Текст книги "Время жить"
Автор книги: Андре Ремакль
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Мари застает дома полный кавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве.
– Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш в постель.
Он грозно идет к ней:
– Пришла-таки! Откуда заявилась?
У него вид судьи, и этот важный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром!
– Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.
– Где ты была?
– Гуляла.
– Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.
– Уж прямо!
Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесится – ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило.
– Мам, а мам, – хнычет Жан-Жак, – папа не разрешает нам смотреть телевизор.
– Почему?
– Потому что так я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что я редко бываю дома.
Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его.
– Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее.
– Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше.
– Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.
– Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто!
– Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.
– Это я шляюсь по барам!
– Ладно, замнем для ясности… ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться…
– А в чем мне, собственно, оправдываться?
– Прикажешь объяснить при детях?
Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился – подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
– Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.
– Отстань!
Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того – безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело – ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!
Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом – излюбленный прием телевизионщиков – перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.
– Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? – спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.
– Нет, я сыта. Пойду домой.
– Посмотри с нами телевизор.
– Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.
– Я подвезу тебя на машине
– Опять уйдешь из дому, – сухо обрывает Луи.
– Да! А тебе-то что?
– Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы…
– Уже давно слишком поздно.
Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.
– Не смей носить это платье!
– А что в нем плохого?
– Оно чуть ли не до пупа.
– Сейчас так модно, – обрывает бабушка. – Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?
– Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.
– Ты мне об этом не говорила, – отчитывает ее Луи.
– С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
– Ни разу не видел его на тебе.
Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.
– Ну, будем мы есть или нет? – требует Жан-Жак. – Новости дня уже заканчиваются.
Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:
– По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.
– Вот хорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.
Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.
Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
Этот дом перестал быть его домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.
– Мама, – спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – это ты брала мою книжку?
– Какую книжку?
– «Афалию».
– Да.
– Ты прочла ее?
– Да.
Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.
– Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
– Что же он вам сказал?
Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
«Они его балуют», – думает Луи.
Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, – он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
– После «Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира… Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас, царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.
– Тебе только одиннадцать, – перебивает бабушка.
– И не говори с полным ртом, – продолжает Луи. – Помолчи. Дети за столом не разговаривают.
– Дай ему досказать, – говорит Мари.
– Афалия – дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали… звали…
– Иосавет.
– Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.
– Возьми апельсин.
– Хорошо, мама.
Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.
– Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.
– Первосвященник?
– Да.
– Съешь свой апельсин, – говорит Мари. – Хочешь сыру, Луи? На, бери.
Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки.
Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения.
Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости – да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.
Во всяком случае, эта женщина заставила его себя признать. Луи трудно идти с ней в ногу, приноровиться к ее образу жизни.
В его сознании перемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи.
Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой, за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи на работе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганных известью и цементом.
Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива.
Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже.
На пляже в Куронне или Жаи… Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть…
Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своими роскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.
Пляж по-прежнему существует для многих, многих людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали под соснами прохлады, наполненной треском стрекоз…
Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом – ни разу. Он лишился всего – отдалился от родных, с Мари у него полный разлад.
Желтые стены кухни упираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральных автоматов, когда шарик ударяется о контакты.
Его словно бы несет на этих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как он погружается в небытие.
– Мари!!
Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой.
Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи.
Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке: а что, если непреодолимый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько времени он уже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное животное? Две недели, месяц, три месяца?
Погоди, Луи, подумай. В тот день была гроза… Нет, я ходил клеить обои к Мариани… Нет, это было… Я уже позабыл когда.
Он теряет самообладание и чувствует себя конченым человеком, отупевшим от работы и усталости, автоматом из автоматов.
Он встает. В зеркальце на стене отражается доходяга: под глазами круги, лицо отекшее, хотя кожа, обожженная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой.
Слово, которого он боится, вонзается в его сознание, как заноза в палец: импотент!
Мари проходит мимо него в гостиную, он хватает ее за руку.
– Мари, пойдем в спальню. Мне надо тебе что-то сказать.
Она неласково отталкивает его.
– Ты спятил. Что это вдруг на тебя нашло? Еще не хватало – при ребятах. Не надо было спать.
– Мари, умоляю!
– Я пойду смотреть пьесу… Вот, уже начинается.
Осколок камня ранит руку. Фраза ранит душу.
На экране двое мужчин в длинных белых, украшенных позументами одеяниях говорят, необычно растягивая слова…
Луи замыкается в своих неотвязных мыслях. Он бесполезен. Все бесполезно: дом, машина, нескончаемые дни, когда он словно наперегонки с товарищами затирает штукатурку на стенах. Все вертится вокруг стройки. Все сводится к лесам и пыли, к домам, которые растут, широко раскрыв полые глазницы окон, к мосткам над пустотой, к кучам цемента и гашеной извести, к трубам, подающим воду на этажи, к воющему оркестру экскаваторов и компрессоров.
– Иди к нам или ступай спать, – кричит Мари, – только погаси свет, он мешает.
Луи послушно усаживается позади жены, чуть сбоку. Она сидит, положив ногу на ногу. Ему сдается, что она с каждым днем охладевает к нему все больше. Он смотрит на освещенный четырехугольник, на котором движутся большущие лица с удлиненными гримом глазами. Он слушает, давая потоку слов себя убаюкать:
Симона ерзает на стуле, болтает ногами. Ей скучно. Как хорошо он понимает дочь!
– Сиди смирно! – одергивает ее Мари.
Она вся напряглась, уносясь в запредельные дали этих волшебных картин, отдаваясь музыке стихов. Она убежала от повседневности, скуки, однообразия.
Рядом с ней Жан-Жак. Вид у него такой, словно его загипнотизировали.
Бабушка, усевшись в кресло, сонно кивает головой.
Они вместе. Смотрят одну передачу, но каждый обособлен и более чем когда-либо одинок.
Один мужчина уходит – тот, у кого на одежде особенно много блестящих нашивок. Вместо него между колоннами храма появляется женщина, потом группа девушек, чем-то похожих на джиннов, – этих певиц он уже видел по телевизору. Они поют, но протяжно-протяжно, так что это почти и не песня. Еще там появляется женщина, с виду немая, которая ни с того ни с сего бросает фразу:
Дни Элиакима сочтены.
Интересно, кто тут Элиаким? Пока эти чужестранные имена укладываются в его мозгу, веки все больше слипаются. Бабушкина голова свисает все ниже. Вздрогнув, она трет глаза, усаживается в кресло поудобнее.
Луи борется с неотвязным сном, стараясь сдерживать храп, который все же вырывается изо рта и заставляет обернуться возмущенных Мари и Жан-Жака.
Руки его расслабляются. По телу разлилось сладкое оцепенение. Ему снится, что он проснулся в пять утра и попусту теряет время.
Луи не хочет уступить сонливости. Хорошо бы досидеть до конца передачи, дождаться Мари. Но вот у него невольно вырывается еще один звонкий присвист. Он сдается. Встает. Наклоняется и целует теплый затылок Мари – она вздрагивает, будто ее ужалила оса.
«Прилягу-ка я», – думает Луи, входя в спальню, где блаженным сном спит Ив.
С наслаждением расправив члены, ложится с той стороны, где обычно спит Мари. «Значит, ей придется разбудить меня, если я усну», – думает он.
И проваливается.
Интерлюдия третья
Бертольт Брехт, Святая Иоанна Скотобоен
Автомобиль – блестящий предмет, которым не пользуются в будни и моют по воскресеньям.
Честер Антони
По последним статистическим данным министерства труда на конец 1963 года, средняя продолжительность рабочей недели (по всем видам деятельности) равнялась 46 часам 3 минутам, то есть была выше всех средних, зарегистрированных до настоящего времени…
…Рекорд поставлен строительной промышленностью: от 49 часов 1 минуты в 1961 году она поднялась до 49 часов 4 минут в 1963, а к концу 1963 года достигла 50 часов 46 минут. Следовательно, на отдельных стройках в разгар сезона работают по 55 часов в неделю.
Газета «Эко», 2 июня 1964, № 9187
Анакреон
Злоупотребление алкогольными напитками, на наш взгляд, тесно связано с нынешними условиями жизни рабочего, в какой бы сфере он ни работал: режим труда, ускоренный ритм жизни, длинные концы, занятость женщин и многие другие причины сильно сказываются на мужчине в наше время. Это разрушает семейные традиции, вызывает усталость – чаще психическую, чем физическую, – и создает порочный круг, мужчина пьет, потому что устал и скверно питается, потому что у него ложное представление, будто в алкоголе содержится возбудитель, которого не может дать ему беспорядочное питание.
Журнал «Алкоголь и здоровье», № 4–5. 1962
– День только начался, а от завтрака до перекуса тысячи монет как не бывало. И еще выложи двести за автобус.
– Купи машину – дешевле обойдется.
– На какие такие шиши?
– За пятьдесят кругляшей можно подыскать колымагу, у которой еще неплохо вертятся колеса. Два года назад мой брат купил себе малолитражку, чтобы скатать в отпуск, представляешь.
– Глянь-ка вон на ту тачку. Держу пари, что этот не лается со своей половиной в конце недели…
Перекус. Белыми от штукатурки руками строители хватают хлеб с колбасой и запивают, как обычно, литром вина.
В бригаде Луи хрипатый алжирец – сорок пять лет – старикашка, чего там – пятеро ребят, квартирует за тридцать пять тысяч франков в месяц; Рене – этот паренек любит повторять: «Как потопаешь – так и полопаешь»; два испанца – всего год как приехали, и мечтают об одном: как бы поднакопить деньжат и забыть про страшную нужду у себя дома; да еще итальянец – тоже вкалывает будь здоров.
Как и другие строители, они приезжают из местечек, расположенных вокруг Беррского залива, воды которого сияют небесной синевой, – из Мартига, Берра, Витроля, Сен-Митра, Мариньяна, Мирамаса…
Луи выполняет обязанности бригадира. Он, прежде чем взять подряд, обговаривает, сколько им хозяин заплатит за квадратный метр перегородок и стен.
Метрах в пятидесяти от построек, ощетинившихся балками и стальными трубами лесов, тянется широкая автострада. Машины мчатся по ней с чудовищной скоростью, как в какой-то огромной механической детской игре.
Шума моторов, однако, почти не слышно. Любимое развлечение строителей – угадывать марки машин. Не классических «дофинов», «аронд» или ИД-19 – эти узнает любой, – а иностранных. И не «фольксвагенов»! – ими во Франции хоть пруд пруди. А тех красивых многолитражных автомобилей, в которых туристы на обратном пути с Лазурного берега заезжают в этот марсельский район, где вокруг перламутрового на солнце Беррского залива расплодилось столько нефтеочистительных заводов и фабрик.
Есть у них, впрочем, игра и посложнее: угадывать скорости машин; но, поскольку водители, втиснувшись в правый ряд, летят так, словно гонятся за утраченным временем, угадать скорости мудрено.
Все разговоры постоянно вертятся вокруг одного и того же: машины, скачки, телевизор и спорт.
В понедельник, как и в конце недели, больше всего говорят о скачках. Во всех уголках стройки только и речи, что о разочарованиях и новых надеждах, об упущенных комбинациях, о восьмой или тринадцатой, что сошла – вот сволочь! – с дистанции, о мяснике из Роньяка, который выиграл в заезде, батраке-арабе, попросившем приятеля поставить на три номера – тот все перепутал, но все равно сорвал на седьмой, двенадцатой и первой куш в пять миллионов – с ума сойти!
Строители играют по-крупному. Многие чуть ли не каждое воскресенье просаживают не одну тысячу франков. У каждого своя система, и каждый считает, что она-то и есть самая лучшая.
Люди серьезные напускают на себя вид знатоков, читают «Бега» или «Париж-Тюрф», разбираются в лошадях, жокеях, результатах и говорят о Максиме Гарсиа, Пуансле или Иве Сен-Мартине так, словно вчера с ними завтракали. Они переставляют имена так и этак, но в итоге два их фаворита приходят последними, и они систематически проигрывают.
Суеверные ставят на дату своего рождения, день рождения жены или малыша, на три последние цифры номера машины, обогнавшей их на повороте в Берр, и тоже проигрывают.
Фантазеры бросают в фуражку кусочки бумаги с номерами и просят тянуть подручного или подавальщицу из бара возле стойки. Они выигрывают не чаще.
Моралисты увещевают:
– Постыдились бы отдавать свои кровные государству на бомбу.
Среди них нередко попадаются леваки, и в спорах их неизменно осаживают одним доводом:
– Не смеши людей! Чем твоя газетенка отличается от других – тоже целую страницу отдает под скачки.
– Вот психи, – орет Алонсо, послушав их разговоры. – Уж если кому и играть на скачках, так это…
– …Тому, у кого рога, – хором подхватывают два-три огольца.
– А вот Алонсо-то и не играет.
Но и моралисты вкладывают по сотне-другой франков в коллективные ставки. И тоже проигрывают.
Перекус всухомятку, на скорую руку, окончен. Последний взгляд на нескончаемый поток машин. Они катят во весь дух, догоняют и обгоняют друг друга. Бывает, какая-нибудь исчезает – кажется, ее засосало между грузовиком, перевозящим баллоны с бутаном, и огромным бензовозом с ярко-желтой надписью «огнеопасно», но потом она вдруг вырывается вперед. Диву даешься, как всем этим машинам удается избежать столкновений!
Автомобиль – миф современности, дорога – Олимп, где лицом к лицу встречаются божества из стали и листового железа, благодаря которым, едва взявшись за баранку, и сам становишься богом.
Луи со своей «арондой», купленной прямо с конвейера, является в бригаде своего рода Юпитером.
Только Рене мог бы затмить его со своей М-Г, приобретенной по случаю у одного типа, которого выбросило из нее в воздух на скорости 130 километров в час, и он, лишь слегка помяв кузов, каким-то чудом уцелел. Но М-Г не для серьезных людей. Рене можно понять, он человек молодой – неженатый. На этой машине он выпендривается перед девушками.
– Знаешь, – любит он повторять, – с такой штуковиной, как эта, Дон-Жуан мог бы иметь не три тысячи баб, а даже больше!
Один из испанцев – он приехал во Францию меньше года назад – уже обзавелся подержанной машиной.
Те, у кого машин нет, мечтают ее заиметь, и алжирец – больше всех.
– Твоя правда, – вдруг говорит он, наглядевшись на вереницу малолитражек, «дофинов», «четыреста третьих», которые, как назло, скопились под окнами строящихся домов, – надо будет купить телегу. В Алжире у меня была машина американской марки.
– Черт возьми! – подкалывает его Рене. – А я-то думал, что ты разъезжал на горбу верблюда, как какой-нибудь губернатор, со свитой из двухсот жен. Видал, что за машины выводят из Салона разные богачи – «ягуар-Е» с вертикальным рулем. На такой шпаришь быстрей всех!
Мужчины вырастают в собственных глазах, если их задница покоится на подушках личного автомобиля. Купив «аронду», Луи ездил на стройку в машине – тогда он работал по дороге на Истр, – до тех пор, пока грузовик, разворачиваясь, не погнул ему крыло на стоянке, забитой велосипедами, мотороллерами и автомашинами.
Это было с год назад. Ему неожиданно подвалила халтурка – на пару с приятелем он строил домик для одного чудака, который не хотел приглашать архитектора, – и вот тогда-то он и почувствовал, что сильно устал. Левая работа съедала все субботы и воскресенья, да и летом немало вечеров пришлось протрубить сверхурочно.
И все-таки он мечтал сменить машину на случай, если решит взять отпуск. Ему хотелось завести ИД-19. Да, но стоила она что-то около миллиона пятьсот.
О машине мечтали все, кроме нескольких горлопанов вроде Алонсо. Тот как раз вчера вечером вспылил в баре:
– Да идите вы куда подальше вместе со своими моторами. У вас прямо не башка, а гараж, ей-ей! Наверно, он шумит ночью, когда вы спите, и я бы не удивился, если б вдруг оказалось, что и живете вы с цилиндром, а не с бабой.
Да, он был не такой, как все, этот Алонсо, – сердитый, вечно всех поддевающий. В битве под Теруэлем пуля угодила ему в голову. Он так и не оправился от этой контузии.
Поработаешь часика этак четыре или пять, и раствор делается все тяжелее. Сколько его ни разбавляй, он превращается в камень, глыбу, скалу. А от этого правило – широкая дощечка с двумя ручками по бокам, основной инструмент штукатура, – превращается в гирю. Раствор все больше оттягивает руки. Выходит из повиновения.
Прежде в такой момент орали на подручного. Нынче почти все бригады от подсобников отказались. Известь в больших корытах – растворных ящиках – гасят сами. Вот почему к смене часто приступают раньше положенного. Вскоре начинают болеть все мышцы, но о том, чтобы работать помедленней, даже речи нет: каждый квадратный метр – деньги.
Между одиннадцатью и полуднем на стройке орут больше всего. С этажей и балок летят ругательства, оскорбления, матерщина.
Тень от крана скользит по фасаду каждые три минуты. Здесь кран поднимает на верхние этажи цементный раствор, который опалубщики заливают в опоры. Там он вздымает панели для монтажников. Работой руководит уже не человек, а машина, выполняющая операции строго по графику. Повсюду люди должны приспосабливаться к навязанному им темпу. У них нет времени даже перекусить. Чаще всего едят, держа кусок в одной руке, а другой продолжая работу.
Штукатурам везет – они не зависят от крана-метронома. Зато им приходится иметь дело со штукатуркой, с водой, которая в принципе подается по трубам. Но когда эта зараза – водопровод выходит из строя, надо кубарем лететь вниз и тащить воду в ведре. Просто смех: существуют экскаваторы, краны, компрессоры, бетономешалки – целый набор сложных машин, а за водой ходят с ведром, как в дедовские времена.
Стройка горланит, скрипит, скрежещет. Чтобы тебя услышали, надо кричать, а серые голые стены заглушают голос.
– Луи, а Луи, сегодня смываемся пораньше.
– Это еще почему?
– По телеку показывают «Реаль».
– А! Верно… С кем они играют?
– С бельгийцами.
– Чего?
– С бельгийцами, с «Андерлехтом»…
– Если только в последний момент не отменят матч.
Мари его не разбудила. Наверно, она его толкала, укладываясь. Но он спал как убитый.
– Еще полдень, а я уже спекся.
– Это твоя половина тебя так выматывает?.. Видел я ее в воскресенье на пляже в Куронне. Лакомый кусочек.
– А если я тебе скажу, что по вечерам меня только и тянет спать?
– Все мы дошли. Вот я молодой, а иногда утром не в силах голову отодрать от подушки. Один старик каменщик давеча рассказывал, что за день он так набегается вверх-вниз по лестницам, что к вечеру ног не чует.
– За десять часов мы выдаем двадцатичасовую норму.
– Он просто извелся, этот старик. А если, говорит, брошу работу или вынесут меня ногами вперед, что, говорит, станется с моими ребятками.
– А мы, думаешь, долго еще так протянем? Два-три годика – и на части развалимся.
– Тем более, что разговорами тут делу не поможешь, а из графика мы уже и так вышли.
Да, на сколько его еще хватит?
К одиннадцати часам комнату заливает солнце. Свежепобеленная стена сверкает под его лучами. Оттого, что смотришь на одну штукатурку, кажется, что глаза засыпаны песком. Когда Луи, давая глазам передых, на минутку их прикрывает, под веками словно похрустывают песчинки.
У меня пересохло в горле. Пот струится по спине, стекая по налипшим на плечах и руках комочкам штукатурки. Мутит от вина, наспех выпитого в перерыв, от вчерашней плохо переваренной пищи, от недосыпа, от пыли, что танцует на солнце, словно рой мошек.
Руки неутомимо проделывают одни и те же движения – захватывая мастерком серое месиво, набрасывают его на перегородку.
Нагибаешься – набираешь раствор из стоящего между ногами ящика; распрямляешься – затираешь оштукатуренную стену.
Руки отяжелели. Даже удивительно, как это они еще могут выводить плинтусы, заделывать кромки, пазы – ту самую тонкую работу – за нее платят с погонного метра, – которую строители предпочитают оставлять на вечер и выполнять в сумерках. А бывает, что гонят и затемно, тогда, чтобы осветить помещение, поджигают гипс. Он горит желтоватым пламенем, распространяя отвратительный запах серы.
Дорога огибает городок Пор-де-Бук – скопище низких домишек на берегу моря – с одной стороны он зажат железнодорожным мостом, с другой – синеватой прожилкой канала, который скрывается за стайкой расположенных на плоскогорье белых стандартных домов. Дорога уходит вдаль прямо между каналом, поросшим по берегу камышами, и нескончаемым унылым песчаным пляжем.
Пейзаж – сплошная вода, скудная растительность, на земле выступает белесыми пятнами соль, и в отблесках фиолетовых трав у самого моря тихо умирает Камарга[15]15
Старинный городок неподалеку от Марселя, некогда славившийся боем быков. Городок сейчас обречен на вымирание, поскольку в нем нет промышленности
[Закрыть] с ее загонами, где точат себе рога черные бычки, с ее ранчо, где по воскресеньям жители города разыгрывают из себя гаучо.
С дороги обширный обзор направо и налево, к далеко растянувшемуся морю, к пустынной бугристой равнине. Здесь чайки садятся на воду, там – вороны на бреющем полете проносятся над скошенными травами. Белое и черное под ярким солнцем, рыжие кустики, из-под которых нет-нет да вылетит диковинная птица, вытянув длинный клюв и розовые лапки между неподвижными крыльями.
Мари любит кататься по этой дороге. Ей кажется, будто она ведет машину между небом и морем, между песком и осокой.
Рене работает рядом с окном. Он насвистывает все мелодии, какие приходят ему в голову, и время от времени, когда проезжает машина, бросает какое-то замечание.
Луи стоит спиной к окну, и солнце отсвечивает от перегородки прямо ему в лицо. Разбрызганная штукатурка образует замысловатые узоры, которые нужно побыстрей затереть, пока они не затвердели буграми.
Мысли ни на чем не задерживаются подолгу. Взгляд скользит по стене, как дождевые капли по окну – неожиданно взбухающие жемчужины, которые текут, становясь все мельче и мельче. Размышлять не над чем, разве что кто-нибудь из рабочих, перекрикивая бредовый шум стройки и скрежет машин, бросит отрывистую фразу.
На сколько меня еще хватит?
Проснувшись сегодня утром, я хотел было включить верхний свет, чтобы посмотреть на Мари, но малыш Ив заворочался в постельке, и я побоялся его разбудить. Я только просунул руку под теплые простыни и ощутил через ночную рубашку тело Мари. Проснись она, я бы ее обнял и, возможно, загладил бы вчерашнее. Но Мари не шевельнулась, и я вышел из спальни, ощущая мурашки в кончиках пальцев.
Машина… Квартира… Кухонные аппараты, приобретенные в кредит… Во что это обходится? Каждый месяц изволь выложить пятьдесят кругляшей. Остальное идет на харчи… Дома ты сам пятый… и только подумать, что некоторым ребятам хватает шестидесяти в месяц…
Трепотня! Все халтурят и изворачиваются как могут: либо жена работает, либо ребятишки, едва им стукнет пятнадцать; а во многих забегаловках хозяин кормит в кредит, чтобы зацепить тебя покрепче.
Телевизор? Да на кой он мне сдался? Ну выпадет свободный часок, маленько посмотришь. Сегодня показывают «Реаль»! Это стоит поглядеть. Чудно, но такие имена, как Ди Стефано, Дженто, Санта-Мария, знакомы тебе лучше, чем имена министров. Даже министра строительства. Ах, да – Сюдро, он выступал по телевизору… Нет, он ушел в отставку, или его куда-то перевели. Всем заправляет Сам.[16]16
Имеется в виду де Голль
[Закрыть]Политика мне осточертела. К чему она мне? С тех пор, как я голосую, я голосую за коммунистов, а чем больше у них голосов, тем меньше видишь их в правительстве.
Не дело это, ну конечно, не дело. Паренек, что ведает у нас профсоюзом, иногда выступает с речами. По его словам, трудящиеся страдают от власти монополий.
Тебе это что-нибудь говорит: монополии?.. По-моему, хозяева – вот кто гады: они так и норовят недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфедерации труда, хотя профсоюзы долгое время косились на сдельщиков. Теперь-то они с нами примирились. Руководители говорят: надо поднять ставки на сдельщине. Говорят: надо добиться сорокачасовой недели. Я отрабатываю шестьдесят часов на стройке да еще ишачу налево по субботам и воскресеньям.
Что я, собственно говоря, знаю о Мари? Хорошо помню ее прежнюю. Тоненькая, чуть ли не худая, и когда она носила Жан-Жака, это было почти незаметно. А вот какая она сейчас? Когда я о ней мечтаю, что, впрочем, бывает редко, передо мной возникает Мари двенадцатилетней давности. Другую, ту, что под душем, я уже не знаю.
Что она делает целыми днями, пока я маюсь со штукатуркой?
А ребята? Жан-Жак, который уже сейчас говорит по-ученому, кем он будет через несколько лет? Учителем? Похоже, им тоже не очень-то сладко. Из этого заколдованного круга выхода нет.
И все-таки надо было мне утром разбудить Мари. Тогда башку не сверлила бы эта гнусная мысль, что, быть может, я уже не мужчина.
Странно, но мне почему-то охота пойти взглянуть, тут ли еще статуя.
Скоро обеденный перерыв. Работать, есть, спать, есть, работать. Вот сволочная жизнь, пропади она пропадом!
Стоя на невысоких переносных подмостях, Луи, подняв руки, штукатурит потолок. Ни с того ни с сего у него сводит мышцы. Это не острая боль, как при обычной судороге, но едва уловимое онемение.
