Текст книги "Вирусы. Откуда они берутся, как передаются людям и что может защитить от них"

Автор книги: Андерс Фомсгорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Введение. От врача к исследователю. Как я хотел спасти мир

Да-да, я стремился во что бы то ни стало спасти людей от какой-нибудь жуткой и опасной инфекции или еще от какой-нибудь угрозы. Поэтому я и решил стать врачом. И я им стал. Правда, на это потребовалось очень много времени, но оно было потрачено не зря. Всякий раз, приходя в новое отделение и осваивая очередную медицинскую специальность, я с восторгом думал: именно в этой области я хочу работать! Я проявлял ловкость в хирургии, демонстрировал недюжинную изобретательность в психиатрии, был энергичен и расторопен в отделении неотложной помощи. По крайней мере, мне самому так казалось. В какой-то момент появилась мысль стать акушером-гинекологом. Тут парадоксальным образом сталкиваешься с больными и здоровыми пациентами – все-таки беременность не болезнь, применяешь хирургические и терапевтические знания, имеешь дело со взрослыми и детьми – весьма разнообразная практика. Но спустя полгода я стал опасаться, что в будущем профессия гинеколога не лучшим образом повлияет на мою сексуальную жизнь.

Работая в отделении неотложной помощи, я обратил внимание: если дело совсем плохо, мы немедленно зовем анестезиологов. Наркоз – настоящая катастрофа. Как только начинается паника или появляется угроза остановки сердца, в палату врывается кавалерия в модной зеленой униформе и голубых шапочках набекрень. Они неизменно жуют жвачку и всем своим видом демонстрируют непоколебимость. И вот мы все, в белых халатах с карманами, набитыми учебниками, надетых поверх убогих безразмерных сетчатых маек, покидаем помещение, уступая место им. И тут же пускаются в ход интубационные трубки, дыхательные аппараты, капельницы, кислородные баллоны и многочисленные пикающие приборы. Что они там колдуют? Каким образом откладывают конец света, который, казалось, вот-вот наступит? И мне захотелось приобщиться к этой тайне.

Я стал опасаться, что в будущем профессия гинеколога не лучшим образом повлияет на мою сексуальную жизнь.

Это было потрясающе. Я научился погружать пациентов в сон и быстро, и медленно, подключать аппарат искусственной вентиляции легких, применять масочный наркоз у самых активных детей и наркоманов, приобрел большой опыт в реанимировании больных с остановкой сердца. Начинающих врачей наставлял сам заведующий отделением.

– Мы должны постоянно ее жевать, – сказал он, раздавая нам всем по жвачке. – Когда вы вводите анестезию, перед полной отключкой у пациента обостряются все чувства, поэтому от вас не должно разить луком, вонять недавно съеденным обедом или кофе. А еще, когда вы даете наркоз, нужно вести себя как можно тише. Ваш пациент воспринимает малейший шум как пальбу из пушек, у некоторых резкий звук может спровоцировать чрезвычайно опасное в этот момент состояние двигательного возбуждения.

Завотделением привел нас в пустую операционную, где нам предстояло практиковать масочный наркоз друг на друге. Мы должны были на себе испытать луковый запах изо рта врача в момент попадания в кровеносные сосуды снотворного вещества, прочувствовать постепенное безболезненное погружение в расслабляющий сон по мере вдыхания анестезирующего газа. Понять, что ощущает пациент во время подготовки к операции. Мы договорились, что каждый будет постукивать пальцами по матрасу вплоть до засыпания. Как только стук прекращался, напарник должен был прекратить подачу анестетика и дать кислород, чтобы вернуть испытуемого в состояние бодрствования.

– А правда, что некоторые никогда полностью не отходят от наркоза? – спросил кто-то.

– Давнишнее заблуждение, – махнул рукой завотделением. А затем рассказал кое-что странное. Люди, пережившие клиническую смерть, из-за остановки сердца например, говорят, что по ощущениям этот момент очень напоминает переход в бессознательное состояние при общем наркозе. Круто, подумал я. Не знаю, был ли я готов к такому серьезному испытанию тем утром, но сразу согласился.

Я лежал на кушетке и слушал шипение анестезирующего газа в черной резиновой маске, закрывавшей половину лица. Сразу ощутил запах наркозного препарата. Все чувства действительно обострились. Я попытался подумать о чем-нибудь очень приятном. Комната начала вращаться все быстрее и быстрее, словно по спирали, темнеющей к краю, с разноцветными полосами, сходящимися к центру. Вдруг я увидел, как изнутри спирали выходит моя девушка Ханнес и приближается вплотную к моему лицу. А затем сделал глубокий вдох и тут же отключился. До этого я старательно барабанил пальцами по матрасу. Почти сразу я вроде бы заметил где-то далеко моего напарника, регулирующего поступление газа в маску. Он слегка потряс кушетку, и я полностью проснулся, обнаружив перед собой яркие лампы на потолке и знакомую палату.

– Ты все время улыбался, – заметил напарник.

Поднявшись, я подумал: неужели вот так все и заканчивается? Обратно в утробу матери, что-то типа «кольцо жизни замкнулось». Или я, по своему обыкновению, чересчур уж увлекся фривольными фантазиями о прелестях Ханнес?

* * *

Вскоре меня прикрепили к врачу-анестезиологу по имени Уффе. Мне удалось получить общее представление о профессии, приобрести необходимый навык эмоционально отстраняться в моменты, когда речь идет о спасении жизни и действовать нужно быстро, и зачастую принимать нетривиальные решения. Я изучил все профессиональные приемы и свободно манипулировал всеми возможными наркозными препаратами, морфином и анестезиологическими штучками – только попадись мне!

Однажды бригада скорой помощи сообщила, что везет к нам в больницу молодого человека с ножом в сердце. Это был нестандартный случай, а потому в отделение неотложной помощи сбежались все, кто только мог: хирурги, медсестры, санитары и анестезиологи (то есть мы с Уффе). У нас не было никакой дополнительной информации. И все же мы сразу подготовили пакеты с донорской кровью и капельницы, освободили операционную на втором этаже. Мы сделали все это тихо и спокойно. Наконец вдалеке зазвучала сирена скорой помощи, и сердце забилось быстрее. Но я не терял самообладания, я научился этому у Уффе. Теперь было понятно, что нужно делать, когда близится конец света. В этот раз я сам был в составе кавалерии.

Наконец пациента на каталке ввезли в отделение неотложной помощи. Спасатели тут же убежали. Из сердца у него и впрямь торчал нож. Вокруг была кровь. Судя по всему, он находился в сознании, но лежал молча. Одна из медсестер рывком сорвала с него рубашку, две другие наладили внутривенные инфузии в обе руки. Уффе вколол пациенту дозу анестетика, который действует одновременно как снотворное и обезболивающее. Укол подействовал немедленно. Правда, несмотря на то что парень сразу погрузился в забытье, он продолжал корчиться на каталке. Не все присутствующие поняли, что это рефлекторная мышечная судорога, кое-кто подумал, что он еще бодрствует. Мы выжидательно смотрели на хирурга, наступила его очередь действовать. Но он был новенький в нашей больнице и совсем молодой и просто-напросто впал в ступор. Он аккуратно одевался, был приятен в общении и, несомненно, обладал обширными знаниями, ему просто не хватало опыта. Действительно, ситуацию никак нельзя было назвать повседневной. Через несколько тягостных секунд я не выдержал. Мы с Уффе посмотрели на огромные ножницы для гипса, лежавшие на столе, и переглянулись. Наставник подмигнул мне и улыбнулся. Кто-то из нас указал хирургу на инструмент и предложил разрезать пациенту грудную клетку. Я не раз видел, как проводили эту операцию в практике торакальной хирургии[4]4
  Торакальная хирургия – хирургия органов грудной клетки.


[Закрыть], правда, не ножницами для гипса. Пришлось спровоцировать врача, заметив, что мужчина все равно умрет через несколько минут. Бедняга сглотнул. Выходило не по учебнику: инструмент был нестерильным и предназначался совершенно для других манипуляций.

Хирург дернулся и взмахнул рукой, но все еще медлил. Тогда Уффе схватил ножницы, вспорол ими грудную клетку несчастного и сделал первый надрез.

– Это всего лишь крупная рыбина! – бодро воскликнул я, вспомнив о жирных окунях, которых мы ловили в Смоланде, когда во время летних каникул отдыхали всей семьей в большом фамильном доме в Седрагордене. У рыб тоже была толстая шкура, которую приходилось резать кухонными ножницами.

Тогда хирург наконец подключился к работе, и общими усилиями мы рассекли грудную клетку пациента. Заткнув тканевой салфеткой ножевую дыру в сердце, с которым теперь можно было беспрепятственно проводить любые манипуляции, мы срочно отправили его на стол кардиохирурга. Именно от его мастерства зависела дальнейшая судьба парня.

Думаю, проработав в отделении анестезиологии в течение длительного времени, либо превращаешься в комок нервов, либо становишься черствее сухаря. Некоторое время я встречался с девушкой-анестезиологом – в ее случае уместно говорить о втором варианте. Сам же я продержался в качестве врача-анестезиолога всего четыре года: работал в больнице округа Глоструп и в Королевской больнице на улице Блайдамсвай. А затем принялся осваивать новую область врачебной практики. Я попал в инфекционное отделение Королевской больницы.

В отделении анестезиологии со временем превращаешься в комок нервов либо становишься черствее сухаря.

Его можно было назвать настоящей Меккой, оплотом интеллекта, считал я. Инфектология оказалась невероятно интересной наукой, этакой гимнастикой для ума. Я очень гордился тем, что меня приняли на временную работу в чрезвычайно уважаемое инфекционное отделение Королевской больницы. Но в то же время страшно нервничал, когда мне пришлось впервые остаться там на дежурство, хотя и находился под бдительным контролем дежурного врача и «блюстителя температурного режима». Второй паренек из нашей смены стоял примерно на той же ступени больничной иерархии, что и я. Однако врачи, которых приглашали на дежурство в это отделение, зачастую получали специальное дополнительное образование в области инфекционных болезней или клинической микробиологии. Меня же взяли в первую очередь потому, что у меня был опыт в анестезиологии и интенсивной терапии. Присутствие такого специалиста было необходимо, так как в отделении существовал блок, где лежали пациенты с больными легкими, зачастую они могли дышать только с помощью аппарата дыхательной поддержки. Кроме того, в любой момент в больницу могли привезти ребенка, которому нужно будет ввести грамотный наркоз для взятия анализов, постановки капельницы и проведения люмбальной пункции[5]5
  Люмбальная, или поясничная, пункция – процедура взятия на анализ спинномозговой жидкости через прокол в области поясницы ниже уровня спинного мозга.


[Закрыть]. Нас называли «газовыми врачами» или «газовой бригадой», потому что мы запросто манипулировали анестезирующими препаратами и усыпляли пациентов. Тут я был уверен в себе. Вообще-то именно таким образом я и планировал удержаться на этом месте. Возможно, во время собеседования где-то было отмечено, что, будучи студентом, я некоторое время проработал в Судане в Госпитале тропической медицины в старой части Омдурмана, неподалеку от того места, где Голубой Нил и Белый Нил, сливаясь в «вечном поцелуе», образуют собственно Нил.

Мы с Пером ездили в Африку во время учебы в медицинском институте. Он был моим лучшим другом с первого класса школы в Хусуме, дружба наша продолжалась и в старшей школе, и позже, когда мы вместе поступили в медицинский. Нам захотелось настоящего приключения, и мы обратились в Международный комитет медицинского сотрудничества (IMCC), добровольную студенческую организацию, которая занимается мерами по укреплению здоровья населения, особенно в развивающихся странах. Недолго думая, мы выбрали Судан, это была самая удаленная от Дании страна из предложенных. Там мы познакомились со множеством тропических и других болезней, подробно изучили последствия позднего обращения за медицинской помощью. За месяцы, проведенные там, мы приобрели огромный опыт, причем не всегда положительный.

Я некоторое время работал в Судане в Госпитале тропической медицины.

Сотрудникам инфекционного отделения также приходилось иметь дело с экзотическими заболеваниями, пришедшими из Африки: малярией, лихорадкой денге, Ласса, Эбола, всевозможными паразитами и червями. В суданском Госпитале тропической медицины я успел столкнуться почти со всеми этими болезнями.

* * *

– Дзынь, дзынь.

Меня вызывали в приемное. Видимо, прибыл один из пациентов, которого планировали госпитализировать. Я захватил журнал инфекционного отделения и пошел разбираться.

В палате № 3 лежал молодой мужчина 38 лет. Он был достаточно бодр и энергичен, но его явно раздражало происходящее вокруг. У него как будто накопилась усталость за долгий период. Я представился.

– Тут написано, что у вас проблемы с дыханием, – приступил я к опросу. – А также моя коллега зафиксировала у вас повышенную температуру. Как долго вы находитесь в таком состоянии?

– Я кашляю уже два месяца, а еще обильно потею, особенно по ночам, – ответил пациент, сам, кстати, оказавшийся врачом, и сухо надсадно откашлялся, словно желая проиллюстрировать свои слова.

Дышать ему было трудно, у него наверняка развилось воспаление легких. Хмыкнув про себя, я подумал, что в данном случае придется действовать четко в соответствии с регламентом, чтобы ничего не пропустить. Он никогда не страдал от аллергии, однако около года назад у него появилась сыпь по всему телу, что совпало по времени с воспалением горла.

– Возможно, это была реакция на ампициллин? – спросил я, как раз вспомнив, что этот антибиотик может вызывать сыпь, если воспаление горла спровоцировано не бактерией, а вирусом мононуклеоза.

– Нет-нет, в тот раз я вообще не принимал антибиотики. Там не было ничего серьезного. Всего лишь вирус, подумал я тогда.

– Ну да, обычное дело, – согласился я, но на ум мне не приходил ни один патоген, кроме мононуклеоза, который вызывал бы одновременно воспаление горла и сыпь. Но передо мной был не ребенок и не подросток, которые в основном заражаются этой «болезнью поцелуев». Да и несколько месяцев лихорадки вызывали недоумение. Возможно, тут речь идет о раке? О лейкемии как следствии вируса Эпштейна – Барр? В бланке обследования я написал «мононуклеоз?» и добавил: «анализ крови на лейкемию».

Меня научили первым делом исключать самое худшее.

– Вы выезжали за границу? – спросил я, продолжая двигаться по пунктам списка.

– Я несколько раз в год езжу к друзьям в Нью-Йорк или в Сан-Франциско. Но в экзотических местах типа Африки не бываю.

Ну слава богу, а то эти тропические болезни такие коварные: то черви, то еще какая-нибудь гадость. Я довольно подробно записал историю болезни этого пациента, тщательно осмотрел мужчину и отметил некоторое физическое истощение. Причем это было не сокращение жировой прослойки, а скорее мышечное истощение, какое наблюдается у людей, больных раком или туберкулезом. Да уж, дела неважнецкие, решил я про себя. А может, тут все-таки туберкулез? Так-так, а во рту у пациента тем временем обнаружился белесый налет – тоже хорошего мало. Да и лимфатические узлы припухшие – не только на шее, но по всему телу. Так что же – лейкемия или что-то связанное с иммунной системой? Но селезенка не увеличена, а при этом злокачественном заболевании должна быть больше обычного. И в довершение всего – воспаление легких, причем сухое, без откашливания мокроты. Рак легких? Вряд ли. У него лихорадка, а значит, имеет место какая-то инфекция. Конечно, это может быть пневмония, вызванная каким-нибудь распространенным патогеном типа респираторно-синцитиального, либо аденовируса, либо атипичной бактерией вроде хламидии (Chlamydia pneumoniae), микоплазмы (Mycoplasma pneumoniae) либо легионеллы (Legionella pneumoniae). Короче говоря, один из многочисленных видов пневмоний. Мне всегда казалось, что я неплохо запоминаю информацию из учебников. Тут еще примечательным было то, что лихорадка проявлялась только в ночной период. Значит, вполне можно предположить туберкулез. С другой стороны, у него ничего не откашливается. А в случае туберкулеза должно бы: кровь, слизь, все прелести. «Вам достается сложный вопрос», – как говорил Йорн Йортинг, ведущий популярной радиопередачи «Вы звоните – мы играем», когда бедняга-слушатель дозванивался на нечетной минуте.

Необходимо было взять кровь и сделать рентген. Я знал, что профессор в лаборатории любит брать как можно больше проб. Он всегда настаивал на множестве анализов, так что весь оставшийся день приходилось разбираться, куда какую из них послать, и всегда находилось несколько, предназначенных для отправки в Англию или Германию. Это вам не просто спуститься в лабораторию. Но что мы имеем в данном случае? Либо это что-то совсем простое, и тогда я в состоянии диагностировать заболевание самостоятельно. Либо тут несколько заболеваний одновременно, что сбивает меня с толку. Либо же это какая-то незнакомая мне болезнь. Возможно, я имею дело с ситуацией, когда врачи, хорошенько подумав, назначают пациенту какое-либо лекарство и наблюдают, что происходит. А потом дают другой медикамент, внимательно следя за изменениями. Видимо, так и следует поступить. Случай не срочный, это вам не нож в сердце, так что время у меня еще есть. Я чувствовал себя одураченным, как Дональд Дак, а дело-то, вероятно, простое, как пять копеек. Я решил для начала взять стандартный анализ крови и поговорить с одним из врачей отделения. Отправив пациента на госпитализацию в блок № 4, я взял ворох своих заметок и записал их на карманный диктофон. Затем позвонил врачу отделения и подробно изложил ему всю историю болезни. Спустился в зал для утренних совещаний и принялся листать медицинский справочник. «Найдись, найдись же!» – напевал я себе под нос. Между симптомами нового пациента должна быть логическая связь! Наступил вечер, больницу окутала тишина. Немного жутковато, но в то же время очень спокойно, подумал я. А еще как-то одиноко. Я начал зевать. Спустя полчаса снова раздался звуковой сигнал. Я так и не прояснил ситуацию с новым пациентом, зато освежил в памяти диагностику некоторых вирусных и раковых заболеваний.

Тропические болезни очень коварные: то черви, то еще какая-нибудь гадость.

И опять – дзынь, дзынь, дзынь. Я перезвонил в регистратуру, чтобы узнать, зачем понадобился им на этот раз.

– Сейчас доставят на скорой шестилетнего мальчика, срочно приходите. Подозрение на острый менингит.

И я потрусил в приемное отделение, про себя повторяя последовательность действий. В свое время я выучил процедуру наизусть: это не тот случай, когда есть время думать и вспоминать. Ребенка привезли в полубессознательном состоянии, он весь горел. Родители пребывали в панике.

– Он сегодня играл в футбол, все было в порядке. А потом у него заболела голова, поднялась температура, и он потерял сознание.

Симптоматика, типичная для менингита, или воспаления мозговых оболочек.

– У него нет аллергии на пенициллин? Хронические заболевания? – спрашивал я, когда мы завозили каталку в палату, оставляя родителей в коридоре.

– Нет-нет, он совершенно здоровый ребенок! – успела крикнуть мать, прежде чем дверь закрылась.

Прошло всего шесть минут после доставки пациента, а ему уже дали наркоз, начали искусственную вентиляцию легких, поставили капельницу, взяли пробы крови и сделали люмбальную пункцию! В палату вошел дежурный врач.

– Смотри! – шепнул он мне, указывая на крошечные точки на грудной клетке мальчика. – Петехии.

Петехии – небольшие точечные кровоизлияния – верный признак, что менингитная бактерия проникла в кровяное русло. Дежурный врач ввел первую дозу пенициллина и остался в палате. Мы с другим медиком спустились в лабораторию, чтобы изучить под микроскопом спинномозговую жидкость. Небольшое ее количество мы отделили в пробирку для микробиологов, которые придут утром. Врач показал мне бактерии:

– Они вытянутые, имеют форму бобов, сцеплены парами. Это стопроцентный менингококк. От менингита можно умереть за несколько часов. К счастью, они чувствительны к пенициллину. Пойдем обратно в палату.

Я и сам прекрасно знал все это. Только я не подозревал, что спустя час после введения пенициллина состояние ребенка может ухудшиться. Именно так и произошло. У мальчика внезапно упало давление, кровообращение почти остановилось, внутренние органы вот-вот начнут отказывать. В медицинской терминологии это состояние называется «септический шок». Я бросился в отделение, чтобы немедленно начать переливание плазмы, после чего артериальное давление пришло в норму. Затем подправил настройки дыхательного аппарата, чтобы углекислый газ интенсивнее выводился из легких, таким образом ослабив давление в воспаленном опухшем мозге. Я сделал все, что мог.

– Видимо, токсины высвобождаются с поверхности бактерий, когда пенициллин их убивает, – предположил мой коллега.

Я печально взглянул на него:

– И что мы будем с этим делать?

– Ничего. Тут ничего не сделаешь. Я читал о докторе Галаносе из Фрайбурга – он занимается исследованием ядовитых бактериальных веществ, эндотоксинов – как они ведут себя и каким образом некоторые антитела способны с ними бороться. Но в данный момент нам это ничем не поможет.

Мысли о докторе Галаносе из Фрайбурга надолго засели в моей голове.

* * *

В понедельник утром весь медперсонал собрался за длинным столом для совещаний. Это зрелище напоминало мне картину Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Тут царила строгая иерархия. Практиканты и младший медперсонал теснились на дальнем конце. Рядом сидели дежурные и лечащие врачи. Далее – заместители заведующего отделением. И, наконец, почетное место во главе стола предназначалось для самого профессора Фабера, главы нашего отделения, которым все восхищались, а кое-кто и завидовал. Его место пустовало ровно до восьми часов. Он объявился в последнюю минуту, ворвавшись в зал для совещаний из собственного кабинета, примыкавшего к нему. Так повторялось изо дня в день.

Дежурный врач доложил о пациентах, прибывших за выходные, отчитался о наиболее важных событиях, произошедших в отделении за минувшие два дня, упомянув о пожилом мужчине с остановкой сердца, которого я вернул к жизни. Один из заместителей заведующего Йоханнес Гауб, отвечающий в том числе и за палату 7712, куда положили моего пациента, с недоумением вздернул бровь. И я прочитал его мысли, когда он бросил на меня надменный взгляд: «Зачем было возвращать к жизни этого старика?»; «Черт возьми, да он как огурчик!» – телепатировал я ему в ответ. Отличный парень, старичок бодр и полон сил. Он предвкушал, как в выходные отправится в гости к своему другу, я как раз только что поговорил с ним и внес в журнал все его данные. А потом он пошел в туалет, нажал кнопку слива, и совершенно некстати у него произошел сердечный приступ. Но он очень энергичный. Не зря оклемался.

А вот мальчик с менингитом умер…

Раньше никто из врачей понятия не имел, что такое ВИЧ или СПИД.

На совещании доложили также о 38-летнем мужчине с загадочным «букетом» симптомов. Профессор Фабер заинтересовался этим случаем. Он даже приосанился и поднял глаза, что редко случалось на утренних совещаниях. В странной симптоматике его внимание привлекло то, что анализ показал практически полное отсутствие белых кровяных телец – лейкоцитов. Инфекции и иммунодефицит фигурировали среди его «любимых» заболеваний, а потому он лично отправился в палату и назначил огромное количество анализов для проведения самых разнообразных исследований. Рабочее совещание подошло к концу, чему нельзя было не радоваться.

В завершение был зачитан план работы на предстоящие сутки. Я заступил на дневное дежурство – мне предстояло принимать новых пациентов и разбираться с непонятными симптомами молодого мужчины. Тогда еще никто не знал, что в Данию проникло новое заболевание. Никто понятия не имел, что такое ВИЧ или СПИД, и уж тем более не представлял себе, что вскоре инфекционное отделение окажется переполнено такими вот молодыми парнями, беспомощными, как старушка, которая упала в собственном доме и не может подняться. Никто и предположить не мог, что они, вконец изможденные, будут умирать, обливаясь потом, тысячами, даже миллионами, от совершенно обычных, вполне мирных микробов.

Однако в тот момент меня гораздо больше потрясла смерть шестилетнего мальчика. Почему он умер? Ведь мы сделали все, что могли, причем в рекордно сжатые сроки. Менингитные бактерии, несомненно, оказались чувствительны к пенициллину. Так почему мне все-таки не удалось спасти ребенка?

* * *

На следующем утреннем совещании мы опять обсуждали несчастного мальчика. Профессор Фабер считал, что отделению требуется человек, который будет исследовать случаи, при которых менингит сопровождается проникновением бактерий в кровь. Да-да, отдельный человек, специализирующийся на изучении воспаления и последующего септического шока, ведущего к смерти пациента. Почему болезнь прогрессирует, когда мы воздействуем на нее пенициллином? И каким образом мы можем изменить ситуацию? Действительно ли бактерии, погибая, выделяют токсины? И как можно нейтрализовать их?

Фабер обвел взглядом собравшихся – найдется ли среди нас такой смельчак? Все трепетали и отводили глаза в сторону. Глава отделения всегда фонтанировал идеями. Девять его инициатив из десяти напоминали бред сумасшедшего, но одна, как правило, была гениальна. И тут я набрался смелости и посмотрел на профессора из своей бесконечной дали. Неужели и впрямь никому не хочется принять этот вызов? Что они знают такое, о чем еще неизвестно мне? Когда тишина стала невыносимой, я чересчур громко выпалил дрожащим голосом, как подросток на конфирмации[6]6
  Конфирмация – в латинском обряде Католической церкви другое название таинства миропомазания, в ряде протестантских церквей – обряд сознательного исповедания веры.


[Закрыть]:

– Я могу попробовать.

Сидевшие рядом коллеги адресовали мне взгляды, полные недоумения. Моя реплика повисла в воздухе, я напряженно ждал реакции – наказания за дерзость, насмешки, да чего угодно. Время остановилось, как на аукционе, когда ведущий трижды повторяет финальную сумму, прежде чем сказать «Продано».

– Прекрасно, – наконец улыбнулся профессор Фабер и кивнул мне. – Обсудите это с сотрудниками лаборатории.

Почему болезнь прогрессирует, когда мы воздействуем на нее пенициллином?

Совещание продолжилось. Я был счастлив и дальше почти не слушал, а думал лишь о том, на что согласился. Меня всегда завораживали научные исследования, химия и лаборатории всякого рода. Как-то в детстве я взял в городской библиотеке Хусума книгу «Химические эксперименты у себя дома» Германа Раафа и Германа Ремпа. И немедленно приступил к делу в собственной ванной комнате. Я брал из красного кошелька, припрятанного в кухне, деньги, предназначенные на хозяйственные расходы, и сумками таскал из аптеки всевозможные вещества. В конце концов фармацевт позвонил моей матери и поинтересовался, в курсе ли она, сколько ее сын накупил химикатов.

Я, например, узнал, что формула воды – H₂O, то есть фактически она состоит из двух газов! Это открытие настолько потрясло меня, что решено было проверить этот факт экспериментальным путем. Вооружившись батарейкой, двумя проводами, водопроводной водой и двумя пробирками, я начал собирать пузырьки газа в сосуды с обоих электродов. Понадобилась лишь одна капля соляной кислоты, и я почти мгновенно обнаружил, что в одной из пробирок образуется примерно вдвое больше пузырьков, чем в другой, – видимо, потому что водорода было вдвое больше, чем кислорода. Я проверил свою теорию, опустив туда горящие спички – в пробирке с водородом произошел небольшой взрыв, а в сосуде с кислородом почти потухшее пламя разгорелось. Я доказал: жидкость действительно состоит из атомов двух газов, в ходе моего эксперимента вода, обладавшая определенными свойствами, трансформировалась в составляющие ее элементы с совершенно иными свойствами.

В детстве, увлекшись химией, я брал деньги, предназначенные на хозяйственные расходы, и сумками таскал из аптеки всевозможные вещества.

Вот что значит химия! Я был счастлив, обретая новые знания. Чего не могу сказать о моей матери и сотрудниках аптеки.

* * *

Итак, мне предложили заниматься исследовательской работой в инфекционном отделении. Мне предстояло изучать эндотоксины, то есть ядовитые вещества из бактерий, которые зачастую вызывают воспаление, септический шок и в конце концов смерть пациента. Именно они убили мальчика, поступившего к нам с менингитом во время моего дежурства. В течение нескольких месяцев я почти круглосуточно читал научные статьи. Мне очень нравилось работать в лаборатории. Коллеги порой с изумлением встречали альтернативные варианты, которые я предлагал. Из меня буквально сыпались неординарные идеи, со временем я стал проводить все больше экспериментов. Как-то один из научных работников предложил мне поехать на конференцию в Амстердам. Множество ученых со всего мира собирались там, чтобы услышать о новых результатах, полученных коллегами, узнать о последних тенденциях и просто пообщаться. Я с энтузиазмом принял это предложение, ведь мне нравилось путешествовать.

Оказалось, что конференции по эндотоксинам и септическому шоку чаще всего проходят в Германии или Голландии: в Гамбурге, Гейдельберге, Гааге и Амстердаме. Моя командировка больше напоминала авантюрное путешествие в другой мир. Я повстречался с великими учеными, знаменитыми на весь мир (по большей части пожилыми). Имена авторов научных статей, которые я постоянно читал, вдруг обрели плоть. Там были последователи знаменитого Фритца Кауфмана: Отто Людериц, Крис Галанос, Эрнст Ритчел из фрайбургского Института иммунобиологии и эпигенетики Общества Макса Планка (далее – Институт Макса Планка). С Крисом Галаносом мне даже удалось пообщаться – именно он высказывал идею нейтрализации эндотоксинов. Он пригласил меня во Фрайбург. Однажды конференцию организовали в Италии на полуострове Гаргано. Я толком даже не успел распаковать чемодан. Эта неделя пронеслась в чтении, записи полезных заметок и установлении контактов, случайном и преднамеренном. Я стал мудрее. Столько маститых ученых вокруг, а рядом я, совсем еще птенец! А сколько мне удалось повидать разновидностей смесителей в отельных ванных комнатах по всему миру! Не припомню ни единого повтора. И неизменный ужин в последний день. Пропотевший насквозь, мучимый похмельем, в белой рубашке и без штанов, я в туалете гостиничного номера, в городе, который даже осмотреть как следует не было времени. Затем – возвращение домой. Пробуждение от чудесного сна, от путешествия в заморские страны с непривычной едой.

Я изучал эндотоксины – это ядовитые вещества из бактерий, которые зачастую вызывают воспаление, септический шок и в конце концов смерть пациента.

Да я и дома стал чужим. Сидел все в той же мятой белой рубашке и никак не мог приступить к рассказу о поездке, сформулировать свои впечатления, которые все равно не представляли никакой ценности для окружающих. На родине ничего не происходило. Серой вереницей тянулись друг за другом одинаковые будни, а мне тем временем не терпелось с головой окунуться в бешеный ритм непрерывной гонки, экспериментировать и практиковаться каждую секунду. Период бесконечных конференций как следует встряхнул меня, одарив новыми мыслями и эмоциями. Я чувствовал, как постепенно меняюсь, созреваю, как формируется новая научная личность. Я ступил на обетованную землю научных исследований и полюбил ее: «You like it now but you will learn to love it later» (англ. «Сейчас тебе это просто нравится, но в будущем ты научишься любить это по-настоящему»), говорит соблазнительная дамочка в клипе на песню Робби Робертсона «Somewhere Down the Crazy River» («Вниз по безумной реке»). Эти слова, как червь, прочно засели в моем мозгу.