Текст книги "Ум на три дня"

Автор книги: Андре Олдмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Андpе Олдмен
Ум на три дня
(Конан)

Драка кончилась слишком быстро. Лишь четверо корчились на земляном полу таверны, выплевывая зубы, да еще один тихо сидел под столом, клевал разбитым носом в ладони, стараясь унять кровь. И тут появились стражники, два десятка. Неспроста появились, не иначе навел кто-то. Люди светлейшего Эдарта не имели обычая соваться в подозрительные заведения Пустыньки без особой на то надобности. Сегодня надобность, видать, была немалая, если два десятника, брюхатый Аббас по прозвищу Выбей Зуб и тощий Уруб, обладатель знаменитого на весь Шадизара длиннющего носа, притащили в воровской квартал своих толстопузых вояк – с копьями, щитами и мотками веревок у пояса.

Они вихрем влетели в дверь как раз в тот момент, когда Конан прикидывал, как бы половчее врезать пятому молодцу из компании, которая сумела-таки разогнать мутную одурь его похмелья и втянуть в махаловку. Тоже неспроста. Уж очень они старались: сначала корчили ему из-за своего стола гнусные рожи, перешептывались, подталкивая друг дружку локтями, похохатывая. Странные людишки, неизвестные. Похоже, рвань какая-то из предместий. Иначе как объяснить такое нахальное поведение? Киммериец, хоть и недавно появился в славном Шадизаре, но известен был уже не только в Пустыньке, но и далеко за ее пределами. Ну, может, не во всем городе, но по эту сторону Большого Канала – точно. Да и возле Восточных Врат, где селится люд побогаче, тоже.

Конана мучила неудержимая икота и полное отсутствие денег. Тааз-ака, духанщик, поднес, конечно, стаканчик в счет будущих услуг, но это дело не исправило. На душе было паршиво. Тем паче, давеча золотишко ускользнуло прямо из рук. Слышал, как говорится, звон… Что за собаки, Нергал их забери, у этого Флатуна? Разве Митра сотворил собак не для того, чтобы лаять, отгоняя воров? Нет, эти твари таились молча, а когда оставалось лишь протянуть руку и взять – на тебе! Ладно, одну он задушил, сломав шею, вторую проткнул ножом… Но их было десять, а может быть и двенадцать, здоровенных туранских мастафов, черных, как ночь, разъяренных, как быки, которым под хвост насыпали. Еще две остались лежать у забора, но в доме уже зажигали огни, и пришлось уносить ноги.

Он потратил последнюю пару золотых в самой грязной таверне Пустыньки. Этого хватило, чтобы опустошить запасы Тааз-аки на две трети и получить на остаток ночи грязненькую девочку, к которой в другое время Конан не подошел бы и на полет стрелы. От девчонки пахло чесноком и дешевыми духами, которыми она, видимо, поливалась вместо того, чтобы мыться. Впрочем, неудачливому вору было все равно: напился он весьма изрядно.

Понятно, что творилось в юной душе киммерийца, когда наутро он появился в кривобоком зальце таверны. Выпив поднесенный вкрадчивым духанщиком стаканчик, он тут же высказал все, что думает по поводу качества его вина, присовокупив, что тех, кто держит подобное пойло, следует давить в чане вместе с паршивыми ягодами, сорванными не иначе как с дерева, растущего на могиле самоубийцы. Тааз-ака заискивающе улыбнулся и побежал за следующей порцией.

Пока он отсутствовал и случилась молниеносная драка. Видит Митра, не хотелось Конану махать кулаками, а случалось это редко, очень редко. Но уж больно старались неизвестные людишки, прямо-таки из кожи вон лезли. Когда наскучило корчить рожи, приблизились валкой походочкой, поигрывая рукоятями ножей, и разом загоготали, словно увидели перед собой невесть что смешное.

– Чего ржете? – не слишком злобно спросил Конан. – В морду захотели?

– Ой страшно мне, – глумливо заголосил рябоватый человечишко в широких шароварах и цветастой безрукавке на грязном теле, – ой побьет он нас! Сила твоя велика есть, отец доблести, краса четырех царств, не изволь гневаться, изволь слово молвить…

– Валяй, – разрешил киммериец, – только покороче, а то языком подавишься.

Он оставил свой пояс с ножом и свинцовой гирькой в комнате, где ночевал, но это обстоятельство нисколько его нее беспокоило, хотя людишек против него стояло не меньше десятка. Хилые людишки, можно сказать, плевки зловонные. Киммериец испытывал нечто вроде вялого любопытства: чего нарываться?

– А правда ли, – ерничал дальше рябоватый, – что в твоей Киммерии, о волк свирепости, жрут сырое мясо, поливая его для вкуса мочой?

Если бы Конан успел принять второй стаканчик, этот вопрос оказался бы последним в приятной беседе, но тошнотворная муть и ломота во всем теле склоняли варвара к необычному терпению.

– Правда, – отвечал он, рыгнув в лицо собеседника, – едят печень врагов и поливают ее тем, что не держится в брюхе у трусов, подобных тебе. Очень вкусно. Сейчас Таа притащит кусок тухлой конины, ты на нее помочишься, а потом сожрешь, чтобы убедиться.

– Я же только спросил, – застонал с притворной жалостью рябоватый, – но если ты не ведаешь, как стоит разговаривать в культурных местах, мы напомним тебе, шакал, что ты не в своей дикой Киммерии. Пощекочем немножко, может, рассмешим…

С этими словами он потянул из-за пояса нож.

Если бы Конан желал продолжить беседу, он объяснил бы этому недоноску, что нож надо не тащить, а выхватывать, если, конечно, ты собираешься воспользоваться им всерьез. Но киммерийцу уже наскучили словопрения, поэтому пускаться в объяснения он не стал, а просто засветил рябому промеж глаз и тут же пнул кого-то еще под дых. Людишки загалдели, бестолково размахивая ножами, перепрыгивая через падавших под ноги сотоварищей…

Однако развернуться Конан не успел – ввалились стражники. Успевший очухаться рябой сразу же пополз к ногам десятника Аббаса и, лобзая украшенный бисером сапог, стал громко жаловаться на мужлана, каковой набросился на них, честных и законопослушных, не иначе взбесился… Выбей Зуб пнул его по ребра и коротко бросил своим людям, кивнув в сторону киммерийца: "Вяжи!"

Конан не стал дождаться, пока разъевшиеся на казенных харчах блюстители порядка отцепят свои веревки. Подхватив лавку, он запустил этим снарядом в гущу стражников, вызвав среди них умный переполох, потом вскочил на стол, ухватился за стреху, качнулся и выбил голыми пятками квадратный щиток, прикрывавший лаз на крышу. Лазом этим пользовались не часто и знали о нем лишь самые доверенные люди.

Внизу горестно завопили, и Конан услышал, как толстый Аббас проклинает какого-то Наззира, не ведавшего, очевидно, что выйти из духана можно и через потолок. Решив, что Наззир, кто бы он ни был, несомненно созрел, чтобы слопать собственные кишки, киммериец припустил по крышам.

Дома здесь тесно лепились друг к другу, так что бежать было легко и привычно: юный варвар давно прозвал эту дорожку, позволявшую, если нужно, пересечь почти всю Пустыньку из конца в конец, не спускаясь на землю. Единственным препятствием были неглубокие овраги, рассекавшие воровской квартал и используемые местными жителями в качестве сточных каналов. Однако имелись места, где над этими зловонными ущельями заботливо перекинуты были доски, и знающему человеку овраги путь не заграждали: давай, Митра, только ноги!

Ноги у молодого варвара были в порядке и ни разу его не подводили. Киммериец легко перебежал по доске на плоскую крышу лепившегося к краю оврага строения и… застыл в изумлении. Дальше пути не было. Часть дома по неизвестным причинам рухнула, образовав внизу груду довольно острых обломков, так что прыгать вниз было довольно опасно, тем более без обуви. Конан уже собирался вернуться и поискать другую дорогу, когда услышал топот и яростное сопение. Бухая сапогами, к доске приближались пятеро стражников, предводительствуемые десятником.

Они остановились на той стороне оврага, и тощий Уруб недоверчиво попробовал ногой доску.

– Иди первым, – просипел Выбей Зуб, запыхавшийся от бега, – ты самый легкий.

– Сейчас, – буркнул Уруб, убирая ногу, – он, значит, по доске с той стороны вдарит, а я, значит, нырну… Отмывайся потом.

Толстый Аббас горестно воздел рук и заголосил тонким женским голосом:

– О горе мне, о я несчастный, что за люди у меня, за что наказываете меня, боги! Подумай, подумай, Уруб, шакалий сын, что скажет светлейший Эдарт, если мы не поймаем киммерийца!

– Сам шакал, – откликнулся Уруб мрачно, – и думай сам, ты тут главный.

Конан с удивлением прислушивался к разговору десятников. Вот так на, выходит его скромная персона заинтересовала самого главу городской стражи! кто бы мог подумать. Хотя числится за ним не столь уж мало, но чтобы стражники бегали по крышам Пустыньки, рискуя свернуть шею или нарваться на развеселых обитателей, которым сам Сет не брат… Такого еще не бывало!

– Эй, юноша! – сладко позвал с той стороны Выбей Зуб. – Зачем бежишь? Поговорить надо!

– Говори, – Конан присел на край крыши, готовый в любой момент отправить доску на дно оврага. – Только учти, один сегодня говорил уже. Зубы потом свои съел.

Аббас начал было багроветь, но взял себя в руки. Очень ему не хотелось объясняться со светлейшим Эдартом. Сей Эдарт, как поговаривали, никогда не повышал голоса, а палачи в подвале его дворца и вовсе были немыми. Что творили в подвалах с провинившимися, один Бел ведает, только в двух днях от Шадизара видели некоторое селение, где на полном казенном содержании доживают век многие бывшие стражники. Слепые, безногие, с отрезанными ушами и языками… Ловкач Ши Шелам утверждал даже, что сам Эдарт когда-то был вором, а посему отводит теперь душу, но прохвосту Ши верить, конечно, было трудно.

– Не надоело ли тебе, резвоногий северянин, скитаться в закоулках Шадизара подобно псу бездомному? – вещал Аббас, притоптывая от возбуждения мягкими сапогами. – Не наскучило ли чистить закрома почтенных граждан, рискуя своей молодой жизнью? Собаки у многих злы, стрелы калены, а слуги готовы забить дубинками кого угодно…

– Что-то не слишком ловко у них это выходит, – проворчал варвар, стараясь понять, куда клонит десятник и отчего помянул собак: узнал ли о вчерашнем похождении или так, к слову пришлось.

– Воистину, ты ловок и силен, – разливался Выбей Зуб, – а подобные люди дорого стоят, если, конечно, найдут правую сторону и высокого покровителя. Глядишь, послужа усердно, обретешь покой и довольство, содержание обретешь достойное, невольниц молодых, горячих. Чего бегать-то? Ступая на службу к Эдарту, как сыр в масле будешь кататься!

Туман рассеялся, все стало ясно. На службу, как же! Лучше бы сказал "в рабство", караваны охранять или подати из селян выколачивать. Пойманным преступникам, кто посильней да половчей, частенько заменяли подвал "верной службой" – с клеймом на левом плече, с дюжими костоломами в качестве командиров. Кровью, так сказать, вину искупить, по милости Эдарта и присных. Глупцы эти вшивые в духане не ведали, как их подставили: окажись при Конане меч или, на худой конец нож, выбитыми зубами не отделались бы. А тут и доблестная стража: пожалуйте бриться"! Повязали бы за множественное убийство, и – прощай свобода. Ублюдки.

– Ублюдки вы, – сказал Конан, поднимаясь. – И катаетесь не как сыр в масле, а как дерьмо в нужнике. Псы поганые.

Аббас даже хрюкнул от досады, а тощий Уруб принялся размахивать саблей и пинками подгонять своих толстопузых к доске: вперед, мол, во имя Зефа, Бела, Иштар и кого там еще… Толстопузые полезли на узкий мостик, потея от страха. Впрочем, потеть им пришлось не долго: Конан легко столкнул доску, отправив стражников а омовение в зловонное чрево оврага.

– Матерью клянусь, поймаю тебя и язык твой поганый вырежу! – заорал Аббас в бессильной злобе, безобразно брызгая слюной. – Ослиный помет жрать заставлю!

– Сначала достань его из своего брюха, – отвечал Конан, неторопливо удаляясь от края крыши.

Он сделал не более трех шагов, когда кровля под ним провалилась, и с ужасными ругательствами варвар полетел в душное пыльное нутро дома.

Зрелище, представшее его глазам, когда пыль рассеялась, было достойно изумления. Довольно большая грязная комната с рухнувшей восточной стеной содержала множество разнообразного хлама: горшки с обитыми ручками, треснувшие кувшины, груды какой-то полуистлевшей материи, кипы рваных халатов, искалеченная с непонятной жестокостью мебель, большой оловянный таз с огромной дырой в днище, облезлое чучело макаки без глаз и даже пробитая во многих местах ржавая аквилонская кираса – явно мишень с какого-то стрельбища. Посреди этого великолепия распростерся ниц тощий человечек в засаленных обносках. В руке он судорожно сжимал приличного вида медный сосуд с двумя горлышками.

Конан приземлился на тюк слежавшегося тряпья, так что падение не вызвало особых неприятностей. Он отряхивал с туники пыль и приставшую солому когда человечек оторвал лицо от никогда не чищенного пола, взмахнул ручками и закричал дурным голосом:

– О величайший из дивов, о владыка сил земных и небесных! О отрада ничтожных, в прахе пресмыкающихся! Сжалься надо мной, дозволь припасть еще хоть разок к источнику твоей мудрости!

– Ты, что ли, Ловкач? – удивленно спросил Конан, распознав в человеке своего приятеля Ши Шелама. – Чего орешь и кто тут, хвост Нергала тебе в глотку, див?

Ши растерянно глянул на сосуд в своей руке, потом на варвара с стал безумно вращать зрачками.

– Кончай придуриваться, – гаркнул киммериец, – отвечай, когда спрашиваю!

Ши сразу успокоился и принял свой обычный хитроватый и в меру подобострастный вид.

– Привет тебе, тигр моего сердца, – сказал он. – Прости дурака, думал, снова этот вылез.

И он помахал своей медяшкой.

– Что ты тут делаешь? Что за дом такой, почему рухнул, откуда барахло? – со свойственным молодости нетерпением Конану желалось узнать обо всем сразу.

– Дядька у меня помер, прими Нергал его душу, – печально сообщил Ловкач Ши. – Старьевщиком был, наследство вот оставил. Стал я разбирать вещички да радоваться, какая-никакая, а все же прибыль, если, конечно, купит кто. Глянь – сосуд этот медный, почти что новый. Ну, думаю, его-то продам, Бел свидетель. Присмотрелся – горлышко у него какой-то дранью замазано. Дай, думаю, проверю, что внутри-то. Сковырнул, а он вылезает…

– Див?

– А кто ж еще под печатями таиться может? Дым повалил, вонища… Гляжу – сидит, ус крутит.

– Что-то не слыхивал я, чтобы нежить усы крутила, – удивленно пробормотал киммериец. – Хвосты, сказывают, бывают у них, крылья там, но что усы… Врешь, небось?

– Да провалиться мне на этом месте! Да сожрут желудочные черви мне брюхо! Да…

– Ладно, валяй дальше, – прервал варвар поток клятв, которые, как все знали, Ловкач Ши легко раздавал направо и налево при всяком удобном и неудобном случае.

– Чего дальше? Испугался я, душа в пятках, нос в росе… Сидит див на клубе дыма и ус крутит. Я-то всегда считал, что демоны эти служат тем, кто их освободит из заточения, уважение спасителям выказывают… А этот – ни здрасьте тебе, ни еще чего – сразу спрашивает: где тут, говорит, дщерь человеческую сыскать можно? Очень, говорит, я изнемог за семьсот годов без дщерей человеческих… И еще червем обозвал.

Конан задумчиво поскреб затылок. Он не исключал, что Ловкач просто над ним потешается. Правда, проверить в это было трудно: не стал бы Ши играть с огнем и шутить такие шутки…

А наследник старьевщика продолжал свою удивительную повесть. По его словам выходило, что див этот был весьма охоч до дщерей и во времена оны погубил их несть числа. Да нашелся на уголь ушат воды: погорел демон на женском коварстве. Раз решил он овладеть некой женщиной, хоть и селянкой, но красивой и смышленой. Принял, как водится, человеческий облик, и не чьей-нибудь, а ее собственного мужа. Муж по ту пору возвращался домой из гостей, изрядно набравшись. Демон пристал к нему на перекрестке трех дорог и вился пред очи супруги. Та, видя такое затруднение, сразу смекнула, что к чему. "Один из вас, – говорит, – не мой муж, а кто настоящий, в толк не возьму". "Я!" – заявляет див нагло. "Я", – икает супружник, не совсем понимая, в чем, собственно, дело. "Это затруднение разрешить просто, – говорит хитроумная селянка. – Мой настоящий муж всегда умел пролезть где угодно, да вот хоть в этот сосуд с двумя горлышками: в одно, бывало, просунется, из другого выйдет". Ну, дивы, они, как всем известно, туповаты. Усатый демон тут же нырнул в сосуд, а женщина, не будь дура, запечатала его воском, а потом еще и смолой обмазала.

– Этого замазала, а своего отмазала, – заключил Ловкач Ши, – не возьму лишь в толк, почему это умная женщина предпочла какого-то пьяницу, а не духа, который мог бы ее озолотить.

– Дурак ты, Ши, – снисходительно объяснил киммериец, – всем известно, что духи коварны и, суля золото, норовят погубить душу.

– Вот-вот, – охотно согласился пройдоха Шелам, – и этот меня надул, да запечатает его кто-нибудь в бочке с нечистотами…

Он тут же опасливо оглянулся и быстро дернул себя за мочку уха – жест, отгоняющий, согласно древнему поверью, нечистую силу.

– Тебя надуешь, – проворчал варвар. – Интересно узнать, как ему это удалось?

– А вот так, – горестно закивал крысиной мордочкой Ловкач, – сказал, что зарок ему – выполнить одно мое желание, с тем и свободен. Одно! Да у меня желаний, что камней на дне реки. Нет, говорит, выбирай единственное, да поживее, очень дщерь человеческую хочется. Слез со своего облака, к окну подбежал, увидел какую-то красотку задрипанную и аж засветился весь, что огонь на болоте. Я себя по лбу хлоп да возопи: умишка бы мне, убогому, быстро бы желание выбрал! А он и рад: ага, говорит, желаешь ума, будет тебе ум. Надолго дать не могу, но на три дня – пожалуй. Хлопнул в ладоши и пробурчал что-то. А потом как сиганет в окно – стену обвалил и пристройку еще. Эх, пропал домишко – кто теперь купит!

Он замолчал и обиженно уставился на Конана. Конан хохотал, да так, что труха сыпалась с потолка и тоненько позванивала аквилонская кираса.

– Кром! – ревел варвар, сотрясаясь всем телом, – Бел и Иштар! Вот так история, вот уж пожелал, так пожелал! Как же ты, дурья твоя башка, проверишь теперь, дал он тебе ума или не дал?! Умру сейчас…

– Вот и я думаю – как? – печально молвил Ши Шелам. – Сижу тут, мысли какие-то в голову лезут… Про верблюдов, золу материю… Ну, положим, ткань, хоть и подпорченная, есть, но при чем здесь верблюды и, тем паче, зола? А, киммериец?

Конан почувствовал, что сейчас задохнется. Он еще спрашивает! Раньше спрашивать надо было…

– Печально мне стало, – продолжал Ловкач, которого не так уж часто надували, – потер я лампу, думаю, может кто еще там есть. Тут шум, грохот, явление небесное: ты прилетел.

Он вдруг поднялся, откинул руку и произнес нараспев:

Кто не рожден, а сам собой возник

И раньше света в этот мир проник?

Кто до того, как землю посетил,

Так ловко дива в сети захватил?

Ловкач изумленно замолчал и провел грязной ладошкой по лицу, словно желая удостовериться, что это его губы сложились, чтобы произнести чудные слова. Сроду он не знал ни оного стихотворения и понять не мог, откуда вылезли эти строки.

Конан в растерянности уставился на приятеля.

– Кром, – выдавил он наконец, – выходит, див кое-что тебе подсунул. Другой вопрос: что в сем проку?

– Можно читать на праздниках, – неуверенно предположил Ловкач. – Суфеи читают и в шапку денежку берут.

– За три дня много не начитаешь, – буркнул варвар, – да и рожа у тебя не суфейская. С такой рожей только на одном помосте выступать можно: на весельном. А ну-ка, поройся у себя под черепушкой, может еще что сыщется.

Ловкач закатил глазки и подумал. Потом возвестил: "Укрывшись в океане, вместилище од, приступили они к уничтожению тройственной вселенной. Каждую ночь, разъяренные, пожирали они подвижников, обитавших в пустынях и славных святилищах. И явилось тут трехглавое, девятиглазое, трехликое, шестирукое сверкающее существо с волосами, горящими, как солнце…"

– Спятил ты, – с сожалением сказал киммериец. – Смотри не ляпни что-нибудь такое прилюдно; камнями побьют и из града погонят. Или запрут в скорбный дом и водой холодной поливать станут. Пока не очухаешься.

– А, пустое, – Ши Шелам беспечно махнул ладошкой и уселся по-турански на пол. – Пришло мне в голову, о достойный сын своего отца, что не худо бы заняться торговлей, делом почтенным и весьма прибыльным. Ибо занятие сие издавна служит к пользе и взаимному удовольствию как продающих, так и приобретающих, а также ко всеобщему процветанию государств и народов, их населяющих…

– Сдается мне, див привесил тебе лишний язык, – прервал его киммериец, – ты можешь сказать толком, что задумал?

– Толк толку рознь, о внимательный юноша, – значительно молвил Ловкач Ши, который еще недавно умел более-менее складно говорить лишь со скупщиками краденного да крашеными девками, – и не всякий усмотрит его там, где он есть. Я же, со свойственной мне проницательностью, усматриваю толк в вещах на первый взгляд весьма обыденных…

– Сейчас ты получишь от меня обыденную вещь, крысеныш, – пообещал Конан. – Затрещину хорошую…

– Свое убежище покинула она, не видел зрелища горше и грустней… – со скорбной миной нараспев произнес Ши Шелам и тут же, заметив, что киммериец приподнялся, протестующе выставил вперед ладонь.

– Не гневайся, о нетерпеливый юноша, позволь изложить тебе несколько мыслей, могущих показаться весьма небесполезными…

Когда Ловкач кончил излагать, Конан понял, что див засунул под немытую шевелюру его приятеля гораздо больше, чем можно было надеяться. Более всего привлекало, что хитроумный план Ловкача, суливший бескровное изъятие немалых ценностей у некоего содержателя постоялого двора возле Северных Врат, предполагал недолгую отлучку из Шадизара, а это было сейчас кстати, если принять в расчет давешний бег по крышам. И хотя некоторые сомнения оставались, душа молодого варвара, склонного к всевозможным авантюрам, уже рвалась на простор…

* * *

Солнце ласково тронуло веки киммерийца, и он проснулся. Ши Шелам посапывал рядом, свернувшись калачиком и подложив под щеку немытые кулачки. Конан с наслаждением потянулся, напялил сапоги и аквилонскую кирасу, которую вчера, поелику возможно, начистил мелом, потом толкнул приятеля в бок. Ши зачмокал губами, махнул ладошкой, словно комара отгонял Однако досмотреть утренние сны ему не удалось: варвар тряхнул его за шиворот, и Ловкачу пришлось вернуться из царства грез на землю.

Они ночевали возле древнего могильника под навесом скалы, вверив повозку с товаром попечению двух тощих каменных идолов с полустертыми временем и ветрами лицами. До селения Усмерас, куда лежал их путь, оставалось совсем немного, но к вечеру пошел густой дождь, с дырявого полога потекло за шиворот, и приятели решили переждать непогоду. Поужинали пресными лепешками, запив остатками кислого вина из ветхого бурдюка, и улеглись.

– Места, подобные сему, хороши тем, что отваживают воров мрачностью и зловещими сказаниями, – глубокомысленно произнес Ши напоследок. – Духам же, ежели таковые здесь водятся, наш товар ни к чему.

– Ладно, умник, – проворчал Конан, – спи давай. Повозку отсюда видно, пригляжу.

Но он проспал всю ночь под затихающий шум дождя, так ни разу и не проснувшись. И то сказать: какой дурак попрется по непогоде могильнику красть штуки полуистлевшей материи? нежить Конан нутром чуял и был спокоен: не было здесь нежити.

И все же дурак нашелся. Когда утром они подошли к повозке, обнаружили, что весь их товар пропал. Не было и мула, тощего и слепого на один глаз, которого приятели выменяли в Шадизаре на чучело макаки у какого-то чудака.

– Ленивый вор, однако, – растерянно сказал Конан, – мог бы заодно и повозку слямзить.

– Не ленивый, а умный, – поправил Ши, – оси-то у нас скрипучие, вот он и смекнул, что может разбудить хозяев. Смышленый воришка.

Он не стал упрекать киммерийца: проспал и проспал, что теперь делать.

– Что делать будем, умник? – спросил Конан.

Ши поднял свои узкие глазки к солнечному небу и задумчиво поковырял в носу.

– Во всей округе только одно селение, Усмерас, – сказал он. – А значит, воры были оттуда. Отправимся туда и вернем нашу собственность.

– Ну что ж, – согласился киммериец, деловито поправляя кинжал на поясе, – это лучше чем твоя торговлишка. Признаться, мне уже наскучило быть купцом. Вот только объясни мне, источник мудрости, как ты собираешься искать свое барахло? Или мы станем ходить по домам и спрашивать: кто спер материю, кто этот негодный проходимец? А что если воры были не из Усмераса, и наш косой мул путешествует сейчас куда-нибудь еще?

– Да на кой ляд серьезным людям такая пакость?! – искренне изумился Ши. – Материальчик-то весь моль поела… Нет, тигр моей души, то был кто-то из местных селян. Отправимся же в путь, а по дороге что-нибудь я придумаю. Видать, мой ум еще не отошел ото сна, надо погреть голову на солнышке, глядишь…

– Не напрягайся, – прервал его Конан, – вон топает суфей, а у суфеев, как всем известно, ума побольше, чем на три дня. Спроси у него совета.

Действительно, по каменистой дороге к могильнику приближался худой человек в полосатом халате, подпоясанном малиновым кушаком. На голове путника красовался оранжевый тюрбан с маленьким перышком, в одной руке суфей держал резной посох, другой прижимал к впалой груди объемистый деревянный футляр. За спиной у него висела тощая котомка.

– О горе, горе мне, он строен и высок, у мрачных скал стоит, сжимая свой клинок… – пробормотал вдруг Ловкач Ши, раскачиваясь, словно в трансе.

– Кто? – не понял киммериец.

– Ты, о барс северных снегов, – быстро проговорил Ши, оглядываясь по сторонам. – Пришло мне на ум, что не стоит нам обременять достойного мудреца расспросами… Пришло мне на ум, что стоит нам позаимствовать у него одежду, посох и свисток.

– Ограбить суфея?! – Конан был искренне изумлен. – Солнце слишком напекло твою голову! Я, конечно, не особо чту местные обычаи, но если в Шадизаре узнают, что мы напали на бродячего мудреца, нас не поймут даже самые отпетые негодяи Пустыньки.

– Я ведь не сказал «ограбить», сказал «позаимствовать». Предоставь все мне, недоверчивый юноша. Только стой сзади и гляди мрачно.

Они спустились от скалы к дороге и подождали, пока путник приблизится. Суфей глянул на них мельком, пробормотал слова традиционного приветствия и намеревался следовать дальше, но Ши Шелам выступил вперед и заговорил сладким голосом:

– Привет тебе, о достойнейший из достойных, привет тебе, светоч знания и родник справедливости, дозволь осведомиться, о изумруд учености, куда держишь ты путь свой?

На костистом лице суфея мелькнуло удивление. Он остановился, оглядел замухрышку Ши от макушки до босых пяток, погладил длинную бороду и ответствовал:

– Во имя Митры милостивого держу я свой путь в селение Усмерас, откуда получил приглашение справить там суд согласно обычаям народа нашего. А вы, добрый люди, кто будете и по какой надобности остановили свою повозку в места, не пользующихся расположением светлых богов?

Он быстро глянул на мочащего варвара и тут же отвел взгляд.

– А будем мы шадизарскими ворами, – все так же елейно проворковал Ши Шелам, – служителями Бела будем мы, о достойнейший.

Суфей поудобнее перехватил свой тяжелый посох и снова зыркнул на киммерийца. Потом, сделав постное лицо, заговорил:

– Благость Митры простирается и над падшими, свет Его согревает души заблудшие подобно семенам, брошенным в мерзлую землю. Ежели вы хотите испросить через меня, недостойного слугу Его, отпущение…

– Отпущение нам, конечно, не помешает, – прямо-таки пропел Ши, – но испросить хотим мы, сирые, одежду твою, посох и свиток. Такая вот у нас надобность.

Лицо мудреца помертвело. С плюгавым нахалом он справился бы без особых усилий, но вот его спутник, человек явно дикий и, возможно, незнакомый с местными обычаями, представлялся гораздо большим затруднением.

– А ведомо ли тебе, гусеница, – гаркнул мудрец, стараясь придать голосу побольше устрашения, – что суфейский посох способен поражать нечестивцев, коими вы, как вижу, являетесь, Силой Небесной?!

– В ведомо ли тебе, о яхонт добромудрый, что существуют в мире воины столь закаленные, что не страшны им ни стрелы, ни копья, ни магические молнии? – уверенно парировал Ловкач. – Погляди на броню этого достойного юноши: она пробита во многих местах, но на теле его не осталось ран, могущих повредить его драгоценному здоровью. Хочу еще заметить, что сей воитель ни слова не понимает по-нашему, а явился он оттуда, где каждый берет себе, что ему захочется. И потом, кто тебе сказал, что мы собираемся учинить разбой? Мы воры, а не грабители, и дело, кое совершить намерены, угодно богам…

– Как прикажешь тебя понимать? – несколько растерянно спросил мудрец.

– Видишь ли, – деловито принялся объяснять Ши Шелам, – я, хоть и вор, но грамоту ведаю, так как собираюсь податься в ученики в какому-нибудь достойному суфею. Да вот хоть к тебе, если соизволишь. Прочел я в Заветах Митры, коим следуют все суфеи, равно как и мудрецы запада: "Что принадлежит одному, принадлежит всем", прочел и задумался. Выходит, все эти обили, купцы и прочая жирная публика живет не по-божески. Не хотят они делиться с ближним и все тут. И заключи я в сердце своем, что стану служить верой-правдой тому мудрецу, кто соблюдает Заветы. И служить буду к славе его. И открылось мне по милости богов, как сотворить сие благое дело…

Суфей уже смекнул, к чему тот клони. Еще он понял, что может с честью вывернутся из передряги. Замухрышка на удивление умен и красноречив, его не переговоришь. Не драться же, в самом деле, с этими разбойниками! Тем паче, что посох-то самый что ни на есть обычный, если не считать железного заостренного наконечника, но такое оружие против грозного варвара явно слабовато. А одежда – дело наживное…

– Одежда – дело наживное, – заливался тем временем Ловкач, – да не всякий с ней добровольно расстанется. Таковое деяние, соверши его кто, приведет души людей в восторг и умиление! Вот и мыслю я: ежели ты, о кувшин добродетели, поделишься с сирыми платьем своим, а сирые, придя, скажем, в Усмерас, станут рассказывать людям об этом духовном подвиге, не послужит ли сие к славе твоей? Не станут ли в другой раз люди охотно приглашать тебя на суд и праздники и щедро одаривать столь достойного во всех отношениях суфея?

Тут Конан, чтобы подавить душивший его смех, прокашлялся и смачно сплюнул себе под ноги.

Суфей сделал вид, что обдумывает слова Ловкача, хотя для себя уже все решил.

– В твоих речах усматриваю я жемчужное зерно, – молвил он степенно, прикидывая, где будет ловчее снять платье без особого ущерба для собственного благочестия. – Объясни мне лишь, на кой ляд сдался тебе мой свиток?

– А как же! – воскликнул Ловкач. – Сказано в Заветах: "Жизнь человеческая коротка есть…" Вот и не стану я терять драгоценное время, а стану я денно и нощно припадать к источнику мудрости.