Текст книги "Тайна Мага"

Автор книги: Андре Лори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Андре Лори
Тайна Мага

ГЛАВА I. Французская миссия

Стояли первые летние дни. Два всадника, верхом на настоящих персидских лошадях, ехали крупной рысью по цветущей дороге вдоль реки Хамадана, сопровождаемые конвоем из трех человек. Они выехали из Тегерана для того, чтобы посетить археологические раскопки в местности, где предполагалась древняя Экбатана.

– Ах, мой молодой друг, придержите, пожалуйста, немного вашу лошадь и удостойте своим вниманием этот восхитительный пейзаж! – вдруг сказал старший из путешественников, задыхаясь.

– Надо быть более меня избалованным, чтобы довольствоваться одним простым взглядом, – отвечал лейтенант Гюйон, легким движением руки сдерживая свою лошадь, – я вдоволь любуюсь им на рыси, уверяю вас.

Послушное воле всадника, животное незаметно перешло в шаг. Между тем бедный доктор Арди изо всех сил тянул за поводья и кричал на своего коня, но упрямая лошаденка не обнаруживала никакого желания его слушаться.

Выехав таким образом из-за густого леса, который был расположен там, как бы на страже, для защиты от нескромных взглядов некоторых прелестнейших уголков, – оба путешественника были поражены и очарованы богатством долины, развернувшейся перед ними. На востоке ясно, смелыми очертаниями, обрисовывалась крутая, белая гора Эльван, к которой персидские дервиши приходят искать уединения. У ног путешественников расстилались богатые пастбища, желтели виноградники, высились плодовые деревья, – вид благоденствия и довольства, а изобилие чистых, сверкающих ручьев возвещало о близости города Хамадана, «города шестнадцати сотен фонтанов».

– Что касается меня, то я не центавр, – продолжал доктор, – и могу наслаждаться красотой окружающих пейзажей только когда еду потихоньку… Кстати, что скажете вы о солнце Хамадана?

– Я, еще недавно проклинавший климат Ирана, дрожавший от стужи благодаря северному ветру, который пронизывал и резал без пощады, – я никогда не предполагал, что так близко находятся эти равнины, полные солнечного света и теплоты! – отвечал лейтенант.

– Вы, вероятно, спрашивали себя, что могло побудить Его Величество, «Царя царей» 11
  Один из титулов персидского шаха.


[Закрыть]избрать своею летней резиденцией столь обиженную природой местность?

– Да, а теперь я вполне понимаю этот выбор: долина, расстилающаяся перед нами, напоминает собой земной рай!

– Почем знать, не была ли она и в самом деле частью Эдема? – смеясь проговорил доктор. – Во всяком случае, местоположение древнего рая недалеко отсюда…

– А скоро ли мы приедем? – помолчав с минуту, спросил своего спутника Гюйон.

– Через несколько минут. Вам хочется поскорее увидеть место раскопок?

– Вернее, того, кто ими заведует. Мне, признаться, по горло надоели фигуры персов и их гортанный говор. Вот уже три месяца, как я без отдыха вожусь с подданными «Убежища вселенной», и ничуть не пожалею, если переменю это занятие на беседу с французами.

– Скажите также – и с любезной француженкой. Вы никогда не видели мадемуазель Кардик?

– Нет. Все, что я знаю о своих будущих хозяевах, – это лишь то, что господин Кардик пригласил меня посетить его работы, за что я благодарю вас, доктор, от всего сердца, так как одному вам я обязан этим приглашением… Но прежде, чем мы приедем, опишите-ка вы мне их слегка. Всегда чувствуешь себя в затруднительном положении, попав в незнакомую среду… Господин Кардик здесь со своим семейством?

– Да, потому что все его семейство состоит из одной сестры.

– Без сомнения, она уже в летах? – спросил офицер.

– Мадемуазель Кардик всего девятнадцать лет.

– Девятнадцать лет!.. И она приехала со своим братом? Без матери, без наставницы?..

– Мадемуазель Кардик – настоящая амазонка… «Ага!.. – сказал себе лейтенант Гюйон, – вероятно, это невинная пансионерка! Я уже теперь вижу, как она копается, рассматривает, восхищается каждым пустяком, будучи столько же полезна для дела, как Лафонтеновская пашущая муха».

Луи Гюйон, недавно прибывший из Алжира, где он в обращении с туземцами привык пускать в ход физическую силу, имел в характере некоторую долю деспотизма. Высокий, худощавый, с круглой, крепко сидевшей на атлетической шее головой, с открытым и честным взглядом серых глаз, с манерами несколько высокомерными, но смягченными утонченной вежливостью, ловко носивший свой изящный кавалерийский мундир, – он был прекрасным типом французского офицера. При всем том молодой лейтенант все же был не без предрассудков. По его мнению, например, ничто не могло так шокировать молодую девушку, как оставление своей родины для того, чтобы странствовать по свету. Исходя из этого, он решил про себя что мадемуазель Кардик должна быть дурна собой. Хотя он имел довольно такта, чтобы не высказать этой мысли своему спутнику, тем не менее доктор, казалось, угадал ее.

– Брат составляет все ее семейство, – проговорил он, – мадемуазель Кардик нежно привязана к нему, и, конечно, несмотря на трудности пути и хлопоты с туземцами, которых нужно видеть, чтобы оценить, ей здесь лучше, чем сидеть взаперти в Бретани, под надзором гувернантки.

– Пусть будет так!.. Но вы еще не описали мне моих будущих хозяев.

– Извините, – сказал доктор, – я совсем не обладаю искусством портретиста и предоставляю вам самим впоследствии познакомиться с ними, а теперь ограничусь лишь паспортными приметами тех, кого вы встретите… Прежде всего дамы: мадемуазель Катрин Кардик, уже известная вам особа, девятнадцати лет, хорошего здоровья, с хорошим сердцем. Ее брат, Мориц Кардик…

– Однако, доктор, вы лаконичнее даже паспорта! – прервал своего собеседника офицер.

– Я отметил вам все наиболее важное: молодость, здоровье и доброту. Никакой общественный талант, никакая элегантность женщины, избалованной и изнеженной воспитанием, не сравнится с этим. Я продолжаю: Мориц Кардик, двадцати пяти лет, окончивший первым Нормальную и Политехническую школы…

– Ого, черт возьми!..

– Известный археолог, ученик Дьеляфуа, прекрасный товарищ…

«Я так и знал, – подумал про себя лейтенант, – он ничего не сказал о наружности мадемуазель Кардик: конечно, она безобразна».

– Чтобы закончить свое описание, прибавлю: железное здоровье и золотое сердце.

– Это последнее, как я вижу, семейная болезнь?

– Вы правы. Ну-с, далее… Аристомен Гаргариди, его слуга неопределенных лет…

– О, – проговорил с улыбкой Гюйон, – я охотно избавлю вас от описания слуги, если только вы пожелаете продолжить описание его господ.

– Гаргариди заслуживает особого упоминания: это необыкновенный слуга.

– Увы, я научен опытом, что всегда и везде этот народ одинаков: воры, лжецы, лицемеры и затем…

– Однако Аристомен стоит вне общего закона. Судите сами: он происходит по женской линии от знаменитого мессинского героя, имя которого носит…

– Или, по крайней мере, на такое происхождение он сам претендует?

– Я не видел его родословной, но я видел его дипломы, которые стоят, может быть, больше.

– Его дипломы?..

– Ну, да… Гаргариди – бакалавр наук и изящных искусств, лиценциат прав.

– Вы шутите?

– Напротив, я говорю вполне серьезно.

– Лиценциат – какого же университета? Без сомнения, Константинопольского?

– Нет, Аристомен прошел курс наук в Париже и самым блестящим образом защитил диссертацию в Сорбонне.

– Диссертацию! Да разве он ученый?

– Да, юрист; он доктор права.

– Что это значит?

– Я не могу ничего более сказать вам. Признаюсь, сначала это меня тоже сильно удивляло, но теперь я освоился.

– Тут должна быть какая-нибудь тайна. Не скрывающийся ли он заговорщик?

– Ничего подобного. Бедный Аристомен! Это существо совершенно безобидное… Он, кажется, далеко не единственный из своих соотечественников, находящийся в таком странном положении. Эти бедняки наудачу едут в Париж, тратят последнюю копейку, чтобы добиться диплома, потом возвращаются домой и здесь видят, что бакалавров не меньше, чем камней на шоссе. Что же делать в таком случае?..

– По-моему – все, только не поступать в лакеи!

– И по-моему также. Но если принципы этих людей допускают такое… Если положение лакея не унижает их собственного достоинства?..

– Это потому, что они выродки своих славных предков, – проговорил Гюйон. – Великий Аристомен… Но вот мы и у цели, я полагаю!

Стоянка археологов, до сих пор скрываемая изгибом долины, в этот момент вдруг открылась взорам путников. Перед центральным шалашом прогуливался, как бы кого-то поджидая, молодой человек приятной наружности с дамой в дорожном костюме.

– А вот и наши хозяева! – вскричал доктор, завидев эту парочку и обмениваясь с ней приветственным жестом.

Несколько туземцев подбежали принять лошадей, и в ту минуту, как посетители слезали с коней, брат и сестра подошли к ним.

– Мой родственник и друг, лейтенант Гюйон, вдвойне счастливый, так как ему представляется случай познакомиться с вами и снова попасть в образованное общество, – проговорил доктор, принявший на себя роль церемониймейстера. – Мадемуазель Кардик, Мориц Кардик!..

– Мадемуазель Кардик!

Лейтенанту понадобилось все его самообладание, чтобы удержаться от восклицания и не высказать громко своего удивления, которое, однако, ясно выразилось в его глазах.

В молодой девушке не было решительно ничего похожего на ту особу, какую рисовал себе Луи Гюйон. Мадемуазель Кардик не была ни суетливой пансионеркой, ни синим чулком. Среднего роста, очень стройная, с матовым, слегка бледным цветом лица, с задумчивыми, спокойными глазами, она на поверхностного наблюдателя могла производить впечатление слабости и беспомощности. Но доктор Арди, хорошо ее знавший, уверял, что «ничего не может быть крепче этого худенького кулачка, этой слабой руки и маленькой ножки». Она владела киркой не хуже самого здоровенного работника, совершала, не жалуясь, самые трудные переходы, а при случае умела хладнокровно пустить в дело ружье Лебеля или револьвер. Ее белокурые волосы ложились волнистыми прядями, образуя классическую прическу в форме каски, которая придавала ей вид Минервы.

Вполне отрешившись от своих первоначальных предубеждений, лейтенант всей душой предался удовольствию свидания с симпатичными соотечественниками. Морицу Кардику прежде всего хотелось показать новоприбывшим начатые работы, но, исполняя долг гостеприимства, он объявил, что ничего не покажет раньше, чем гости не подкрепят свои силы.

– Итак, – сказал лейтенант, – у нас есть довольно много времени, чтобы поговорить, прежде чем проникнуть в тайны наших изысканий. Прежде всего я желал бы знать, где мы находимся? Извините за этот вопрос, но в деле археологии я круглый невежда.

– Мы сами не знаем, что перед нами, – скромно отвечал молодой ученый. – Мы ищем. По нашим предположениям, мы попираем развалины Экбатаны… Но если судить по тому, что мы успели до сих пор добыть, то между нами и теми, кто считает себя невеждами, не окажется большой разницы.

– Стало быть, – вмешался доктор, – с тех пор, как я с вами расстался, вы не открыли ничего нового?

– Ничего определенного, но мы все-таки близко подошли к цели! – с живостью проговорила девушка.

– Мой молодой друг обладает верой, способной двигать горы и колебать скалы, – сказал доктор Арди, обращаясь к Гюйону. – Поверите ли, лейтенант, что эта маленькая ручка владеет киркой, ружьем, револьвером, что эта головка полна знаний греческого, персидского, арабского и санскритского языков!

– О, доктор, – возразила мадемуазель Кардик с неподдельно умоляющим выражением в голосе, – не будем говорить обо мне! Посмотрите лучше, что заставляет меня верить в приближение к цели.

И, вынув из кармана маленький предмет, она подала его доктору.

Арди, рассматривая поданный ему предмет, несколько раз повертел его в руках, не находя в нем ничего особенного.

– Это похоже на кусок эмалированного кирпича из очага в моей кухне, – заметил он.

– Слепец!.. – смеясь проговорила девушка. – Как можете вы без уважения смотреть на этот почтенный обломок, созерцавший длинные династии самодержцев… который, без сомнения, видел Александра, Дария и, – кто знает? – может быть, даже Кира!..

– А кто мне докажет, что этот кусок кирпича видел все это?..

– Цвет его, строение, характерный рисунок говорят сами за себя. Но это еще не все… Посмотрите-ка на этот угол!

– Ах, извините!.. Я не умею быстро разбирать клинообразные надписи…

– И я также. Но это, я полагаю, вовсе не надпись… Это, если не ошибаюсь, конец крыла.

– И поэтому мы находимся на месте древней Экбатаны?.. Я не вижу здесь ясной связи идей…

– Не торопитесь так. Разве вы не слыхали об изображении Кира, найденном на одном из барельефов Пасаргады?

– Совершенно верно: завоеватель представлен там украшенным четырьмя крыльями.

– Ну, так оконечность перьев на этом обломке вполне напоминает конец правого верхнего крыла Пасаргадского изображения.

– Гм… А скажите, каким образом добыли вы этот фетиш?

– Сегодня утром я споткнулась о неровность почвы. Предчувствуя находку, бегу за своими инструментами, делаю три или четыре удара заступом и открываю вот это!

– Но почему, – даже предположив, что вашему кирпичу более двух тысяч лет, и что эти неясные черты представляют оконечность крыла, а это крыло принадлежит изображению великого Кира, – почему эта находка должна обязательно предвещать близость исчезнувшего города, следов которого более не находят? Разве не мог быть этот кусок принесен сюда из Пасаргады?

– Точно так же, как у Вольтера раковины, занесенные на вершины гор пилигримами, – смеясь заметил Мориц Кардик, до сих пор молча слушавший объяснения сестры. – Да, доктор, вы правы: этот обломок, может быть, и в самом деле занесен сюда из другого места… Но не бойтесь, – мы не ограничимся одним куском эмалированного кирпича. Нам нужно все изображение, если только оно здесь имеется, – вся стена, на которой это изображение сделано, – все колонны, ее поддерживавшие, все карнизы, капители, фронтоны… Земля должна открыть нам и дворец Дейока, и город, который его окружал, и семь стен, которые его защищали…

– Как он увлекается!.. Как он увлекается!.. – вскричал доктор. – Его энтузиазм заразителен!.. Еще одно слово, – и я возьму кирку и присоединюсь к вам…

– И я не отказался бы от вашей помощи, – сказал Мориц, – напротив, мне были бы очень кстати несколько интеллигентных волонтеров. Одно из наших главнейших затруднений здесь – это то, что ни мы не понимаем своих рабочих, ни они нас. Я не говорю о языке, но о сочувствии, о нравственной поддержке. Как работать с людьми, ни одному слову которых никогда нельзя верить, которые вас презирали бы, если бы предполагали в вас настолько глупости, чтобы вы могли высказывать правду!

– Кому вы это говорите!.. – вскричал лейтенант. – Мои обязанности не легче ваших, так как мне поручено шахом обучить европейскому строю его войска. И вот уже три месяца, как я бьюсь с этими медными лбами, но подвинулся вперед настолько же, как и в первый день…

– Ба! – воскликнул, смеясь, доктор. – Вот что значит молодо-зелено! – А я практикую среди персов уже давно и, уверяю вас, понимаю их отлично: когда они говорят белое, я подразумеваю черное, и наоборот. Они, видите ли, смешивают понятия… Ну, да во всяком случае, каковы бы они ни были, я не беспокоюсь за вас, Мориц: вы всегда сумеете ими управлять. Недаром ведь вы ветеран археологии: вспомните-ка ваше участие в раскопках Сузы…

– Да, это было хорошее время!.. – вздохнув, проговорил молодой ученый.

ГЛАВА II. Брат и сестра

Мориц Кардик, глава и душа экспедиции, несмотря на свою молодость, вполне обладал знаниями и опытом, необходимыми для того, чтобы с успехом выполнять начатое им трудное предприятие. Воспитанник Дьеляфуа, он изучил под руководством этого достойного учителя тысячи тайн своего дела, усвоил метод изысканий, постиг малейшие приметы, по которым можно различить драгоценную находку под слоем вековой пыли; кроме того, он обладал терпением, которое помогает человеку переносить, не жалуясь, всевозможные лишения, болезни и неудобства; наконец, ему присуще было то героическое упорство, которое противостоит упадку мужества и непослушанию подчиненных, их недоверию и тупости… Будучи бретонцем по происхождению, он был снабжен порядочной дозой упрямства, присущего его соотечественникам. Если у него составлялся какой-либо план или являлась какая-либо мысль, – не было, кажется, силы, способной заставить молодого археолога от них отказаться.

Оставшись сиротой шестнадцати лет и будучи единственным покровителем и защитником нежно любимой сестры, он сказал себе: «Я заменю отца и мать Катрин… Отчего мне, ее брату, не быть для нее лучшим руководителем, чем постороннее лицо? Можно добиться всего, чего хочешь!».

И он бодро принялся за свои новые обязанности.

В то время, когда свирепствовавшая эпидемия унесла в могилу обоих его родителей, молодой человек только что блестящим образом окончил лицей в Ванне. Его отец, известный профессор, при жизни своей устроил все уже для отправления сына в Парижский лицей, где юноша должен был приготовиться для поступления в одно из высших учебных заведений. Теперь положение вещей значительно изменилось. Следовало ли Морицу придерживаться намеченного плана? Помещать ли сестру в пансион до того дня, когда положение его сделается более определенным, и он будет в состоянии взять ее к себе? Все друзья их семейства советовали юноше поступить таким образом, находя это наиболее разумным и практичным. Но десятилетняя девочка, бледная и хрупкая, умоляла брата не покидать ее.

– О, Мориц, возьми меня с собой в Париж!.. Не оставляй меня одну среди чужих… Я умру!..

Юноша в крайней нерешительности целый день думал о том, что ему делать. Молящие, полные ужаса восклицания сестренки раздирали ему душу.

Эти восклицания не были капризами избалованного ребенка. Хотя сестра Морица и не была больной в прямом смысле, но не отличалась и хорошим здоровьем; оттого ее покойная мать никогда не расставалась с ней; она даже не допускала мысли отдать ее в пансион, тем более, что отец и брат находили большое удовольствие быть первыми наставниками дитяти. «Бог знает, что станется с ней, – размышлял Мориц, – когда она внезапно лишится окружающих ее забот и будет поставлена в совершенно новые условия жизни?! Нельзя же допустить, чтобы сестра зачахла и в самом деле умерла, как она говорила!»

После целого дня размышлений сознание своих обязанностей, как старшего и к тому же единственного брата, восторжествовало: Мориц решил, что возьмет с собой сестру в Париж. Кардики далеко не были богачами, их доходы не превышали трех тысяч франков. Впрочем, соблюдая известную экономию, с этими деньгами можно было кое-как перебиваться даже и в Париже. О прислуге Мориц не заботился: он знал, его верная няня, старая Элоиза, ни за что не согласится расстаться с ними; старушка тем охотнее готова была последовать за детьми в Париж, что там у нее была сестра замужем за мелким торговцем в Пасси.

Сказано – сделано. Нечего и говорить о тех препятствиях, которые встретил в своей жизни шестнадцатилетний юноша, будучи заброшен в незнакомый город; но он никогда не падал духом и привел в исполнение всю намеченную им программу действий. Катрин, помещенная вместе с Элоизой в небольшой квартирке, находившейся невдалеке от Люксембургского сада, росла счастливой и нежно оберегаемой. Благодаря брату, она почти совсем не испытывала горя раннего сиротства и выросла красивой, сильной девушкой, очаровательной не только по наружности, но и по своему уму и образованию.

Кардикам достались, как бы в наследство, солидные дружеские связи их отца с ученым миром Парижа. Они встретили радушный прием у лучших здешних профессоров. Некоторые из последних вызвались позаботиться о научном образовании сирот. Под их руководством Мориц неустанно принялся за науку, а так как с железным здоровьем он соединял необыкновенную силу ума, то ему смело можно было предсказать успех. И действительно, как выше уже было замечено, он блестящим образом завершил свое образование. Вскоре после того случилось событие, имевшее влияние на всю дальнейшую карьеру молодого археолога: к величайшей своей радости он был приглашен участвовать в археологической экспедиции Дьеляфуа. Но тут возник один вопрос: как отнесется сестра к этой разлуке? согласится ли расстаться с Морицом?

Словом, девушка в конце концов убедила брата. Добрая Элоиза перебралась к своей сестре в Пасси и с тысячами напутствий, вся в слезах, проводила свою госпожу «к дикарям», как говорила бедная старушка.

В продолжение нескольких дней Мориц был в страшной тревоге, опасаясь, что поступил опрометчиво, сдавшись на просьбы сестры. Но когда он увидел ее за делом, веселой, здоровой, неутомимой, хорошей советчицей и помощницей, не отступающей ни перед какими трудностями, то мало-помалу успокоился, и через несколько недель должен был сознаться, что сестра была для него просто незаменима. Безукоризненная хозяйка, она исполняла в лагере обязанности казначея, секретаря, сиделки и доктора, смотрела за кухней и гардеробом; эти многочисленные обязанности не мешали ей, кроме того, в случае нужды помогать брату и своей киркой.

Жизнь брата и сестры возле Хамадана была далеко не роскошною. Средства в их распоряжении были очень небольшие, и поэтому самая строгая экономия представлялась безусловно необходимой. Тем не менее общий вид лагеря представлял весьма заманчивую картину. Мориц расположил его на обширном лугу, усеянном группами деревьев и орошаемом быстрым ручьем. Местоположение было прекрасное, а когда солнце озаряло белые палатки, зеленые ветви шалашей и трехцветное знамя, развевавшееся в центре, – эта жизнь на вольном воздухе представлялась очень привлекательной.

Центральный шалаш лагеря, более обширный, чем прочие, служил одновременно салоном, столовой и приемным залом. Здесь члены экспедиции проводили дождливые дни и вечера по окончании работ. Несколько ковров местного производства, недорогие, но с большим вкусом выбранные украшения для стен, изобилие книг, европейское и персидское оружие, искусно разложенное на отдельных подставках, и цветы, беспрестанно обновляемые Катрин, – придавали уютный и почти элегантный вид этому простому жилищу. Шалаш мадемуазель Кардик, примыкавший к правой стене, вмещал в себя только походную кровать и простой, но полный туалет. Мориц устроил свой шалаш как можно ближе к шалашу сестры, чтобы молодая девушка и днем, и ночью находилась под его охраной. Ящики, инструменты, запасы продовольствия и одежды помещались немного далее, под присмотром Гаргариди, слуги-грека, который очень искусно устроил кухню на открытом воздухе, в яме, вырытой им в земле. Когда шел дождь, он накрывал импровизированную кухню плетеным щитом, так что очаг всегда мог действовать исправно.

Каждое утро шалаш молодой девушки был осаждаем нескончаемой вереницей туземцев, которые являлись к ней со своими недугами. Каждый европеец в глазах персов – непременно «хаким» (доктор): его совет исполняется с такой же точностью, как нами – совет наших знаменитостей медицинского мира. Походная аптека Катрин помещалась в большом ящике из орехового дерева и стояла в одном из углов шалаша. Туземцы с разинутыми ртами смотрели, как молодая девушка брала из этого ящика флаконы с разными этикетками и привычной рукой раздавала лекарства, которые, по ее мнению, могли быть полезны «ее больным». Особенное удивление выказывали женщины, которые с подавленными восклицаниями толкали одна другую локтями.

Этот ящик производил на них впечатление арсенала волшебств…

Скоро слава «ханум-фаранги» (француженки) распространилась по всей стране, и отовсюду стали приходить массы народа только для того, чтобы ее увидеть. Хорошо владея персидским языком, молодая девушка старалась втолковать этим бедным людям некоторые элементарные понятия о гигиене и чистоплотности. Но надо сознаться, что ее проповедь имела мало успеха: сыны Ирана продолжали выказывать необыкновенную привязанность к нечистоплотности, унаследованной ими от предков…

В ожидании завтрака брат и сестра показали приезжим весь лагерь, устроили прогулку по берегу ручья и, наконец, исполняя желание лейтенанта, который, как истинный кавалерист, хотел видеть лошадей, – отправились взглянуть на последних. Вдруг из лагеря раздался странный, пронзительный крик.

– Ах, Боже мой, что это такое?! – вскричал доктор Арди. – Вероятно, мулла созывает правоверных на молитву?

– Нет, – отвечала мадемуазель Кардик, – это наш эконом приглашает нас к завтраку. Если вы позволите, господа, то мы сейчас же отправимся к столу. Наш повар крайне самолюбив и будет в отчаянии, если приготовленный им завтрак останется стынуть.

Вся компания подошла к среднему шалашу. Около него, на траве, вокруг низенького столика были разостланы ковры. Человек с салфеткой в руках в волнении прохаживался здесь, выказывая признаки живейшего нетерпения.

– А, это знаменитый Гаргариди! – проговорил доктор. – Мне кажется, заметно даже издали, что одеяние его изорвано, как никогда. Не правда ли, мадемуазель Катрин?

– Как вам угодно, доктор, – смеясь, отвечала молодая девушка, – но мы отказались от надежды видеть его более внимательным к своей наружности. Сколько бы Мориц ни делал ему костюмов, в конце недели они всегда превращаются в лохмотья.

– Я никак не могу внушить ему, что немного поменьше помады и немного побольше мыла всего лучше отвечало бы его настоящим потребностям, – сказал вполголоса Мориц.

Лейтенант Гюйон, припоминая подробности, рассказанные ему доктором Арди, с любопытством смотрел на этого лиценциата права, которого, конечно, незаслуженные несчастья заставили принять на себя обязанности слуги.

Аристомен Гаргариди был мужчина средних лет, худощавый, с глазами черными, как самые черные чернила. Его шевелюра, блестевшая от огромного количества помады, и дешевые кольца, украшавшие все его пальцы, возвещали, что

Несчастья не отняли гордость его и не могли уничтожить в нем любви к некоторому щегольству. Он был одет в сюртук, когда-то черный, но теперь зеленоватый и вытертый донельзя; изношенные сапоги очень неудовлетворительно прикрывали его ноги. Но, нисколько не смущаемый недостатками своего костюма, он шагнул вперед с видом собственного достоинства и сделал глубокий поклон сначала доктору Арди, потом лейтенанту Гюйону. Затем, обращаясь в сторону стола, он произнес торжественным голосом:

– Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!

– Я не сомневаюсь в вашем искусстве, – ласково сказала мадемуазель Кардик. – Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.

– Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, – добавил Мориц, – в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.

– Хорошо, хорошо, – улыбаясь, сказал доктор. – Пилав превосходная вещь, не будем говорить о нем дурно! Увидите, как я за него примусь…

– Ах, честное слово, господин доктор, – вскричал Аристомен, не будучи более в силах молчать, – я вполне разделяю ваше мнение! Я многое испытал в жизни и ручаюсь, что нашлось бы много людей, которые с радостью согласились бы кушать пилав каждый день, а еще лучше – по нескольку раз в день!.. И особенно такой пилав…

С этими словами он ловким движением руки снял крышку с блюда и открыл таким образом целую груду риса с шафраном; среди риса виднелись куски дичи…

Аристомен с видом знатока втянул в себя аромат, исходивший от блюда, и с наслаждением причмокнул губами.

– Скажите мне, что может быть лучше этого!.. – проговорил он с чувством. – Даже у моего друга, князя Кракареско, – с которым, конечно, знакомы эти господа, – я никогда не видел ничего более вкусного на вид.

Доктор Арди, который забавлялся выходками лиценциата права, придал самое серьезное выражение лицу и сказал, как бы припоминая:

– Князь Кракареско?.. Где теперь этот князь, друг мой?

– Где он находится в настоящее время, сударь, я не знаю. Но когда мы вместе учились в Париже, – «в городе света», как выразился один поэт, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания, – мы были неразлучны… Я искренне удивляюсь, каким образом столь знатные господа никогда о нем ничего не слыхали.

– Надо думать, что мы с князем принадлежим к разным слоям общества, – сказал злой доктор.

– Мой друг Кракареско, – сказал Аристомен, принимая величественную позу, – принадлежал к самому высшему парижскому обществу, сударь. Кто не слыхал о его великолепии, о его изяществе?.. Его духовные достоинства ни в чем не уступают его блестящей наружности. Кракареско и Гаргариди были известны… да, милостивая государыня, да, милостивые государи, известны от Итальянского бульвара до каскадов Булонского леса, были известны по изяществу своих костюмов, роскоши своих экипажей…

– Черт возьми!.. Так вы держали экипаж?

– Да, сударь, – важно сказал Гаргариди. – В упряжке чистокровные лошади, из которых каждая мне стоила двадцать тысяч франков…

– В последний раз, когда я вас видел, они стоили, помнится, только пятнадцать тысяч за пару? – с улыбкой заметил доктор.

– Ах, да, сударь… Ну, да это подробности… Одни подробности… Мой лейтенант, – позвольте старому военному употребить звание, которое напоминает ему о том времени, когда он носил мундир, – позвольте вам предложить немного индийской сои, приготовленной лично мною. Она придает вкус этому блюду, в сущности, довольно пресному, если его ничем не приправлять, как сейчас совершенно справедливо заметил хозяин…

– Довольно, Аристомен, я вас попрошу замолчать! Нельзя начать общего разговора! – сказал наконец Мориц, выведенный из терпения.

– Молчу, молчу, сударь. Я не из тех, которым нужно повторять замечания. Всегда щепетильный в отношении своей чести, я знаю свое место и не стану ждать, пока мне его укажут! Мой бедный отец, – замечательно добрый человек, – часто говаривал об этом моем качестве князю Кракареско-отцу, – они также были друзьями, как и я с молодым князем Кракареско: «Аристомен обладает всеми недостатками своей расы: горд, вспыльчив, заносчив; но его гордость предохраняет его от слишком низких пороков, и никогда он не дойдет до того, чтобы заслужить оскорбительный упрек». Разве не в этом проявляется собственное достоинство, господа?..

– Мы будем сами себе прислуживать? – спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. – Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…

– Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…