей?

Он замер, и осторожно вышел из нее. Медленно выползающее это движение заставило Дашу задрожать. Некоторое время она лежала, закрыв глаза и все еще переживая наслаждение. Володя вытянулся рядом, продолжая ласкать ее.

Сколько это продолжалось? Даша не могла сказать, потеряла счет времени. Перед глазами все расплывалось в какой-то дымке. Внизу живота все ныло, она осторожно коснулась там пальцами. В темноте не сразу поняла, что такое темное окрасило их.

Кровь. Да, конечно. Так и должно быть.

Но почему-то не жалко было нисколько своей невинности. Разве не стоило проститься с ней ради того, что она только что пережила?!

Искусанные губы болели, но как сладка была эта боль. Когда она снова открыла глаза, то увидела, что Володя улыбается.

– Почему ты смеешься? – спросила она удивленно.

– А что ты там шепчешь, милая?

Она натянула простыню под подбородок, прикрываясь.

Володя смотрел в ее лицо. Красивее этого лица не видел никогда. Он знал, как это бывает. Знал, что любовная страсть меняет лицо, так что даже самая невзрачная девушка превращается в красавицу. Что же говорить о Даше Азаровой. Даша Азарова ангелу подобна.

Еще Володя подумал, что ему не удержать будет ее. Не удержать в придворной кутерьме, думал он с грустью, незнакомой ему доселе. Не уберечь для себя.

Он погладил ее по щеке.

– Милый… – прошептала Даша тихо, – любимый…

Она тяжело дышала, глядя на него, усталого. От этого устают. Она только теперь почувствовала, что тоже утомилась. Уткнулась в его плечо, прислушиваясь к своим ощущениям. Ей казалось, что тело ее стало иным, словно родилась она заново…

Так вот что это такое, думала Даша. Какая я была глупая, что боялась. Вот если бы возможно было испытывать ежечасно, хотя бы сотую часть того, что она сейчас пережила. О, тогда вся жизнь была бы райским блаженством!

И странно, что скоро настанет утро и все пойдет по старому и будут те же лица и надо будет молчать о том, что случилось…

Странно, что об этом говорят только шепотом, разве что-нибудь может быть прекраснее этого. Или может, никто не испытывал того же, что и она. Нет, такого не может быть.

Грех? Что же тут грешного… Разве кому-нибудь было плохо от того, что они сделали сейчас. Никому не было плохо.

И нисколько не жалко невинности.

За окном светился месяц в сером петербургском небе. +++

Глава третья

В которой мы знакомимся с гвардейским поручиком Машковым Полк шел из церкви в роты. Унтера сами разводили гренадёров по казармам и свободные от службы офицеры, кто верхом, кто в экипаже, а кто и пешком, как Машков, разъезжались, расходились по своим квартирам, чтобы ввечеру собраться у кого-нибудь из друзей – поиграть в карты, попить вина.

Машков был зван на квартиру к капитану Краузенбергу, там затевалась большая игра, но хотелось поручику не туда, а в салон к Надин Золотицкой. К этой содержанке князя Мещерского. Там играла музыка, там звучали голоса модных итальянских певиц, там мужчины вели умные разговоры об искусствах и о политике. Машкову довелось бывать там дважды. Совершенно случайно попал он туда.

Машков ехал с Марсового поля втроём с поручиками Вольфом и Нейдгартом, когда пустившись вдоль Летнего сада быстрой рысью, они обогнали открытый экипаж с двумя молодыми в нем дамами.

Саша Вольф отсалютовал дамам, и одна из них, это была Надин Золотицкая, она мило улыбнулась и попросила Вольфа, который был ее хорошим и добрым знакомым, представить ей и ее товарке-француженке – мадмуазель Дюваль остальных офицеров.

Так Машков был приглашен в салон мадмуазель Надин в первый свой раз.

И вышло так, что бывать у Золотицкой оказалось в тысячу раз интереснее и приятнее, чем закладывать талии и пить мозельское на квартире у Краузенберга.

Машкову было гораздо интереснее то общество, что собиралось здесь, на углу Фонтанки и Невского. Но манкировать офицерским собранием тоже было нельзя.

Полковник граф Батицкий говаривал, поучая, что в бою товарищество особо проявляется. И нельзя рассчитывать на успех в сражении, если всех офицеров полка не связывает самая крепкая дружба, когда один считает другого братом. А такое братство достигается только путем совместного времяпровождения не только на плацу и в казармах, но и на досуге. За карточным столом, в дружеской пирушке.

Но не виноват же Машков в том, что общество, которое собиралось у Надин, и разговоры, которые велись там, были ему интереснее, бравады пьяных поручиков, что то и дело хвастались своими любовными победами, да новыми породистыми лошадьми.

А у Надин Золотицкой в тот раз пела Инесса Тольмани. Ах, как чудно она пела.

А какие умы блистали там!

Воронцов-Дашков, Волынцев, Горчаков Андрей Иванович, Глазенап Григорий Иванович…

Машков за счастье почитал, постоять рядом, за спинкой канапе, на котором сидела мадмуазель Надин и послушать, как собравшиеся вкруг ее мужчины говорят о политике и об искусстве.

Но нужно было поддерживать дух товарищества.

А посему, Машков решил, что нынче будет не в салоне у Надин, а у Краузенберга, где наверное проиграется и будет пьян. …

Когда Машков вошел, сбросив шинель в руки рабу Краузенберга Никите, дым в комнатах стоял коромыслом.

Вова Забродский подыгрывая себе на гитаре, пел куплеты:

O ma charmante

Ecoute ici

L"amante qui chante

Et pleure aussi

Машкову тут же поднесли водки.

Он выпил залпом.

Чтобы сравняться с товарищами.

А у Забродского с Краузенбергом выходил забавный спор.

– Ну и что вы за русские? – ухмылялся Краузенберг, – поете по-французски.

Девушек вам подавай, чтоб француженка была?

– А ты сам то кто! – орал веселый и улыбчивый Вова Забродский, – немец, перец, колбаса, душа некрещеная!

– Я то уж более русский чем ты, – отвечал Краузенберг, отбирая у Забродского гитару, – слушай вот, какие песни петь надо.

И Краузенберг запел неожиданно высоким голосом:

Кудри девы чародейки

Кудри блеск и аромат

Кудри кольца, кудри змейки

Кудри бархатный каскад.

– У вас у немцев зато вера неправильная, – сказал Забродский.

– Это почему же она у нас неправильная? – спросил прапорщик Вольф.

– А у вас нет пяти таинств, – войдя в раж пьяного спора кричал Забродский.

– Машков, ты вот трезвый, скажи ему брат, что у нас есть таинства! – обратился к вошедшему гостю ошалевший от дыма и водки хозяин.

– А что Машков, ты в лютеране перекрестился? – хохотнул Забродский.

– В лютеране не в лютеране, а в салон к Надин и мадмуазель Дюваль бегает, – бряцая по струнам заметил Вольф, – так что вашему православию хваленому грош цена, если всех русских шевалье тянет на галльских католичек.

– А я скажу, господа, – сказал вдруг Мошков, – что все это от нашего исконно русского целомудрия происходит.

– Это как же так? А ну-ка объясни! – очнулся поникший было головою Забродский.

– А так вот, очень просто, – сказал Мошков, принимая стакан из рук Краузенберга, – галльские красотки, да цыганки к которым ходит наш брат, они доступнее скромных россиянок. И даже чухонские девки с Литейного и те доступны по причине веры лютеранской. А наши девушки…

– Что наши девушки? – приподняв бровь, изумленно переспросил Краузенберг.

– А наши девушки, – Мошков сделал ударение на слове НАШИ, – а наши девушки они скромнее и целомудреннее, а потому наш брат до женитьбы и ходит в зависимости от состояния кошелька, кто к цыганке, кто к мадмуазель или мадам, а кто и к чухонской девке на Литейный под красный фонарь.

– Ну ты брат даешь! – фыркнул Вольф, – у тебя получается что русские девицы все прям ангелы святые, а знаешь что наш исконно русский царь будучи единородным сыном Голштинского немца Петра Федоровича и немки Катрин Великой, предпочитает все же фрёйлинками к себе брать девочек из русских фамилий, вот и нынче мы в эскорте были, в Смольный институт государя сопровождали, знаешь кому новые шифры жалованы? Думаешь немкам или француженкам? Отнюдь! Азаровой и Завадовской.

– Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, – задумчиво сказал Машков.

– Что? – переспросил Краузенберг.

– Святое дороже, – коротко ответил Машков.

– Пояснись, – крикнул из своего угла Вольф.

– А то, что ненадкусанное, менее доступное и поэтому более ценное, оно гораздо дороже, чем доступное и площадное, – сказал Машков и залпом выпил весь стакан до дна.

Действительно, он в этот вечер и напился и проигрался.

А потом, напившись, поехали на Пески в слободу к цыганам.

Платил Забродский. Сунул старому цыгану Василию, что был в слободе навроде барона тысячу рублей ассигнациями.

Василий гикнул, цыкнул, зыкнул и вмиг набежало цыганское племя, набежало, завертело, закрутило. Юбками разноцветными, руками тонкими, нежными загорелыми, глазами черными, жгучими, улыбками сладкими, манящими…

Это были не таборные девушки, которые с наступлением вечера не могут даже отойти от своего шатра.

Музыка стихла. Машков, хмельной сверх меры, поискал глазами гитару. Гитары не оказалось. Куда-то их все унесли. Тут Варвара ему глаза ладонями закрыла.

– А зачем тебе гитара, – ножка выскользнула из складок платья, соблазнительная ножка.

В самом деле, зачем, удивился сам Машков своему капризу. Встал и двинулся за ней, чувствуя, как хмель проходит.

Какой-то цыган ревниво сверкнул глазами ему навстречу и укатился вглубь дома.

– Он меня прирезать хочет! – пожаловался Машков Варваре, которая не отпускала его руку.

А ручки у нее холеные – прямо на загляденье. Как у дворянки ручки. Не хуже.

Такая ручка, словно на картине. И что эти ручки умеют, что за блаженство они могут подарить тебе. Машков вздохнул нетерпеливо, и внутри все заныло в предвкушении блаженства.

Забродский кивал ему из своего угла, с какой-то гаденькой усмешкой. Или ему чудилось?!

Забродский, который махался с самой Дашей Азаровой, не брезговал и цыганскими ласками. Странный Забродский. Вот если бы Машкову досталась Азарова, он бы и не думал ни о ком другом. Даже если бы сама Венера явилась к нему, и смотреть бы не стал. А если рассудить по-другому, то Варя и не хуже нисколько Венеры. Мысли Машкова путались весьма прихотливо, но друг другу нисколько не мешали.

Молоденькая цыганочка тем временем обхаживала Забродского. Ему непременно хотелось напоить ее. А у Земфиры и так уже кружилась голова.

– Притворяется! – объяснял Забродский Машкову.

И подбирал платье девчонки снизу, заголяя стройные, но чересчур тощие ноги.

Машков почувствовал возбуждение, он был отчего-то зол на Забродского. Вот ведь мерзавец. Будь у него, у Даша Азарова, разве стал бы он искать здесь плотских утех.

Однако, Забродский по этому поводу придерживался очевидно совершенно другого мнения. Он привлек к себе девушку и нетерпеливо и довольно грубо, ласкал.

Платье Земфиры сползло до пояса, потом упало на пол. Забродский растянулся на кушетке, глядя в потолок и одобрительно кивая головой. Девушка садится рядом с ним, он сжимает сначала левую грудь девушки, потом правую. Словно кухарка в мясной лавке.

Девица, полуголая с волочащейся пестрой юбке, клюет его словно птица в грудь.

Рядом с ней вторая цыганка с обнаженной грудью, которая помогает своей товарке, стащить с Забродского сапоги. Мало ему одной что ли, подумал про себя Машков.

Забродский выдувает на губах подобие марша и трогает их поочередно. Проворная Земфира стаскивала с него поочередно сапоги, лосины, панталоны.

Забродский шлепнул ее по ягодице, помогая забраться на него.

Машков следил за ним с раздражением – и раздражало его все теперь. И легкость, с которой Забродский выложил эту тысячу старому цыгану и эта его всеядность ненасытная.

– Идем! – шепнула Варя, которой не хотелось "махаться" здесь при Забродском.

Машков подхватил ее под руку, потом поменялись, потому что он не знал, куда здесь можно деться – так, чтобы быть подальше от ненавистного поручика. Комнат вокруг было много, остальные участники пирушки уже разбрелись по ним в сопровождении своих пассий.

В одной из комнат, мимо которых тащила его Варя, танцевали две цыганки, на этот раз им аккомпанировала только подруга, встряхивая бубен. Причем все трое были абсолютно нагими. Машков задержался, глядя на них в раскрытые двери, потом пошел дальше за Варей.

Она привела его в темную узкую комнату, прикрыла двери. Оставила ненадолго и вернулась со свечами. В соседней комнате по-прежнему звенел бубен. А вокруг Машкова были какие-то пыльные занавеси. Как в театре – подумал Машков. Зачем это у них тут столько всего развешано? Тут спрятаться может какой-нибудь лихой человек. Забродский, например!

Варвара, вернулась. Сверкала глазами. Варвара поможет ему забыться.

– Я-то все ждала тебя! – сказала она, посмеиваясь так, словно знала, что ничего не случится, пока она не захочет. – Ждала, а ты не едешь. Забыл свою Варвару!

– Не забыл, не забыл. Люблю я тебя! – говорил Машков, обнимая ее.

– Любишь?! – зубы у нее были белыми – смех заливистым.

Только у цыганок такой смех. Странные создания.

Пальцы его мяли ее груди через платье, торопились к телу. Варвара запрокинула голову, сама спустила платье с плеч.

Вот ведь бестия, думал про себя Машков, любуясь красотой ее. Груди, крепкие, словно яблоки. Он приник к ним, стал целовать, нежно и в то же время крепко сжимая их. Он хорошо уже знал ее привычки, знал, как быстро она распаляется.

– Ты мне на погибель явилась! – шептал он.

– Бога побойся! – отвечала она, вздыхая. – Глупости говоришь!

Вот она совсем выскользнула из платья. Легко, словно змея из опостылевшей старой кожи. И Машкову думалось спьяну, что ей и не след одевать что-либо. Пусть вот так и живет. Как Ева – праматерь. Голая.

– Ева! – сказал он. – Ты Ева!

Варя не поняла, как не понимала французского, на который он то и дело переходил, но сейчас это было неважно. Они и сам не понимал, что говорит, кровь ударила в голову. Варя пьяно смеялась, прижимая его к своей груди. Ее руки нашли в полумраке пояс любовника, легко справились с ним. Свеча стоявшая рядом, вздрагивала, тени плясали.

– Я на тебе женюсь! – сказал он.

В ту минуту он, и правда, так думал. Она опять рассмеялась заливисто – трясла грудями, так что и мертвый бы зашевелился.

– Если захочешь – цыганом стану! – Машков уже и сам не понимал что говорил. – И уйду в табор.

– Бедный! – она хохотала. – Я в слободе останусь, а ты в табор уйдешь? Вот так, так!

Расстраивала этим смехом Машкова несказанно.

– Я тебя золотом осыплю, – сказал он упрямо.

– Золото! Вы мужчины, все одинаковы, что цыгане, что гаджо. Золото, золото…

Руки вытянула над головой и встряхивала плечами, словно в танце. Груди с темными сосцами упруго подскакивали. Знала, что ему это нравится.

– Ну, целуй, целуй меня! – просила. – Не говори ничего.

Потом высвободилась, подошла к постели. Он пожирал ее взглядом, смуглое тело ее, крепкие ягодицы, спину. Свечи не гасили. Свечи горели, тихо оплывали.

Машков склонился над любовницей, жарко целуя ее в рот, она высунула язык, и он поймал его, мусолил. Руки цыганки гладили его спину, потом скользнули к низу живота, перехватив вздыбленный орган.

Варя перекатилась от края, освобождая место – теперь они поменялись позициями.

Машков лежал на спине, Варя целовала его. И пальцы по-прежнему держали его там, внизу. Шептала что-то, приговаривала. Можно подумать, что эта часть его тела существовала отдельно от своего хозяина. Варя целиком сконцентрировалась на мужском достоинстве любовника. Осторожно, одними губами, покусывала его, доводя Машкова до вершины блаженства, пока он не почувствовал, как все члены его тела напряглись в ожидании разрядки.

– Что ты там шепчешь?! – спросил он, убирая спадающие черные волосы с ее лица.

А желание уже становилось нестерпимым и ее горячее дыхание и поцелуи. Машков подмял ее под себя. Варвара послушно вытянулась, раскрыла бедра, бесстыдно показывая лоно, черные густые волосы между высоко поднятых ляжек. Глаза ее горели, и вся она была словно в огне. Руки, будто проворные змеи, обвивали мужчину, жаркие бедра двигались, словно Варвара уже ощущала в себе любовника.

А глаза усмехались дерзко и вольно. Вот что всегда поражало Машкова – этот взгляд. Было в этом взгляде что-то напоминавшее о воле – той воле, которую так любят эти люди. Оттого и любить ее было особенно сладко, оттого, что не просто соитие это было, а усмирение дикой вольной кобылицы. И каждый раз, когда он входил в нее, казалось, что одержал победу.

И это притом, что податливей существа, Машков не встречал никогда, наверное.

Искусная плутовка. Есть все-таки цыганские чары, хоть и верить в них грешно.

Варя вздрагивала под ним, подбрасывала живот, прижималась плотно, обхватив его и руками и ногами. И стонала так, словно каждый его толчок проникал до самого сердца.

– Варя, Варя! – шептал Машков.

А что стоит представить, что не Варя сейчас с ним?! Не она, подмахивает резво Машкову, а сама… Сама Даша Азарова. Нужно только закрыть глаза.

Потом они лежали молча, Варя грызла яблоко. И что за мысли бродили у нее в голове сейчас, только один бог знает. Машков почувствовал, что слишком много выпил. Варя крикнула что-то гортанно. Пришел цыганский мальчонка – живописный такой постреленок, принес нужный сосуд. Сверкнул белыми зубами и скрылся. Варя что-то еще ему сказала на своем языке.

Потом она смотрела, как Машков мочится, заложив за голову руки. Смотрела, заложив руки за голову. И никакого смущения.

– Хоть бы отвернулась! – сказал он.

– Ой, а ты боишься, что сглажу тебя. Невстаниху напущу?!

Варя повернулась к нему спиной, выставив тяжелый зад. Варя была хорошо сложена, Машков любовался ею при свете свечей. Тени ложились по-тициановски изысканно на ее ягодицы.

Машков поднял сапог и запустил им наугад в темноту за дверями.

– Брысь!

Мальчонка охнул и затопал быстро прочь.

Варя уже перестала смеяться,

Зато смех звучал в другом конце комнаты. Смех и звон монет. И бубен.

Машков подошел к дверям, по дороге едва не споткнувшись о собственный сапог. Тот, которым бросил в цыганенка.

– Черт побери!

Он вышел назад в комнату к Забродскому. По полу ползала голая Земфира – та, что еще недавно ублажала его. Теперь Забродский бросал ей монеты и наблюдал за тем, как Земфира собирает их на четвереньках, выставив кверху круглый задик.

– Цыпа, цыпа!

Машков покачал головой. Подобные вещи ему не могли понравиться. Забродский, однако, вскоре прекратил забавляться. Наверное, монеты кончились, подумал Машков.

Девушка на полу улыбнулась ему.

Забродского теперь развлекала ее товарка – тоже нагая, с обвислой грудью, но видимо сноровистая, поскольку привередливый обычно Забродский не выказывал никакого неудовольствия. Проворная девица старалась вовсю, не обращая внимания на Машкова. Липкий фонтанчик ударил едва ей не в лицо. Цыганка рассмеялась, смех ее прозвучал хрипло.

Бестии, сраму не имут, подумал Машков и прошел мимо них к столу. Поискал среди бутылок не початую.

– Что ты мрачен так, Машков! Туча прямо, а не человек. С таким лицом в монастырь только!

И засмеялся. Девушка рядом с ним, засмеялась тоже.

– Принеси и мне вина, товарищ! – попросил Забродский, протягивая руку в драматическом жесте.

– Не принесу, не проси! – сказал Машков, поворачиваясь к нему.

Земфира сопела у его ног, отыскивая закатившуюся монету.

– Смотри, смотри! – показал на нее пальцем Забродский. – Она тебя любит, Машков!..

Так почему же ты не хочешь сделать одолжение старому товарищу?! Представь, к примеру, что я ранен в сражении и не могу встать!

Да потому не хочу, что гусь свинье не товарищ, подумал про себя Машков, но вслух говорить не стал.

– Если бы ты был ранен, – сказал он, – это было бы совсем другое дело!

– Эх, Машков! – огорчено сказал Забродский. – Истинно говорю тебе – есть в тебе нечто поповское!

Сбоку в глубине дома, что-то разбилось. Все тот же мальчишка пробежал через комнату – побежал собирать осколки. Здесь, повсюду в темноте все еще сплетались тела, пахло табаком и вином, и еще стоял особенный аромат разврата, круживший голову.

Варя по-прежнему возлежала на постели – ожидала его, едва прикрыв бедра простыней. Сама того, не зная, приняла позу Данаи. Цыганская Даная, а Машков, выходит, цыганский Зевс.

Грызла яблоко, глядя на него выжидающе. Была у нее какая-то власть. Смешно, думал он глядя на нее – какая у нее может быть власть. В колдовство цыганское он не верил, басни все, глупости. Если чем и приворожила она его, то телом своим, да умелыми ласками. И еще голосом, голос у нее был удивительный. Даже простое слово превращал он во что-то чарующее. От этого голоса кровь приливала к вискам, и хотелось обнять ее, почувствовать биение ее сердца. А иногда казалось, что и сердца у нее нет.

Губы ее пахли яблоком, вино которое он ей принес, расплескалось, пока они целовались. Варя пискнула – струйки потекли по голому телу. Машков стиснул ее левую грудь в руке, и приник с поцелуем к торчащему соску. Девушка запрокинула голову, разглядывая потолок. Руки Машкова переместились на ее ягодицы, он прижал ее тело к себе, продолжая покрывать поцелуями ее плечи и шею. Варя довольно замурлыкала, словно кошка, пригревшаяся на коленях у хозяина.

Спустя минуту цыганка оседлала его. Ведьма, подумал Машков – все их племя такое, привораживать умеет. И что это за танец она устраивала на нем? Честно слово, он лучше всех прочих. Машков держал руки на ее бедрах. Бедра поднимались и опускались. Быстрее, быстрее.

Волосы спадали ей на лицо. Варя не притворялась – лицо ее излучало неприкрытое наслаждение. Язычница, подумал про себя Машков, глядя на нее. Все они язычники и тут душу немудрено оставить. Варя приподнялась, изогнулась совсем неграциозно.

Он закрыл глаза, чувствуя ее пальцы там, внизу. Жемчужные капли брызнули на ее темный лобок, на смуглый живот, на грудь.

Машков не открывал глаз.

– Исцели меня, – шептал он вдруг просительно.

– Я не лекарь, – сказала она, – тебе к знахарке нужно, милый ты мой!

И не отпускала взглядом, по-прежнему сидя на его ногах. Пыталась понять, что с ним такое твориться!

– Ты знаешь, ты можешь! – сказал Машков убежденно. – Исцели.

***