Текст книги "Яства земные"

Автор книги: Андре Жид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Жид Андре
Яства земные

Жид Андре

ЯСТВА ЗЕМНЫЕ

Моему другу Морису Кийо1

Вот плоды, которыми

питались мы на земле.

Коран, II, 23

Не обманись, Натанаэль, грубым названием, которое мне вздумалось дать этой книге; я мог бы назвать ее "Менальк", но Меналька, так же как и тебя самого, никогда не было. Лишь одно человеческое имя – мое собственное – могло бы дать название этой книге; но тогда как я осмелился бы подписать ее?

Я вложил в нее себя – не раздумывая, не стыдясь; и если я порой говорю в ней о стране, которую никогда не видел, о запахах, которых никогда не вдыхал, о поступках, которых никогда не совершал – или о тебе, мой Натанаэль, которого я никогда не встречал, – то вовсе не потому, что склонен к притворству. Мой рассказ не более вымышлен, чем твое имя, Натанаэль, который меня прочтет, имя, что я даю тебе, не зная, каким оно у тебя будет на самом деле.

И когда ты прочтешь меня, брось эту книгу – и уходи. Я хотел бы, чтобы она заставила тебя уйти – уйти все равно куда, из твоего города, от твоей семьи, от твоего дома, от привычных мыслей. Не бери мою книгу с собой. Если бы я был Менальком, я взял бы тебя за правую руку, чтобы вести тебя, но так, чтобы твоя левая рука не знала об этом; и отпустил бы тебя, как только города остались позади; и сказал бы тебе: забудь меня.

Пусть моя книга научит тебя интересоваться собой больше, нежели ею, потом – всем остальным больше, чем собой.

КНИГА ПЕРВАЯ

Мое ленивое счастье, которое

долго дремало, просыпается.2

Гафиз

I

Не пытайся, Натанаэль, найти Бога иначе, чем во всем.

Каждое создание указывает на Бога, но ни одно его не обнаруживает.

Каждое создание, стоит только взгляду остановиться на нем, уводит нас от Бога.

*

Пока другие печатались или учились, я провел три года в путешествиях, стараясь, напротив, забыть все, чему успел выучиться мой ум. Это забывание было медленным и трудным; оно оказалось для меня полезней, чем все знания, навязанные людьми, и стало подлинным началом воспитания.

Ты никогда не узнаешь, сколько усилий понадобилось мне, чтобы почувствовать интерес к жизни, но теперь, когда она меня интересует, это чувство будет, как и всякое другое, – страстным.

Я с восторгом наказывал свою плоть, испытывая большее наслаждение от наказания, нежели от греха, – столь опьяняло мою гордыню то, что я просто не грешу.

Изживать в себе мысль о заслуге – камень преткновения для ума.

...Сомнение в избранном пути превращало в пытку всю мою жизнь. Что сказать тебе? Любой выбор, если вдуматься, ужасен: ужасна свобода, которая совсем не связана с долгом. Это дорога, которую приходится выбирать в совершенно незнакомой стране, где каждый делает собственное открытие, и, запомни это хорошенько, делает его только для себя; так что самый неясный след в самом глухом уголке Африки кажется все-таки менее сомнительным... Тенистые рощи завлекают нас, миражи дразнят водой, еще более иссушая... Но вскоре воды потекут там, где их заставят течь наши желания; ибо эта страна обретает очертания лишь по мере нашего приближения к ней, и пейзаж вокруг, пока мы движемся вперед, мало-помалу упорядочивается; и мы не различаем, чт?о за горизонтом; но даже то, что рядом с нами, – не более чем последовательность и изменчивая видимость.

Но к чему сравнения, когда предмет столь серьезен? Мы все уверены, что непременно обретем Бога. Увы, пытаясь найти Его, мы не знаем, куда нам обращать свои молитвы. Говорят, что Он везде, повсюду, Невидимый, и преклоняют колени наудачу.

И ты, Натанаэль, уподобишься тому, кто пойдет за светом, который сам же держит в руке.

Куда бы ты ни пошел, ты можешь встретить только Бога.

– Бог, – говорил Менальк, – то, что перед нами.

Натанаэль, ты увидишь в пути все, но не остановишься нигде. Скажи себе, что Бог – единственное, что не может быть преходящим.

Пусть значение будет в твоем взгляде, а не в рассматриваемом предмете.

Все эти различные познания, которые ты хранишь в себе, останутся отличными от тебя, пока не обветшают от времени. Зачем ты придаешь им такую цену?

Есть польза в желаниях и польза в пресыщении ими – поскольку при этом они лишь возрастают. Ибо, я говорю тебе это всерьез, Натанаэль, каждое желание делало меня более богатым, чем обладание, всегда ложное, предметом моего желания.

*

Ради множества упоительных вещей, Натанаэль, я изнурял себя любовью. Их сияние происходило оттого, что я непрерывно воспламенялся ими. Я не мог насытиться. Любая пылкость вела к любовному истощению, упоительному истощению.

Еретик из еретиков, я всегда тянулся к взглядам, далеким от моих, к резким поворотам мысли, разногласиям. Всякий ум интересовал меня лишь тем, что отличало его от прочих. Мне пришлось истребить в себе симпатию, видя в ней одно лишь признание общих с кем-то чувств.

Вовсе не симпатию, Натанаэль, – любовь.

Действовать, не судя, плох поступок или хорош. Любить, не заботясь, хорошо это или плохо.

Натанаэль, я научу тебя пылкости.

Вечное волнение, Натанаэль, – только не спокойствие. Единственный покой, с которым я мог бы примириться, – это покой смерти. Я боюсь, что любое желание, всякая энергия, которым я не дам выхода в течение жизни, истерзают меня. Я надеюсь, выжав из себя на этой земле все, что было во мне заложено, умереть в полной безнадежности.

Вовсе не симпатия, Натанаэль, – любовь. Ты понимаешь, не правда ли, что это не одно и то же. Лишь из страха потерять любовь я мог иногда проникнуться симпатией к печалям, горестям, боли, которые иначе едва ли смог бы перенести. Пусть каждый сам заботится о собственной жизни.

(Я не могу сегодня писать, потому что колесо поворачивается на гумне. Вчера я видел это; молотили рапс. Полова взлетала; зерно падало вниз. Пыль вызывала удушье; женщина ворочала снопы. Два красивых парня с босыми ногами собирали зерно.

Я плачу, потому что мне нечего больше сказать.

Я знаю, что нельзя начинать писать, когда нечего больше сказать, кроме этого. Но я писал и буду писать еще об этом, снова об этом.)

*

Натанаэль, я хочу подарить тебе радость, которую тебе еще не смог дать никто другой. Я не знаю, к?ак передать тебе ее, эту радость, однако я держу ее в руках. Я хочу говорить с тобой так проникновенно, как этого не сделал еще никто. Я хочу прийти к тебе в тот ночной час, когда ты будешь одну за другой открывать и отбрасывать книги, ища в каждой из них нечто большее, чем тебе уже открылось, когда ты еще ждешь, когда твоя пылкость готова стать печалью, не находя поддержки. Я пишу только для тебя; я пишу только ради этих часов. Я хочу написать такую книгу, в которой ты не найдешь ни одной только моей мысли, ни одной только моей эмоции, но сочтешь, что видишь лишь отражение своей собственной пылкости. Я хочу приблизиться к тебе, чтобы ты полюбил меня.

Меланхолия – это всего лишь угасшая пылкость.

Каждое существо способно к обнаженности; каждое чувство – к переполнению.

Мои чувства открыты, как религия. Можешь ли ты понять? – Каждое ощущение это встреча с бесконечностью.

Натанаэль, я научу тебя пылкости.

Наши поступки связаны с нами, как свечение с фосфором. Они разрушают нас, это правда, но они же создают наше сияние.

И если наша душа чего-нибудь стоила, значит, она горела жарче, чем другие.

Я видел вас, широкие поля, омытые молоком рассвета; голубые озера, я погружался в ваши воды, и каждая ласка смеющегося ветра заставляла меня улыбаться – вот о чем я не устану твердить тебе, Натанаэль. Я научу тебя пылкости.

Если бы я видел что-то более прекрасное, я рассказал бы тебе об этом только об этом, и ни о чем другом.

Ты не научил меня мудрости, Менальк. Не мудрости, но любви.

*

Я испытывал к Менальку чувство большее, чем дружба, и едва ли меньшее, чем любовь. Я любил его, как брата.

Менальк опасен; бойся его; он навлекает на себя проклятия благоразумных, но не внушает страха детям. Он учит их любить не только свою семью, и исподволь – уходу от нее; он заставляет их томящееся сердце тянуться к кислым диким плодам и необычайной любви. Ах, Менальк, я хотел бы пройти с тобой и по другим дорогам. Но ты ненавидел слабость и подтолкнул меня к разрыву.

Есть удивительные возможности в каждом человеке. Настоящее располагало бы множеством вариантов будущего, если бы прошлое уже не заложило в нем свой сюжет. Но увы! Единственность прошлого предполагает единственность будущего замысел перед нами, как точка в бесконечном пространстве.

Мы уверены, что никогда не делаем того, что не способны понять. Понять значит почувствовать в себе способность к действию. МАКСИМАЛЬНО ПРИМИРИТЬСЯ С ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ – вот прекрасная формула.

Любые формы жизни, вы все казались мне прекрасными. (То, что я говорю тебе сейчас, мне говорил Менальк.)

Я надеюсь, что хорошо узнал все страсти и все пороки; по крайней мере, я потакал им. Все мое существо стремилось ко всякой вере; и я бывал столь безумен, что иногда почти верил в то, что у меня есть душа, – так остро я чувствовал ее готовность выскользнуть из моего тела, – говорил мне еще Менальк.

И наша жизнь предстает перед нами как стакан, наполненный ледяной водой, запотевший стакан в руках охваченного горячкой, который хочет пить и выпивает все одним глотком, хорошо зная, что ему следовало бы помедлить, но не имея сил отвести этот упоительный стакан от своих губ, столь свежа эта влага, так возбуждает в нем жажду жар лихорадки.

II

Ах, как я вдыхал холодный ночной воздух! Ах, эти окна! И такие бледные лучи стекали с луны из-за тумана, как будто это были ключи, – казалось, их можно пить.

Ах, окна! Сколько раз я пытался охладить свой лоб вашими стеклами! И сколько моих желаний рассеивалось, как дым, когда я бежал из своей постели, cлишком разгоряченный, к балкону, чтобы увидеть бесконечное спокойное небо.

Лихорадки прошлых лет, вы нанесли смертельный удар моему телу, но как опустошается душа, когда ничто не обращает ее к Богу.

Постоянство моего обожания было ужасным; я целиком растворялся в нем.

Ты будешь еще долго искать счастья, недостижимого для души, говорил мне Менальк.

Когда дни первых сомнительных восторгов миновали – перед тем как мне встретиться с Менальком, – наступил период беспокойного ожидания, похожий на переход через болото. Меня засасывала тоскливая дремота, исцелить которую сном было невозможно. Я отдыхал от отдыха, спал и просыпался еще более усталым, мой ум оцепенел как бы в предчувствии метаморфозы.

Тайные манипуляции организма; скрытая работа невыясненного генезиса; тяжелые роды; вялость, ожидание; как хризалида, как куколка в коконе, я спал; я давал возможность сформироваться внутри меня новому существу, которым я стану, уже совсем непохожему на меня. Весь свет доходил до меня будто сквозь толщу зеленоватых вод, сквозь листья и ветки; смутное восприятие, как бывает при опьянении или сильном потрясении. – Ах! Пусть наступит наконец, – умолял я, – кризис, болезнь, острая боль! И мой мозг сравнивал себя с грозовыми небесами, затянутыми тяжелыми облаками, когда трудно дышать и все ждет молнии, чтобы лопнули наконец эти серые бурдюки, полные влаги и прячущие лазурь.

Сколько же тебе длиться, ожидание? И в конце концов останется ли нам что-то для жизни? – Ожидание! Ожидание чего? – взывал я. Может ли произойти что-то, чего не породили мы сами? И что могло произойти с нами, чего бы мы уже не знали?..

Рождение Абеля, моя помолвка, смерть Эрика, разрушение моей жизни вместо прекращения этой апатии, казалось, длили ее еще больше, казалось, что это оцепенение происходит от сложности моих мыслей и неопределенности желаний. Я хотел бы вечно спать во влажной земле, как растение. Иногда я говорил себе, что наслаждение прекратило бы мои страдания, и искал в изнурении плоти освобождение для ума. Потом я снова спал в течение долгих часов, как спят маленькие дети, которых укладывают днем, убаюканные теплом, в оживленном доме.

Потом я просыпался, весь в поту, с колотящимся сердцем и затуманенной головой. Cвет, который просачивался снизу, через щели в закрытых ставнях, и отражался на белом потолке зелеными отблесками лужайки, этот вечерний свет был для меня неповторимо прекрасен, подобно свету, который кажется нежным и очаровательным, пройдя сквозь листву и воду, и который дрожит на пороге пещеры, после того как вы долго были окутаны ее тенями.

Неясные шумы доносились из дома. Я медленно возрождался к жизни. Я умывался теплой водой и шел, полный печали, по равнине до садовой скамейки, на которой ждал наступления вечера, ничего не делая. Чтобы говорить, слушать или писать, я был слишком уставшим. Я читал:

...Он видел пред собой

Пустынные дороги

И птиц морских, ныряющих в волну,

И слышал шелест крыл...

Ну что же, дом мой здесь...

...Я принужден здесь жить,

Под этим дубом,

Под желтою пожухлою листвой

В пещере под землей и под травой.

Как холоден мой дом,

Он мне наскучил.

Ложбины темные,

Высокие холмы

И изгородь печальная из веток,

Усеянных созревшей ежевикой,

Унылый и безрадостный приют*.

Чувство полноты жизни, возможной, но еще не испытанной, иногда начинало брезжить, потом возникало снова, мало-помалу становясь неотвязным. Ах! Пусть створки дня распахнутся наконец, – молил я, – пусть засверкает он среди этих вечных невзгод!

Казалось, все мое существо испытывало огромную потребность закалиться в обновлении. Я ждал второго возмужания. Да, приспособить свои глаза к новому зрению, омыть их от книжной грязи, придать им большее сходство с лазурью, на которую они смотрят, – cегодня совсем чистой из-за недавних дождей...

Я болел; я путешествовал; я встретил Меналька, и мое чудесное выздоровление было воскрешением из мертвых. Я воскрес новым существом, под новым небом и среди вещей, полностью обновленных.

III

Натанаэль, я расскажу тебе об ожидании. Я видел равнину летом. Она ждала. Ждала хоть каплю дождя. Пыль на дорогах стала слишком легкой и вздымалась при малейшем дуновении. Это не было похоже на жажду. Это был страх. Земля растрескалась от жары, словно для того, чтобы вобрать в себя побольше влаги. Запах полевых цветов стал почти нестерпимым. Все изнемогало под солнцем. Каждый день после полудня мы шли отдохнуть под навес, не очень спасавший от необычайно яркого света. Это было время, когда деревья, слишком отягощенные пыльцой, слегка взмахивают ветками, чтобы рассыпать подальше свои семена. Небо было тяжелым, грозовым, и вся природа ждала. Это был миг торжества, слишком печального, потому что все птицы погибли. Дыхание земли так обжигало, что недалеко было до обморока; пыльца хвойных деревьев летела с веток, как золотой дым. – Потом пошел дождь.

Я видел небо, трепещущее в ожидании зари. Одна за другой меркли звезды. Луга были залиты росой; ветер дарил холодной лаской. Какое-то время казалось, что неясная жизнь хочет остаться сном, и мой еще усталый ум охватило оцепенение. Я дошел до опушки леса; cел; всякая тварь возвращалась к своим трудам и радостям в уверенности, что день вот-вот наступит, и мистерия жизни простиралась на каждый лепесток. – Потом наступил день.

Я видел еще другие рассветы. – Я видел ожидание ночи...

Натанаэль, пусть каждое твое ожидание, не становясь желанием, будет просто готовностью к встрече. Жди всего, что может к тебе прийти, но желай лишь того, что к тебе пришло. Желай лишь того, что имеешь. Пойми, что в каждое мгновение жизни ты можешь познать Бога, всего целиком. Пусть твое желание будет любовью, а твое познание – любовником. Ибо какое же это желание, если оно бессильно?

И что же, Натанаэль, ты постигаешь Бога и не заметил этого! Познать Бога значит увидеть Его; но Он невидим. На перекрестке каких дорог, Валаам, ты не увидел Бога, перед которым замерла твоя душа? Ибо ты представлял Его себе иначе.

Натанаэль, есть только Бог, которого невозможно ждать. Ждать Бога, Натанаэль, – значит не понимать, что ты уже познаешь Его. Не отделяй Бога от счастья и вкладывай все свое счастье в мгновение.

Я носил все свое добро с собой, как женщины Востока, бледнея от напряжения, носят на себе все свои богатства. В каждое крохотное мгновение своей жизни я мог чувствовать в себе всю совокупность своего добра. Оно возникало не от сложения множества отдельных вещей, но единственно от моего обожания. Я постоянно держал все свое добро в своей власти.

Смотри на вечер так, словно день должен в нем умереть, на утро – словно все сущее только что в нем родилось.

Пусть твое зрение обновляется с каждым мгновением.

Мудрость в том, чтобы удивляться всему.4

Все твои беды, Натанаэль, происходят от обилия твоего добра. Ты не знаешь даже, что из всего предпочесть, и не понимаешь, что единственное благо жизнь. Самое крохотное мгновение жизни сильнее смерти и отрицает ее. Смерть это разрешение на вход для других жизней, чтобы все непрерывно обновлялось. Всякая форма жизни сохраняется ровно столько времени, сколько ей нужно, чтобы выразить себя. Счастливое мгновение, когда звучит твое слово. Все остальное время – слушай; но, когда ты говоришь, – не слушай ничего.

Нужно, чтобы ты сжег в себе все книги!

ПЕСНЯ

В ЗНАК ПОКЛОНЕНИЯ ТОМУ,

ЧТО Я СЖЕГ5

Есть много разных книг. Одни читают,

Присев на край скамьи, за школьной партой.

Другие есть – для чтения в дороге

(При выборе играет роль формат);

Есть книги для лесов и для полей,

Et, – Цицерон сказал, – nobiscum rusticantur*.

Есть те, что я прочел с большим вниманьем,

И те, что копят пыль на чердаках.

Одни заставят вас в добро поверить,

В отчаянье другие приведут.

Доказывают те: есть Бог на свете,

А эти говорят: не может быть.

Есть книги, нужные одним библиофилам,

И книги, заслужившие хвалу

Когорты целой критиков маститых.

Есть книги по проблемам пчеловодства

Их узкоспециальными считают.

Есть книги о природе. После них

Уже нет смысла совершать прогулку.

Есть книги, что отталкивают мудрых,

Но привлекают маленьких детей.

И множество различных антологий

Все лучшее в них есть. О чем – не важно.

Одни нас учат жизнь любить безмерно,

А авторы других – самоубийцы.

Те сеют ненависть, а эти жнут

Все, что они посеяли когда-то.

Есть книги, излучающие свет,

Наполненные прелестью, восторгом.

Такие есть, что дороги, как братья,

Которые честней и лучше нас.

А стиль других настолько необычен,

Что можно долго изучать – темны.

Натанаэль, когда же мы сожжем все книги?!

Одни из них не стоят и трех су,

Другие же едва ли не бесценны.

Есть те, что говорят лишь с королями,

И те, чья речь звучит для бедноты.

Есть и такие, чьи слова нежней,

Чем шелест листьев в полдень.

Есть меж ними

Та книга, что когда-то Иоанн

На Патмосе, как крыса, cъел поспешно6,

(Уж лучше есть малину), и она

Переполняла горечью все чрево,

Видений вызывая череду.

Натанаэль! Когда же мы сожжем все книги?!!

Мне мало читать о том, что песок на пляже податлив; я хочу, чтобы мои босые ноги это чувствовали... Все знания, которым не предшествует ощущение, для меня бесполезны. Мне никогда в жизни не приходилось видеть прекрасное, без того чтобы вся моя нежность не возжелала прикоснуться к нему. Возлюбленная красота земли, твое цветение чудесно! О пейзаж, в который погружается мое желание! Открытая страна, где блуждают мои поиски; аллея папируса, обрывающаяся в воде; тростник, склонившийся к реке; просветы полян; явление простора в узких амбразурах веток, беспредельное обещание. Я блуждал в коридорах камней и растений. Я видел, как разматывался клубок весен.

СКОРОГОВОРКА ЯВЛЕНИЙ

Каждый день, каждое мгновение моей жизни имели для меня вкус новизны – дар абсолютно невыразимый. Благодаря ему я жил в почти постоянном страстном изумлении. Я очень быстро доводил себя до состояния опьянения, и мне нравилось впадать в это своего рода забытье.

Конечно, если я встречал смех на губах, мне хотелось поцеловать их, румянец на щеках, cлезы в глазах – я хотел выпить их; вгрызаться в мякоть всех плодов, которые тянулись ко мне с отяжелевших веток. В каждой харчевне меня приветствовал голод; у каждого источника меня поджидала жажда – своя у каждого в отдельности; – или, если другими словами выразить мои желания:

идти туда, куда ведет дорога;

отдыхать там, где благосклонна тень;

плыть вдоль берега на глубине;

любить или засыпать на берегу каждой постели.

Я смело клал свою руку на любой предмет и верил, что у меня есть права на каждый предмет моих желаний. (Впрочем, мы желаем, Натанаэль, не столько обладания, сколько любви.) Ах, пусть переливается передо мной каждая малость, пусть вся красота облекается и искрится моей любовью!

КНИГА ВТОРАЯ

Яства.

Я жду вас, яства!

Мой голод не остановится на полпути;

Он не утихнет, пока не будет удовлетворен;

Никакая мораль не помешает мне,

А лишениями я мог кормить только душу.

Удовольствия! Я ищу вас.

Вы прекрасны, как летние зори.

Источники, особенно лакомые под вечер, отменные в полдень; бодрящая влага раннего утра; дуновения ветра на кромке прилива; заливы, заваленные мачтовым лесом; тепло ритмичных рек...

О, есть же еще дороги, ведущие в поля; полуденный зной; настои лугов; и для ночлега – ямка в стогу;

есть дороги на Восток; струи воды за кормой в любимых морях; сады в Моссуле; танцы в Туггурте; песни пастуха в Гельвеции;

есть и дороги на Север; ярмарки в Нижнем; сани, вздымающие снег; замерзшие озера; конечно, Натанаэль, мы не дадим скучать нашим желаниям.

Корабли вошли в наши порты, они привезли созревшие плоды из неведомых стран.

Разгрузите их поскорей, чтобы мы смогли наконец отведать этих плодов.

Яства!

Я жду вас, яства!

Удовольствия, я ищу вас;

Вы прекрасны, как улыбка лета.

Я знаю, что у меня нет ни единого желания,

На которое не нашлось бы уже готового отклика.

Мой голод огромен!

И каждое его проявление ждет своей пищи.

Яства!

Я жду вас, яства!

Во всей вселенной я ищу вас,

Удовольствия, удовлетворение всех моих желаний.

*

Самое прекрасное на земле,

Ах, Натанаэль, это мой голод!

Он всегда был верен тому,

Что его ожидало.

Разве вином опьяняется соловей?

Орел – молоком? А певчий дрозд – гроздьями ягод?

Орел опьяняется своим полетом. Соловей хмелеет от летних ночей. Поля дрожат от зноя. Натанаэль, пусть все твои чувства знают, что ты в упоении. Если еда не пьянит тебя, значит, ты недостаточно голоден.

Каждое законченное действие приносит наслаждение. Благодаря ему ты знаешь, что должен был сделать то, что сделал. Я не слишком жалую тех, кто ставит себе в заслугу тяжкий труд. Ибо, если он был столь мучителен, уж лучше бы они занялись чем-нибудь другим. Радость, заключенная в действии, означает полное овладение работой; и для меня неподдельность моего удовольствия, Натанаэль, главный вожатый.

Я знаю, что мое тело жаждет наслаждения каждый день и мой разум согласен с ним. А потом ко мне приходит сон. Земля и небо ровным счетом ничего не значат по ту сторону.

*

Есть странная болезнь

Когда люди хотят только того, чего у них нет.

– Нам тоже, – говорят они, – нам тоже знакома жестокая тоска души. В пещере Одоллам томился ты, Давид7, напившись воды из бочек. Ты взывал: "О кто принесет мне свежей воды, которая бьет ключом под стенами Вифлеема? Ребенком я утолял там жажду; но теперь она стала пленницей, эта вода, желанная моему жару".

Никогда не желай, Натанаэль, испить воды прошлого.

Никогда не пытайся, Натанаэль, найти в будущем утраченное прошлое. Лови в каждом мгновении неповторимую новизну и старайся не предвкушать свои радости или знай, что на подготовленном месте тебя застигнет врасплох совсем другая радость. Как ты не понимаешь, что всякое счастье – нежданная встреча, и оно предстает перед тобой каждое мгновение, как нищий на твоей дороге. Горе тебе, если ты сочтешь свое счастье погибшим только потому, что представлял его совсем непохожим на это – дарованное тебе – счастье, горе тебе, если ты способен признать только то счастье, которое отвечает твоим принципам и твоим обетам. Завтрашняя мечта – это радость, но завтрашняя радость будет другой, и ничто, по счастью, не похоже на мечту, которую мы творим себе сами, ибо только различие определяет цену всему.

Мне не понравится, если ты мне скажешь: смотри, какую радость я приготовил для тебя; я люблю только случайные радости и те, которые мой голос заставляет брызнуть из камня; они потекут для нас, новые и сильные, как молодое вино из-под пресса.

Мне не нужно, чтобы моя радость была приукрашена, не нужно, чтобы Суламита прошла по залам; перед тем как поцеловать ее, я не стер с губ пятен, оставленных гроздьями винограда; после поцелуев я пил тонкое вино, которое не освежало мой рот, и ел сотовый мед пополам с воском.

Натанаэль, не подготавливай заранее свои радости!

*

Когда ты не можешь сказать: тем лучше, скажи: тем хуже. В этом есть великое обещание счастья.

Есть люди, считающие, что мгновения счастья посланы Богом, – и другие, думающие, что Кем-то... – Но Кем?

Натанаэль, не отделяй Бога от своего счастья.

– Я не могу быть благодарным Богу за то, что он меня создал, так же как не мог бы упрекать Его за то, что меня нет, если бы я не родился.

Натанаэль, с Богом нужно говорить естественней.

Я хотел только, чтобы существование, однажды принятое, – существование земли и человека, и мое собственное – казалось естественным, но оно ошеломляет меня, и это смущает мой ум.

Конечно, я тоже слагал гимны и написал

ПЕСНЮ О ПРЕКРАСНЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВАХ

СУЩЕСТВОВАНИЯ БОГА

Знаешь ли ты, Натанаэль, что самые прекрасные поэтические порывы связаны именно с ними – с тысячью и одним доказательством существования Бога. Ты понимаешь, конечно, что я не собираюсь повторять их здесь, тем более просто повторять; – и потом есть те, кто доказывают лишь сам факт существования Бога, – но нам нужна также Его вечность.

Конечно, я хорошо знаю, что существуют веские аргументы святого Ансельма8

И притча о совершенных островах Блаженства.9

Но, увы! Увы, Натанаэль, весь мир не может жить там.

Я знаю, что есть согласие большинства.

Но ты, ты веришь немногим избранным.

Доказывают тем, что дважды два четыре,

Но, Натанаэль, не все ведь умеют считать.

Есть доказательство через перводвигатель,

Но всегда найдется тот, который был еще прежде первого.

Натанаэль, как жаль, что нас там не было.

Мы могли бы увидеть сотворение мужчины и женщины.

Они удивились бы, что не родились маленькими детьми;

Кедры Эльбруса, едва родившиеся и уже утомленные столетиями

На вершинах гор, уже изрытых потоками.

Натанаэль! Быть там, чтобы увидеть зарю! Какая лень помешала нам родиться тогда? Разве ты не просил о жизни? О, я, конечно, молил о ней... Но в тот момент дух Божий еще не вполне очнулся от довременного сна среди вод. Если бы я был там, Натанаэль, я попросил бы Его сделать все чуть более просторным; и не возражай мне, что тогда это было бы никому не заметно.*

Есть доказательство через конечные цели,

Но не все считают, что цель оправдывает средства.

Есть те, кто доказывают существование Бога любовью, которую они к Нему испытывают. Вот почему, Натанаэль, я называл Богом все, что я люблю, и вот почему я хотел любить все. Не бойся, что я и тебя включу в перечень; к тому же я не начал бы с тебя; я всегда предпочитал людям вещи, и нельзя сказать, что людей я особенно любил на земле. Ибо, тут ты не ошибаешься, Натанаэль: самое сильное во мне – отнюдь не доброта, я думаю, что она и не самое лучшее во мне, и вовсе не доброту я особенно ценю в людях. Натанаэль, предпочитай им своего Бога. Я тоже славил Бога. Я тоже пел гимны для Него, – и думаю даже, что, занимаясь этим, немного переборщил.

*

"– Неужели тебя забавляет, – спросил он, – выстраивать такие системы?

– Ничто не забавляет меня больше, чем этика, – ответил я. – Я питаю ею свой ум. Меня не привлекают радости, которые не входят в этот круг.

– Это умножает их число?

– Нет, – сказал я, – но это то, что принадлежит мне по праву".

Конечно, мне часто нравилось, что учение и сама система полны стройных идей, оправдывающих в моих собственных глазах мои поступки; но иногда я видел во всем этом лишь прибежище своей чувственности.

*

Все приходит в свое время, Натанаэль; все рождается из-за своей собственной потребности, только потребность эта, так сказать, материализовавшаяся.

– Мне нужны легкие, – сказало мне дерево, – и вот мой сок становится листом, для того чтобы иметь возможность дышать. Потом, когда я надышусь, мой лист падает, но я от этого не умираю. Мой плод продолжает мою идею жизни.

Не бойся, Натанаэль, что я слишком увлекусь притчами, поскольку сам их недолюбливаю. Я не хочу учить тебя другой мудрости, кроме жизни. Ибо это важнее, чем думать. Я устал в молодости следить издали за последствиями своих поступков и был уверен в том, что совсем не грешить можно, только если вообще ничего не делать.

Потом я написал: я могу спасти свою плоть лишь безвозвратным развращением своей души. Потом я совсем перестал понимать, что хотел сказать этим.

Натанаэль, я больше не думаю о грехе.

Но ты поймешь с великой радостью, что некоторое право на мысль покупается. Человек, который считает себя счастливым и при этом мыслит, может называться по-настоящему сильным.

*

Натанаэль, несчастье каждого происходит от того, что мы всегда не столько смотрим, сколько подчиняем себе все, что видим. Но не ради нас, а ради себя самой важна каждая вещь. Пусть твои глаза научатся смотреть.

Натанаэль! Я не могу больше начать ни одной строки без того, чтобы в ней снова не появилось твое прекрасное имя.

Натанаэль, я хочу заставить тебя возродиться к жизни.

Натанаэль, вполне ли ты понимаешь пафос моих слов? Я хочу еще больше приблизиться к тебе.

И, как Елисей лег над сыном Сонамитянки, чтобы воскресить его10, "приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем", – так мое большое светящееся сердце над твоей душой, еще темной, я простираюсь над тобой весь целиком: мои уста на твоих устах, мой лоб на твоем лбу, твои холодные ладони в моих горячих ладонях, и мое трепещущее сердце... ("И согрелось тело ребенка" – сказано...) – чтобы ты в наслаждении пробудился для жизни трепещущей и необузданной потом оставь меня.

Натанаэль, вот все тепло моей души – возьми его.

Натанаэль, я хочу научить тебя пылкости.

Натанаэль, не задерживайся подле того, кто похож на тебя; никогда не задерживайся, Натанаэль. Как только окружение становится похожим на тебя или, наоборот, у тебя возникает сходство с окружением, оно перестает быть для тебя полезным. Оставь его, ничто для тебя так не опасно, как твоя семья, твоя комната, твое прошлое. Бери от каждой вещи лишь урок, который она тебе преподносит; и пусть наслаждение, которое от нее исходит, опустошает ее.

Натанаэль, я расскажу тебе о мгновениях. Понимаешь ли ты, какой силой наполнено их присутствие. Ни одна самая постоянная мысль о смерти не стоит самого маленького мгновения твоей жизни. Но понимаешь ли ты, что ни одно мгновение не было бы таким ослепительно сияющим, если бы не оттенялось, так сказать, темными глубинами смерти?