Текст книги "Железные бабочки [ Железные бабочки. Удача Рэйлстоунов]"

Автор книги: Андрэ Нортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Глава четвертая

Графиня сидела выпрямившись, выставив вперёд круглый подбородок, сидела с мрачным и упрямым выражением.

– Полковник с самого приезда не уделял нам внимания. Не думаю, чтобы он посмел утверждать, что мы должны оставаться в доме… если мы будем выходить без шума. Но… да… разве это не замечательно! Завтра День Освобождения и сокровищница будет открыта для посещения. Или болезнь его высочества изменила обычай? – она обратилась к барону.

– Никакого эдикта не вышло…

– Тогда мы пойдём! О, не в экипаже с гербом. И оденемся, как семья бургомистра – увидите! – она рассмеялась. – Мы с Амелией изобразим подруг из деревни, провинциалок с широко раскрытыми глазами, ошеломлённых великолепием Аксельбурга. Я даже Катрин не возьму с собой. Её слишком хорошо знают, она много лет носит мои записки. И вы с нами не пойдёте, Конрад… – она украдкой искоса взглянула на собеседника, – потому что вряд ли сможете оставаться неузнанным. Только мы вдвоём… Кто подумает, что леди такого ранга появятся без слуг? Так что мы вполне сойдём за деревенских сестёр, с широко раскрытыми ртами и глазами.

Амелия, это будет настоящее приключение! Там всегда собирается толпа простолюдинов – городские богачи и им подобные, они приводят своих неповоротливых родственников взглянуть на сокровища. Мы пойдём днём, когда больше всего народу. Вы должны увидеть Гессен, особенно сокровищницу!

А для меня в этом посещении не просто открывалась возможность посмотреть собрание деда. Я рассчитывала узнать, что находится за стенами. Так как завоевать хоть какую–то независимость можно будет только благодаря этому знанию.

– Мне это не совсем нравится… – начал было барон.

– Только потому, что вы сами не сможете участвовать. Признайтесь, Конрад, разве это не правда? Что плохого, если мы выйдем? Никто, кроме полковника Фенвика, не видел графиню, а я постараюсь, чтобы меня не узнали, – она коснулась кончика своего вздёрнутого носа. – Может, посадить тут мушку, Конрад, подрисовать карандашом? – теперь палец указывал на край одного глаза, другого. – О, я наряжусь старухой, а Амелия сойдёт за мою дочь. Прекрасный план!

Она даже подпрыгнула на диване, как школьница, думающая о предстоящем пикнике. Её настроение заразило и меня, мне захотелось выйти из дома не только по одной причине.

Представление графини о переодевании состояло в том, что она надела яркую шляпу с большим количеством лент и букетом цветов. Её муслиновое платье (день оказался жарким) всюду, где только позволяло место, украшали узоры из веток и оборок. Сидя рядом с ней в своём простом белом платье с единственной тёмной лентой на соломенной шляпе, я могла показаться служанкой, может быть, даже горничной.

Здесь, в Гессене, даже Катрин носила то, что можно назвать крестьянским платьем, с длинной юбкой, с передником, с блузой, прошитой красными и синими строчками. В окно экипажа я видела множество вариантов такого платья. Строчки различались цветом и узором, юбка могла быть чуть длиннее или чуть короче, волосы перевязывались лентами, спускающимися на плечи или убрались вверх под шляпку, напоминавшую шлем гренадера.

Мы действительно, как и пообещала графиня, поехали не в экипаже с гербом, а в небольшой карете стиля барокко. Поездка по необходимости проходила медленно, потому что улицы Аксельбурга очень узки и крыты булыжником; мы подпрыгивали и вынуждены были всё время держаться за петли.

Многие дома были пёстро раскрашены, с резьбой, украшающей карнизы, крыши и окна, а иногда и стены. Краски на стенах давно поблекли, но лучи солнца оживили их; к тому же у большинства домов, мимо которых мы проезжали, были выставлены цветочные ящики на подоконниках; в ящиках росло множество цветов.

Но несмотря на всю эту яркость что-то в домах было удивительно древнее, какая-то странность, намекающая на тёмное прошлое. Не знаю, что вызвало в моём сознании такое представление. Хотя я смогла разглядеть и участки резьбы, которые производили отталкивающее впечатление: насмешливые клыкастые лица, уродливые тела, звери, никогда не ходившие по земле, только тревожившие в кошмарах больных.

Наш кучер постоянно хрипло покрикивал и щёлкал кнутом, чтобы расчистить дорогу. Время от времени графиня хватала меня за рукав; громким голосом, чтобы перекрыть шум, она обращала моё внимание на какую-нибудь достопримечательность. Мы проехали две внушительные церкви, которые вполне заслуживали называться соборами.

Большая из них также была украшена резьбой по камню. Она стояла на рыночной площади, но, так как её окружала плотная толпа, мы не смогли подъехать ближе. К моему удивлению, вскоре экипаж остановился и графиня выпустила петлю, чтобы указать мне на самую высокую из церковных башен.

Но слова её заглушил неожиданный перезвон колоколов. Вверху в стене башни раскрылась дверь, и оттуда вышла на внешний карниз процессия из маленьких фигур. Они нам казались совсем маленькими, но на самом деле должны были быть большими, иначе мы бы их просто не увидели. Первым шёл рыцарь в тяжёлом вооружении, голову его скрывал шлем с изображением какого-то мифического животного. Одной рукой он держал повод лошади, другой, опущенной вниз, цепи. К этим цепям, которые тянулись за рыцарем, было приковано несколько пленников. По необычной одежде и странным головным уборам можно было заключить, что они принадлежат к иной национальности или даже расе, чем победитель. Некоторые тащились без сил. Другие ползли на четвереньках. Художник очень хорошо передал их бессилие и боль.

Всадник двигался вперёд, за ним тащились пленники, а колокола звонили. Казалось, они возвещали скорее о поражении, чем о триумфе. Раскрылась другая дверь, и процессия исчезла в ней. Графиня гордо взглянула на меня.

– Принц Аксель, – объявила она, – наш предок. Так он вернулся с битвы, когда неверные напали на Гессен. Наш народ не забыл об этом. Аксель был великим правителем, мы должны гордиться, что в нас течёт его кровь, – на лице графини действительно отразилась гордость. Зрелище кончилось, графиня зонтиком постучала по сидению кучера, и мы поехали дальше.

– Это город Акселя, построенный по его приказу. Аксель построил Кирху Пленных, почти вся его жизнь прошла, прежде чем был уложен последний камень. А его внук привёз из Нюрнберга мастера, который изготовил эту процессию, чтобы великие деяния не были забыты. Все князья нашего дома похоронены здесь в склепе, и только королевские браки могут заключаться в этой церкви.

– Весьма необычное зрелище, – заметила я, хотя на мой взгляд неизвестный художник излишне подчеркнул жестокость, с какой тогда обращались с пленными.

Графиня нахмурилась.

– Какие вы странные, жители колоний. Разве не вспыхивает в вас гордость при виде величия, от которого вы происходите?

– Америка больше не колония! – резко ответила я. – Мы свободная нация и никому не подчиняемся…

– Ах, теперь я вам, можно сказать, наступила на ногу. Но, Амелия, здесь ваш дом, разве не так? Разве вы не чувствуете себя частью всего этого? – она взмахнула рукой.

– Какая вы всегда серьёзная! Ну, разве это не прелесть? Взгляните на цветы, на счастливые лица, прислушайтесь к пению!

Мы уже почти выбрались из толчеи рыночной площади, и я должна была признаться, что цвета, сам дух праздника – всё это действительно произвело на меня впечатление, несмотря на стремление остаться посторонним наблюдателем. На скамье у таверны сидели молодые люди и громко пели, сотрясая воздух; я могла представить себе, что с такой песней возвращаются с победой солдаты.

– Военная песня… – вслух выразила я своё впечатление.

Графиня кивнула.

– В ней говорится о Родине, о выигранных сражениях. Разве кровь от неё не кипит, даже у женщины? Ах, теперь дорога будет ровнее…

Наш экипаж выбрался из старой части города на широкую улицу, вымощенную для более быстрой езды. Перед нами раскинулся веер дворца, его окна блестели на солнце, за изгородью из кованого резного железа виднелся сад. На улицу, по которой мы ехали вместе со множеством других экипажей, выходили широкие ворота. Одна их створка была закрыта, и я вспомнила обычай: только правящий князь имеет право въезжать через полностью открытые ворота.

Но мы направились не к главным воротам дворца, а свернули направо, туда, где на фоне голубого неба возвышалась Восточная башня. Вблизи остаток опасного и грубого прошлого выглядел ещё более неуместным.

Едва обработанные камни стен отнюдь не гармонировали с соседними строениями. Башня напоминала о темницах, подземельях… Снова я ощутила прикосновение страха. Вспомнила свой сон, замок, в котором у меня в комнате стоит свеча. Он очень похож на эту башню.

У входа во дворец, как и предвидела графиня, собралась толпа; кое-где в ней виднелись ярко-алые мундиры стражников. Конечно, глупо было надеяться увидеть здесь полковника Фенвика. Но на мгновение меня охватило желание, чтобы один из этих ярких мундиров принадлежал ему, чтобы он ждал нас.

Несмотря на все свои оборочки и завитушки, графиня действительно не привлекла никакого внимания. Потому что большинство женщин здесь оказалось одето в гораздо более сложные наряды. Моё простое платье было гораздо заметнее, хотя в выстроившейся для входа очереди я увидела и других женщин, одетых, подобно мне, небогато.

Линия посетителей чинно продвигалась между солдатами внутрь башни, и вскоре после яркого дневного света мы были ослеплены другой яркостью. В искусственном свете легко было увидеть, что курфюрст по-настоящему бережёт своё сокровище, хотя и позволяет взглянуть на него.

Узкие окна закрывали полоски металла, вделанные в камень. К ним, так же как и к скобам причудливого рисунка вдоль стен крепились горящие лампы. Их было так много, что они соперничали с солнечным освещением снаружи.

К тому же проход ограждали с обеих сторон прутья, которые, хоть и позолоченные, вызывали неприятные воспоминания о тюремных решётках. А за ними по обе стороны были выставлены первые образцы «сокровищ».

Эти предметы гораздо больше соответствовали обстановке, чем то, что описывала мне графиня. На возвышениях размещались доспехи, явно не предназначенные для боя, потому что их так обильно украшали золото и драгоценные каменья, что подходили они разве что сказочному принцу. На стойках крепилось множество шпаг с рукоятями, сверкавшими дорогими камнями, а на ножнах опять-таки поблескивало золото и ещё драгоценные камни. Имелись там и пистолеты и ружья, тоже шедевры инкрустации и отделки. Шлемы, больше напоминавшие короны, чем защитное вооружение бойца, возвышались на мраморных бюстах с мёртвыми глазами. Как будто правители Гессена в ожидании опасности всегда носили на себе свой выкуп.

Огромное количество горящих ламп и толпы посетителей сильно нагрели помещение, я начала задыхаться, захотелось на свежий воздух. Однако повернуть назад было невозможно, нам на пятки наступали новые полчища посетителей. Я боролась с ощущением, что меня закрыли в подземелье, и пробивалась к подножию лестницы впереди.

Графиня не находила здесь ничего достойного внимания, мы поднялись по лестнице и вышли в ещё один ограждённый прутьями коридор посреди комнаты с красно-золотыми стенами – пресловутой лакированной комнаты.

Здесь проход стал уже, и раз или два графиня немного отставала. Я увидела, что посетители дальше пройти не могут, хотя впереди располагалась ещё одна лестница. Но её перекрывала позолоченная решётка. Доходя до неё, посетители сворачивали налево и уходили под арку, должно быть, соединённую с самим дворцом.

Графиня внезапно потянула меня за рукав и остановила. В этот момент я хотела только уйти отсюда. Но она заставляла меня смотреть то на одно, то на другое чудо. В других обстоятельствах я бы задержалась и сама. Но драгоценные вещи были выставлены так тесно, жара от ламп ещё больше усилилась, и я чувствовала себя ослепшей и оглохшей. У меня сохранилось смутное представление о чашах и кубках причудливой формы из хрусталя и малахита или даже из более драгоценных материалов, настолько покрытых украшениями, что находящееся под ними оказывалось на три четверти скрыто. Попадались и необычные, гротескные и уродливые статуэтки, изготовленные из таких же материалов. Слишком много, чтобы наслаждаться их видом или даже запомнить. Вообще вся экспозиция показалась мне безвкусной, как ленты на шляпе графини.

Но перед самой решёткой и поворотом налево мы наткнулись на нечто такое, что заставило даже меня остановиться и удивлённо вдохнуть.

Это было изображение княжеского двора во всём его великолепии. Маленькие фигуры, покрытые эмалью и драгоценными камнями, были сделаны так искусно, так выразительно, что сразу становилось ясно: неизвестный художник изобразил в них живых людей. На помосте под алым навесом стояли два трона, на которых восседала царственная пара. Мужчина повернул голову к спутнице; подняв руку, он манил нескольких стоявших у подножия трона придворных. Эти приближённые держали в руках подносы с выполненными в мельчайших подробностях крохотными украшениями, шкатулками, хрусталём.

Женщина, которой предлагались все эти дары, была одета в роскошное жёлто-золотое платье, копию тех, что носили больше ста лет назад. На её маленьком лице играло гордое, почти мрачное выражение (как же талантлив был мастер, сделавший статуэтку: встретив где-либо эту женщину, я бы мгновенно узнала её). Она сидела, свободно сложив руки на золотых складках юбки. Корсаж, усеянный алмазами, чрезвычайно крошечными, должно быть, осколками осколков, составлял лишь одно из её украшений. Светлую голову увенчивала корона с такими же камнями, а длинную шею обхватывало ожерелье, оно частично лежало на плечах, частично на груди, почти обнажённой в глубочайшем декольте по моде того времени.

Ниже двух правителей и за теми, кто подносит дары, собрались придворные и солдаты, вытянувшиеся в стойке. Но зрители их почти не замечали, всё внимание сосредоточивалось на сидящих на тронах. Было что-то странно трогательное и просительное в позе мужчины. Его завитые длинные, по плечо, волосы упали вперёд, но не закрывали полностью лица. Если женщина была совершенна и прекрасна в своём выражении скуки, то художник к королю или принцу отнёсся далеко не так милостиво. Резкие черты лица у мужчины опять-таки создавали впечатление, что это портрет определённого человека. Мне показалось, что хотя этот мужчина и пытается завоевать внимание женщины дарами (должно быть, на собственном опыте понял, что это лучший путь), он неловок и неуклюж, несчастлив и достоин жалости. Всё было так реально… этот миниатюрный двор…

Снова графиня потянула меня за рукав.

– Это день рождения курфюрстины Людовики, – голос её прервал фантастические картины, которые начали разворачиваться в моём сознании. – Её последний день рождения…

– Она умерла такой молодой?..

Графиня вцепилась мне в руку с такой силой, что я ахнула. Но она не отпустила, а толкнула меня дальше, мимо стола. Я не могла вырваться, не привлекая внимания окружающих. А графиня торопливо посмотрела направо, налево, словно проверяя, не услышал ли кто мой невинный вопрос.

Мы достигли решётки, и я мельком увидела, что происходит за нею. И вглядевшись внимательнее, встретилась с взглядом знакомых глаз. Там стоял полковник Фенвик в роскошном мундире и, несмотря на жару, в доломане через плечо. Руки его потянулись к решётке, как будто он хотел сорвать её, а выражение его лица стало таким мрачным, что удивило меня не меньше рывка графини. Невозможно было не заметить его гнев.

Но он промолчал, а я тоже не собиралась говорить. Увлекаемая спутницей, я прошла мимо в боковой коридор. Здесь прутья не ограждали путь, стало не так тесно. Тут я сделала усилие и вырвалась из рук графини.

– В чём дело? – сердито спросила я. Видела ли она полковника? Мне показалось, нет. Во всяком случае она этого никак не проявила.

Напротив, она огляделась, словно по-прежнему опасалась, что её заметят. Потом выразительно покачала головой, и я поняла, что сейчас не получу никакого ответа, хотя упрямо решила, что всё равно получу потом. Что-то в этом фантастическом миниатюрном дворе её встревожило. А может, мои вопросы, на первый взгляд самые обычные и разумные. Графиня сказала, что это последний день рождения какой-то курфюрстины. Но женщина на троне была совсем молода. Должно быть, она умерла. Но почему этот факт, на сто лет или больше в прошлом, так встревожил графиню?

Теперь я была уверена, что она не видела полковника. Нет, она так торопилась увести меня, что даже не взглянула на решётку. А сам полковник? Его гнев был очевиден – я могла бы сказать, что ощутила на себе его пламя. Он был удивлён и разъярён нашим появлением здесь.

Мы не стали тратить время на осмотр сада, который был также открыт для публики. И как только оказались в экипаже – лошади вынуждены были идти шагом в толпе, – я повернулась к графине и прямо спросила:

– Что случилось?

Она не сделала вид, что не понимает, но лицо её оставалось серьёзным. В тот момент мне показалось, что больше всего ей хочется забыть мой вопрос. Но ясно было, что я жду ответа, и потому она сказала после долгой паузы:

– Говорить о смерти курфюрстины – не полагается! Никогда! Всякий, кто услышал бы ваш вопрос, сразу понял бы, что вы не из Гессена. Её история хорошо известна… Эту быль рассказывают каждой девушке… И каждой жене в то или иное время брака муж напоминает о ней в качестве предупреждения… ужасного предупреждения…

Графиня была очень серьёзна, такой я никогда её не видела с самой нашей встречи.

– Она была прекрасна, курфюрстина Людовика. Все хорошо знали, что вышла она замуж за Конрада-Акселя вопреки своему желанию. Он был солдат, человек, которому безразлично всё, чем она наслаждалась. Он был гораздо старше её, некрасив, жесток и не владел искусной речью. Для него она воплощала саму красоту и доброту, хотя всякий, кто не был ослеплён ею, сразу бы увидел, что она его ненавидит, как ненавидит Гессен и стремится бежать из него.

Говорят, она даже изгнала его из своей постели, заручившись утверждением врача о болезни. Но вы понимаете, это была страстная женщина. То, в чём она отказала курфюрсту, что было её долгом, она щедро раздавала другим. И слухи становились всё громче и громче.

У неё были свои приближённые, державшиеся в тени, но выполнявшие любые её приказы. Люди, занимавшие высокое положение, те, что могли раскрыть глаза курфюрсту, умирали – быстро и в страданиях. Говорят, среди её приближённых был настоящий колдун, владевший не только силами зла, которые призывал на её защиту; он знал также растения и различные вещества, способные убивать. И она всегда поступала по-своему, делала, что хотела. Курфюрст же находился далеко со своей армией и ничего не знал.

Наконец она так осмелела, что открыто, перед всем двором, завела себе нового фаворита. Это был итальянец, мастер по золоту, даже не благородного рождения. Именно он изготовил эту сцену дня рождения. Говорят, он был так красив, что женщины из простонародья считали его ангелом, слетевшим с небес. Говорят также, что он не желал милостей курфюрстины, у него была жена, которую он любил. Но потом эта жена умерла.

Может, утратив её, он помешался. Но потом говорили, что курфюрстина опоила его, чтобы привести к себе в постель. И это зелье свело его с ума. Когда курфюрст вернулся с войны, этот человек пришёл к нему и рассказал свою историю. Вначале Конрад-Аксель счёл его сумасшедшим и хотел расстрелять за то, что он порочит имя его жены. Но другие, набравшись храбрости, подтвердили историю златокузнеца и добавили ещё. Мастер умер, но рассказ его – нет.

Курфюрст действовал быстро. Его люди, верные ему солдаты, не тронутые царившим при дворе страхом, в одну ночь арестовали всех приближённых курфюрстины и допросили их. Под пытками они сломались и рассказали об убийствах и зле, хотя колдун молчал до конца и умер, проклиная Конрада-Акселя. Его как колдуна сожгли.

Кричащую Людовику вытащили из её покоев. Казнить курфюрстину не могли, хотя она, несомненно, была многократной убийцей. Но слишком высоким было её положение, у неё были родственники, против которых курфюрст не устоял бы, если бы они решили её защищать. И потому он приговорил её к смерти при жизни. Её отвезли в крепость Валленштейн, и она исчезла из мира. А под окнами одной из башен построили эшафот как предупреждение: для всего мира она за свои преступления была всё равно что мертва.

Я вздрогнула. История ужасная, и в голосе графини не было обычного оживления, она словно повторяла наизусть то, что заучила когда-то.

– Но зачем курфюрст сохранил творение, которое напоминало весь этот ужас ему самому и всем остальным? Я бы решила, что он его уничтожит.

– Нет! Он очень хотел, чтобы память о ней сохранялась перед ним и его людьми как предупреждение. Для него это было торжеством справедливости: никто, даже особа королевской крови, не может уйти от наказания. Брак его с Людовикой был расторгнут. Но женившись вторично, он приказал новой жене держать сцену дня рождения у себя в комнате и ежедневно смотреть на неё. Впрочем, она была совсем другим человеком, ей такой урок не был нужен, она принадлежала к самой набожной линии Вартенбургов. При ней все развлечения при дворе прекратились, и говорят, придворные ежедневно ходили в церковь и чуть ли не круглый год постились.

– А теперь эта сцена – часть сокровища…

Графиня ничего не ответила. И я подумала, не скрывается ли в этой истории чего-то, затрагивающего её собственное поведение. Если она, как я начинала подозревать, чрезмерно интересуется бароном, тогда для неё судьба развратной и жестокой курфюрстины не просто неприятный рассказ.

– Говорят, она по-прежнему ходит…

Слова графини прервали цепь моих мыслей. На мгновение я даже не поняла их смысл. Потом – призрак! Но ведь в наш просвещённый век никто больше не верит в привидения! Их можно найти только в романах, например, у миссис Радклиф, вместе с окровавленными монахинями, тайными проходами и палачами с черепом вместо головы, пытающими прекрасных и несчастных героинь.

Графиня смотрела на свои руки, которые так сжала, что кожа её перчаток опасно натянулась.

– Что она чувствовала? – моя спутница говорила шёпотом, но я расслышала её слова в грохоте улицы. – О чём думала? Закрытая там, в темноте и холоде? – графиня вздрогнула. – У нас в прошлом году был часовой из Валленштейна – там по–прежнему стоит гарнизон, он клялся, что видел в окне лицо курфюрстины. Она зналась с силами зла. Говорят, она даже спала с колдуном, и потому тот до смерти оставался ей верен. Она многое могла узнать от него…

Такие рассказы меня не пугали. Впрочем, я верила, что в дни Людовики они могли быть очень распространены. В этой залитой кровью земле действительно сжигали ведьм. Существовали и другие рассказы, например, о превращении людей в зверей. Но ведь сейчас девятнадцатый век! И я отказывалась погружаться в тень прошлого!

– Она давно мертва, – твёрдо заявила я. – Никаких ведьм нет. Послушайте, Луиза, – я заколебалась, называя её по имени, но всё же назвала, чтобы развеять это странное настроение. – Мы обе знаем, что это вздор.

На мгновение губы её надулись, словно она отвергала мой здравый смысл. Но потом рассмеялась.

– Да, но вы ведь не видели Валленштейн, – она снова вздрогнула. – В таком месте можно поверить и в привидения, и в ведьм. Однако, как вы говорите, это не наша забота. Скажите, Амелия, как вам понравились сокровища. Жаль, что мы не смогли подняться в серебряную комнату. Может, её сегодня навещал сам курфюрст. Говорят, он часто приказывает отвезти себя в кресле на колесиках наверх и часами рассматривает своё собрание.

Я подумала о полковнике на лестнице, ведущей в верхнюю часть башни. Должно быть, её догадка имела под собой почву. Итак, я была совсем рядом с дедушкой, которого никогда не знала. И когда нам на самом деле предстояло встретиться?