Текст книги "Братья"

Автор книги: Анатолий Калинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Анатолий Калинин
Братья

Каждый вечер агроном Иван Степанович Кольцов шел двенадцать километров из станицы Крутоярской, где он работал пчеловодом, домой, в станицу Терехов-скую, где он жил с женой и сыном.

Два конца в день по двенадцать километров было для его возраста многовато. Конечно, проще было продать в Тереховской и купить в Крутоярской дом, но переселяться из родной станицы ему не хотелось. Здесь он прожил свою жизнь, здесь и сын его пошел в школу, привык к учителям, к товарищам. И сама станица – веселая, в абрикосовых садах – нравилась ему больше. Тереховские казачки издавна приучились красить свои домики в яркие цвета: голубой, оранжевый, светло-зеленый. Каждая улица имела свой цвет: голубая, оранжевая, зеленая. Это нравилось Ивану Степановичу. И весной в зацветающих абрикосовых садах его пчелы брали хороший взяток.

Втайне он признавался самому себе, что не переселяется еще и потому, что, несмотря на возраст и на появившуюся одышку, привычка много ходить все еще оставалась для него больше в удовольствие, чем в тягость. По роду своих занятий он большую часть времени проводил в дороге, шагая с одной колхозной пасеки на другую, и потребность ходить стала для него такой же естественной, какой была потребность дышать, принимать пищу, прочитывать свежую «Правду». Если ему случалось день-другой просидеть за своим столом в отделе, он уже начинал испытывать беспокойстве, похожее на чувство человека, который боится опоздать на поезд. Он невпопад отвечал на вопросы и сидел на своем стуле на краешке так, будто пришел в гости. В отделе уже знали, что скоро Иван Степанович запросится в командировку.

Ходил он небыстрым, широким шагом, слегка наклонив крупную, с загорелым лбом и седеющими висками голову. В дороге хорошо думалось. Если бы мысли человека тоже исчислялись в километрах, то оказалось бы, что он за свою жизнь уже совершил в миллионы раз больший мысленный путь, чем прошел ногами. Летом, небыстро шагая, он уходил с утра по степи в глубь района на тридцать – сорок километров. Люди научились издали узнавать его фигуру по старенькому, порыжевшему под степным солнцем портфелю и по торчавшей за спиной двустволке. Иван Степанович уже не помнил, когда подстрелил из двустволки последнего зайца. А в портфеле он носил переписку с областной пчеловодной конторой, с которой вел нескончаемую войну из-за своего нового улья. В дороге он обдумывал и отсылал свои ответы главному пчеловоду области.

Стоял конец мая. Сокращая путь, Иван Степанович пошел не по верхней, степной дороге, а по берегу реки, низом. Солнце уходило за волнистую линию курганов, молчаливыми стражами тянувшихся вдоль реки по окраине степи. По склонам курганов, ближе к подошве, цвел татарник. Будто чья-то древняя конница в красных шапках собиралась перед приступом у подножий курганов.

Дорога извилисто спускалась из станицы и, прижимаясь к реке, сворачивала вправо. Начинаясь у станицы, ей сопутствовал посредине реки Вербный остров. Длинным стругом, с осаженной кормой и с круто поднявшейся из воды белой песчаной грудью, он резал речное стремя. Раньше в это время остров всегда был затоплен паводковыми водами. Они не спадали до июня, когда на заливных лугах начинали косить сено. По острову ездили среди деревьев на лодках. После того как выше по реке построили плотину, разливов не стало. Зато река поднялась, затопила прибрежные талы и понесла на себе большие пароходы. Звуком своих гудков они распугали тишину, издревле висевшую здесь над берегами.

Иван Степанович любил вслушиваться в этот расстилающийся по воде вибрирующий звук, заслышав который почему-то всегда хотелось прибавить шагу. Он любил родную реку, и не так за ее спокойствие и тихий нрав, как за трудолюбие и неутомимость. Она представлялась ему великим грузчиком. Сколько уже этот грузчик переносил на своей спине и сколько еще перенесет мешков с зерном, тюков книг, ящиков с частями машин, строительных бревен!

Взглянув на солнце, Иван Степанович подумал, что до темноты' он еще успеет завернуть по дороге к брату. Брат жил на полпути между станицами, в хуторе Вербном. Как и острову, хутору дали это название густо растущие по берегам реки вербы. Два года назад брат приехал сюда из города с женой и с матерью жены – больной старухой. Всего хозяйства у них было: старый, рассохшийся комод и две козы – белая и черная. До этого брат жил в разных городах – его, как осенним ветром траву-перекатиху, гоняло с места на место. Унаследованную от отца фамильную специальность кузнеца он бросил по слабости здоровья и к сорока пяти годам переменил до десятка профессий: работал нормировщиком на заводе, кладовщиком в доме отдыха, был председателем месткома, заведовал бильярдной. Как-то получалось у брата, что он нигде не сумел задержаться. При встречах он говорил Ивану Степановичу, что не любят начальники правду.

– Ну и вот, – добавлял он, поднимая худое плечо и склоняя к плечу голову. Надо было понимать, что он тоже терпит за правду. – Это тебе не колхоз, Иван, а город. Понимаешь, го-род! И люди совсем другие. Да никакого сравнения. Ну и вот, – опять склонял он на плечо голову.

С молодых лет брат не мог говорить без ужимок и подмигиваний. Поэтому всегда казалось, что он шутит, даже когда он говорил о серьезном.

Встречались они редко: только когда Ивану Степановичу надо было приехать в город поругаться с пчеловодной конторой. Всю жизнь он презирал людей, которые болтаются по течению от берега к берегу, как лодка без весел. Никто им не виноват, когда вокруг столько несделанного, столько всякой работы – выбирай, какая мила сердцу, если у тебя не равнодушные руки. Но объяснение, которое подходило к другим людям, оказалось, нелегко было применить к брату. Это был брат. Может быть, и в самом деле где-то на кривых тропинках ему чаще приходилось сталкиваться с неважными людьми, а настоящих, которые идут по широкой, прямой дороге, он не встретил? Разве мало еще прощелыг и себялюбцев?

Не сложилась у брата и семейная жизнь: недавно он женился в третий раз. С первой женой он прожил двадцать лет, выучили сына, а на другой день после того, как проводили сына в армию, она ушла от брата. Иван Степанович хотел примирить их, но она сказала: «Никто, Иван Степанович, на меня не укажет, что я была плохая ему жена, а теперь я хочу отдохнуть от его прибауток». Больше она ничего не добавила.

Из эвакуации брат привез молодую жену. Жили они как-то странно, как живут транзитные пассажиры на вокзале: каждый хранил свои вещи и харчи под замком, в чемодане. Так и расходились – купили билеты в разные концы и разъехались полюбовно. В том же году брат женился на сорокалетней женщине с тихими и ласковыми, как вода под береговыми вербами, глазами.

Как-то Иван Степанович приехал в город, из пчеловодной конторы зашел к ним на квартиру. Брат уволился из бильярдной и второй месяц сидел дома. Кормились от коз Белки и Галки. Старуха, мать жены, настригла с коз шерсти, а Елена, жена брата, вязала носки и детские рукавички и сбывала их на толкучем рынке. Брат жил на иждивении у этих двух женщин.

– Личные счеты… Ну и вот, – встретил он Ивана Степановича. – Ты там, Иван, среди пчел и цветов, райская жизнь, а это го-род. В городе – не в колхозе.

Он все так же подмигивал, быстро шагая на полусогнутых ногах по комнате, круто поворачивался на. месте и шел обратно, бодрился. Но Иван Степанович всмотрелся в его осунувшееся лицо, обежал глазами пустые углы комнаты с единственным оставшимся из всей мебели комодом и впервые остро, почувствовал, что брат катится вниз, гибнет.

– Поедем, Степан, в колхоз, – сказал Иван Степанович 6paту.

– Куда мне! – испугался брат. – Какой из меня землепашец?

– Зачем тебе землю пахать? Поставим тебя к пчелам.

– Я не сумею, Иван. К этому интерес надо иметь. А у меня интерес – с медом чаю напиться.

– Получишься. Вспомнишь, как отец ульи имел. И я тебе помогу, – уговаривал Иван Степанович.

Неожиданно он нашел поддержку у невестки Елены.

– Поедем, Степа. Построимся. Свое хозяйство заведем. – И при слове «хозяйство» она даже просияла. Должно быть, и ей уже успела надоесть их неопределенная семейная жизнь, кочевье с места на место.

– Вот она, женская приверженность к собственности! – махнул рукой брат, сдаваясь.

Иван Степанович решил зайти по дороге к брату, несмотря на то что последнее время каждая их встреча неизменно заканчивалась ссорой. Третий год брат работал в хуторе Вербном на колхозной пасеке. За это время он и жена построили дом, купили корову, завели свиней и кур. Белка и Галка наплодили им целое стадо коз, из-за которых у Елены были постоянные неприятности с соседями. Козы забредали во дворы, объедали– виноградные лозы и капусту на грядках. Брат обживался на новом месте и уже говорил при встречах Ивану Степановичу, что с такими людьми, как в колхозе, никогда не будет порядка: один в горячее время тяпает у себя на огороде, другая поехала на базар, а председатель запойно пьет горькую.

– Совсем другое дело в городе, – говорил брат,– там народ сознательный, организованный.

Он уже забыл, как его жена торговала в городе на базаре детскими рукавичками. Колхоз действительно был не из крепких, и те болезни, о которых говорил брат, у колхоза были. Но почему-то Ивану Степановичу было неприятно слышать об этом из уст брата. Пора бы ему уже перестать чувствовать себя в колхозе гостем. Иван Степанович никогда не решился бы упрекнуть других в том, что у них нехорошо, если бы знал, что у самого плохо.

У брата на пасеке было не все благополучно. Два года подряд пчелы не приносили колхозу ни капли меду и даже уходили в зиму с подкормкой. Правда, так совпало, что оба последних года были для пчеловодства неурожайными. Или все лето стояла сушь и цветы почти не выделяли нектар, или из-за дождей нельзя было, летать пчелам. Но можно было понять и тех людей в колхозе, которые начинали относиться к брату с колючей презрительностью, если не враждебно.

Как бы ни шли дела на пасеке, трудодни брату записывались аккуратно, и вот уже две осени он получал на них зерно из кладовой колхоза. Но самое плохое было не в этом. В конце концов может быть и так, что сегодня больше повезло одному, а завтра – другому. Плохое было в том, что брата это нисколько не смущало, он, видимо, считал, что так и должно быть. И он продолжал ругать и называть бездельниками тех самых людей, которые заработали для него зерно и деньги, чтобы он мог построить себе хату и купить корову.

Не оправдались и надежды Ивана Степановича на то, что брат поживет в колхозе, освоится на пасеке, а потом и ему поможет в его деле.

Последнее время Иван Степанович уже перестал думать о том, чтобы ему помог брат, и думал только о том, как поправить дела на пасеке у брата. Нестерпимо неловко становилось перед людьми, которые уважали Ивана Степановича и ни слова не сказали против, когда он привез в колхоз пасечником своего брата. Выходило, что Иван Степанович воспользовался их уважением им же во вред.

И с каждым разом ему все труднее было заставить себя зайти по дороге к брату. Но сегодня этого нельзя было избежать. Надо было проверить, перебросил ли брат пасеку за реку, на луг. Брат обещал сделать это еще неделю назад, но Иван Степанович не мог поручиться, что он сдержал свое слово.

Дорога втягивалась под зеленый свод деревьев, росших по берегу, не прерываясь, до самого хутора. Солнце редким дождем проливалось сквозь зеленую крышу, отпечатав на земле шевелящийся узор листьев. Над головой в листве перепархивали птицы.

День был сухой, жаркий, а к вечеру духота еще больше сгустилась. Справа белой стенкой росли тополи, слева, у воды, и в самой воде, – вербы. Там, где дорога, поворачивая, огибала бугор, из белой стенки выступал большой тополь. Сколько ни ходил мимо Иван Степанович, он не пропускал его взглядом, и не только потому, что тополь стоял ровно на полпути между станцией и хутором, но и потому, что ему нравилось это молодое, веселое дерево. И при самом легком ветре тополь лопотал так, будто шел густой летний дождь. А в тихую, безветренную погоду он сверкал чеканными, ярко-зелеными сверху и светлыми снизу листьями и все равно звучал, струился.

У родника, стекавшего со склона и перерезавшего дорогу, Иван Степанович опустился на колени напиться. Долго и жадно ловил губами тонкую ледяную струю, скачущую по зеленым каменьям.

– Что, Иван Степанович, хороша наша ключевая водица? – услыхал он над собой насмешливый женский голос.

Он поднял голову и посмотрел неузнающими глазами. Голос был знакомый – певучий грудной голос, но разве можно было узнать кого-нибудь в этой стоявшей над ним, подбоченясь и чуть отставив в сторону ногу, женщине с лицом, сплошь оклеенным листьями, забрызганными крапинками синего раствора, которым опрыскивают в садах виноградные лозы. Простая парусиновая кофта и такая же юбка женщины, сильные смуглые ноги и рабочие ботинки тоже были в крапинах. На лице одни глаза в узкой щели вызывающе смеялись. За плечами у нее висел жестяной бачок с раствором.

– А теперь угадываешь? – смеющимся голосом спрашивала она, отдирая от лица пальцами и бросая на землю листья, синие с той стороны, где они были

забрызганы раствором, и белые с той, где были намазаны сметаной. И все лицо женщины с темными, будто бархатными полосками бровей было белым от сметаны.

– Так это же ты, Дарья?! – рассмеялся Иван Степанович.

– Ну да, я, – глядя на него, улыбалась женщина серыми глазами и яркими красными губами на белом лице. – Ты, Иван Степанович, не всю воду из ключа выпил? •– говорила она, скидывая с плеч лямки бачка с раствором. – Тяжелый, чертяка, ну-ка поноси целый день почти два пуда.

Она стала на колени, как стоял до этого Иван Степанович, и, нагнувшись, долго пила прозрачную и холодную, журчавшую по камешкам воду. Потом умылась той же водой и вытерлась обратной, не забрызганной раствором стороной полы парусиновой кофты. Сметана смылась с ее лица, и оно стало румяно-смуглым и свежим. Удивительное, стремительное и насмешливое выражение придавали ему эти бархатные полоски бровей, размахнувшиеся в стороны над серыми глазами.

 
Есть вино – пью его,
Нет вина – пью воду,
Ни за что я не отдам
Казачию моду, –
 

уперев руку в бок и притопывая ногой, пропела Дарья.

Иван Степанович смотрел на нее улыбаясь.

– А то неправда? – вызывающе спросила Дарья. – Вот срежем осенью виноград и начнется у нас пьяная осень.

– Правда, Даша, правда, – охотно согласился Иван Степанович.

– Ну а если правда, то помоги мне этого чертяку до хутора донести, – не растерялась Дарья. – Он мне за день все плечи оттянул. Почитай, как эта самая выкладка у солдата.

Иван Степанович вскинул на спину бачок с раствором, и они пошли рядом по дороге к хутору. Впереди и сзади них выходили из садов на дорогу женщины с тяпками. Все они были знакомы Ивану Степановичу и сейчас с ним здоровались.

Солнце скрылось за буграми, край неба горел над степью и уже тускнел, будто пепелился. Теплый майский туман сползал из степи по склонам к воде. Тихо было в воздухе, в садах и на реке. С левого берега колхозники луговой бригады возвращались домой на лодках. Две лодки, только что отчалившие оттуда, неслышно скользили через реку. Только чуть-чуть – скрип, скрип – ходили весла в гнездах.

Ехавшие на лодках женщины запели песню. Раствор переливался в бачке за плечами у Ивана Степановича. Дарья шагала медленными, усталыми шагами. На темно-русой прядке, выбившейся у нее из-под платка, остались капельки воды, замочившей ей волосы.

Слушая песню, они разговаривали друг с другом.

– Все, Иван Степанович, за пчелами гоняешься?

– Все за ними, Даша.

– Думаешь все же догнать эту самую золотую пчелу? – спрашивала она дружелюбно.

– Думаю догнать, – отвечал он со вздохом.

– Мой отец говорил: ветер в спину, – серьезно сказала Дарья.

– Спасибо, Даша.

Но тут же она заставила его помрачнеть:

– А вот твой братец ожидает, когда она сама к нему в руки прилетит.

– Ты же знаешь, Даша, какие это были годы, – нетвердо возразил Иван Степанович.

– С ним и при хорошем годе не попробуешь меду, – жестко сказала Дарья. – В других колхозах пасеки кочуют, а наша с весны стоит на бугре. Мы уже не мечтаем получить, хоть бы для детских яслей… Ты, Иван Степанович, рассердился на меня? – спросила она мягче,

– За что?

– За брата.

– Мне, Даша, на себя сердиться нужно, – сказал Иван Степанович.

Идущие берегом женщины сначала только прислушивались к песне, а потом и сами запели. И те, что шли по берегу, и те, что плыли на лодках, пели одну и ту же песню. Но песня на реке, расстилаясь по воде, чуть отставала и потому казалась эхом песни. И опять Иван Степанович почувствовал, как точно кто-то горячими пальцами сжал ему горло.

– Что, берет? – внимательными глазами посмотрела на него Дарья.

– Берет, – признался Иван Степанович.

– Вот и я такая же, – помолчав, негромко сказала Дарья. – Тут родилась и выросла, сама эти песни пою, а как услышу, так сердце и повернется.

В хуторе они расстались. Дарье нужно было идти домой по верхней улице, а Ивану Степановичу – по нижней.

– К брату, небось, зайдешь? – спросила Дарья.

– Зайду, – сказал Иван Степанович.

– Зайди, зайди, может, помиришь их с Еленой. Вчера они опять делились.

– Делились? – потускневшим голосом переспросил Иван Степанович.

– Весь хутор собрали. Жалко мне Елену. По мне, чем такая жизнь, – горшки врозь и – до свиданья… До свиданья, – повторила она уже Ивану Степановичу и, повернувшись, стала подниматься по улице в гору.

У дома брата Иван Степанович встретил старуху, мать Елены.

– Куда вы, Семеновна, в это время? – удивился он, заметив, что она держит в руке узелок и одета не по-летнему: в стеганую кофту, теплые чулки с калошами и полушалок.

– На луг, улья сторожить, – ответила она неохотно.

Иван Степанович увидел, что лицо у нее сумрачное и глаза укоряющие. Она хотела тут же пройти мимо, но он задержал ее в калитке.

– Опять, Семеновна, плохо? – спросил он, показывал глазами на окна дома и понижая голос.

– Нет, уже помирились, – сказала она и вдруг всхлипнула. – Теперь опять я буду виновата.

И, оглядываясь на окна, в которых горел свет, она рассказала Ивану Степановичу, что на этот раз Елена совсем было разошлась с его братом. Она уже наняла на стороне и квартиру, а потом они полезли делить ссыпанную на полатях пшеницу, вспомнили там, как все это вместе наживали, и там же, на. куче зерна, помирились. Слезли с полатей притихшие, и теперь в доме все пока спокойно до нового скандала.

– Вы, Иван Степанович, только ему не скажите, а то мне совсем… – Старуха снова всхлипнула и, не договорив, пошла вниз по улице к переправе.

Брат в синей новой косоворотке с белыми пуговицами лежал на кровати. На грудь ему вспрыгнул черный, с куцым белым хвостиком козленок. Приподнимая голову от подушки, брат учил козленка бодаться. Должно быть, старые козы Белка и Галка недавно окотились: в доме было четверо или пятеро белых и черных козлят. Отовсюду мерцали их зеленые бесовские глаза с торчмя поставленными зрачками.

Елена сидела в углу на сундуке, вязала брату носки из козьей шерсти.

– Ага, пришел, – встретил брат Ивана Степановича, спуская козленка на пол, встал с кровати. – Здравствуй! А у нас на ферме опять свиноматка пала.

– Ты говоришь это так, будто для меня приберегал эту новость, – сказал Иван Степанович.

Они взглянули друг на друга, и между ними, как между двумя электрическими полюсами, с первой же секунды проскочила искра, которая могла потом дать вспышку. Но, зная себя, Иван Степанович решил на этот раз сдержаться и поговорить с братом по-хорошему.

Елена собрала на стол, достала из шкафа бутылку с виноградным вином и снова ушла к себе в угол, склонилась над вязаньем, поглядывая оттуда на братьев своими наивными, чем-то удивленными глазами. Иван Степанович и раньше замечал, что она в дни раздоров в семье как-то жалко хорошела. В такие дни ему чудился в ее глазах скрытый упрек. И он ощущал какую-то и свою вину перед Еленой.

Братья сели за стол друг против друга, выпили по стакану вина. Кисленькое и совсем слабое, оно слегка отдавало уксусом.

– Что-то я во дворе не заметил твоих ульев? – спросил Иван Степанович у брата.

– Они там! – Брат махнул рукой.

– На лугу?

– Уже две недели, как мы их с Еленой перевезли. У Золотого озера поставили. Старуха сторожует.

– Маму там комары заели, – вставила из своего угла Елена.

– Не съедят, – не оборачиваясь, бросил через плечо брат. – У старых кожа не то что у нас.

– Как-то странно, – закипая глухим раздражением, но сдерживаясь, сказал Иван Степанович, – свои ты перевез, а колхозные на бугре стоят. Пчелы должны за семь верст за, взятком летать.

– Ничего странного не вижу, – сухо ответил брат, и глаза у него блеснули. – Шесть ульев и шестьдесят – большая разница. Не напросишься машины их с места на место перевозить. Это же кол-хоз.

– Скажи, Степан, за что тебя не любят люди в колхозе? – устало спросил Иван Степанович.

Он почувствовал, как при этом вопросе Елена вдруг сверкнула на них из угла острым, пронзительным взглядом и опять низко склонила над вязаньем голову.

– Каждому не будешь хорош. Ты скажи: кто? – Брат прищурился.

– Каждому – это да, – согласился Иван Степанович. Он и сам знал, что в жизни нельзя быть со всеми хорошим. И не это он имел в виду, спрашивая брата.

– Ты точно скажи: кто? – настаивал брат.

– Например, Дарья.

– Дарья? – поднял плечо брат, и на секунду на его лице отразилось искреннее недоумение. Но он тут же нашелся: – Дарья пусть лучше меньше перед председателем юбкой машет.

– Ты же знаешь, Степан, что это брехня, – тихо сказал Иван Степанович.

– Все знаю! – ожесточаясь, подхватил брат. – Я знаю, почему и ты зачастил к ней в бригаду.

– Степан! – еще тише сказал Иван Степанович. Но брата уже нельзя было остановить.

– Все они тут бездельники и жулики, – говорил он, перегибаясь через стол и приближая лицо к Ивану Степановичу. – Одним словом, колхоз. Ты понимаешь русский язык: колхоз.

Это слово он произносил теперь так же презрительно и чуть в нос, как в свое время слово «город». И о людях брат отзывался так, будто до него они здесь ничего не сделали. Будто это не они построили здесь колхоз, засадили эти бугры виноградными лозами, а потом, когда лозы пожгли и потоптали фашистские танки, подняли сады из золы, отходили и опять стали жить в колхозе.

Иван Степанович вспомнил женщин, устало идущих по берегу из садов е тяпками на плечах, Дарью, которая вырастила без мужа четверых детей и опять в садах поет песни. В том, как брат говорил о колхозе, Ивану Степановичу слышалось надругательство и над ними. Он уже не мог больше сдерживаться.

– Я тебя, Степан, отстраняю от пасеки, – сказал Иван Степанович.

– Ты? – с недоверием посмотрел на него брат.

– Я, – подтвердил Иван Степанович.

Они оба встали за столом и смотрели друг на друга тяжелыми взглядами.

– Ну, это мы еще посмотрим, – приходя в себя после первой растерянности и поднимая вверх правое плечо, сказал брат, – Як тебе в работники

не нанимался. Как общее собрание решит. Это колхоз.

Вот когда он вспомнил о колхозе не так, как он вспоминал всегда, и выговорил это слоео не врастяжку, а твердо и четко. И от этого он стал еще более неприятен Ивану Степановичу.

– Сдашь пасеку, а собрание потом утвердит. Ну и вот, – неожиданно заключил он так, как обычно говорил брат.

– А-а! Так вот ты какой мне брат! Тебе чужие люди роднее?!

Их разделял стол. Елена смотрела на них из угла испуганными глазами и невольно отмечала, что, несмотря на то что они были совсем разные: Иван Степанович – приземистый, широкий, с большой лобастой головой, а Степан, ее муж, – худой, остролицый и весь какой-то вихляющийся, – сразу можно было определить, что у них одна мать. Это вдруг выступило в их тяжело сверкающих, углисто-черных у одного и другого глазах, в ожесточенно обозначившихся резких чертах их лиц и в беспощадном выборе слов, которым они могли научиться только в одной семье и которыми осыпали друг друга.

– Ты на себя посмотри, – бросал Иван Степанович в лицо брату. – Людей ругаешь, а сам?

– Грыжа у меня, ты понимаешь русский язык: грыжа! – кричал брат.

– Давно бы на операцию лег. Она тебе нужна. Ты ею закрываешься!

– Ты что мне – судья? – спрашивал брат. – Порядки свои устанавливаешь?!

– Женщины сдадут детишек в ясли – и в степь, на луг, в сады. А ты тут – с козлятами!

– Это ты ей скажи, – оглядывался брат на Елену. – Им с матерью корова да козы белый свет затмили!

– Хорошо, Степа, давай их продадим, – дрогнувшим голосом сказала Елена.

Она и в самом деле любила своих коз и корову до, беспамятства, называла их уменьшительными именами: Белочка, Галочка. Но теперь она была согласна и продать их, лишь бы это помогло установиться миру в их доме.

Но ее слова только больше подогрели мужа.

– Ты их наживала? – как на пружине, повернулся он к Елене. – Ты забыла, как я вас с матерью на Кубани в чем были подобрал?

Иван Степанович уже не помнил, что он говорил брату, но говорил он то, что когда-то думал:

– Больного человека ни во что поставил. Чадишь по ночам, из дому выкуриваешь.

– Ага! – кричал брат. – Я же говорил, что они тебе жалуются. Одна порода. Вот брошу и уйду. Оставайся тут с ними,

– Не уйдешь! – выкрикивал ему в лицо Иван Степанович. – Ты без них пропадешь. Они на тебя батрачат.

– Ха, ха, но-ва-тор! – вихлялся и дергал плечом брат. – С чужого улья слямзил, а умные люди за руку схватили.

Этого Иван Степанович уже не мог вынести. Он не. помнил, как схватил брата за воротник косоворотки и рванул к себе. Захрустели и посыпались на пол пуговицы.

Испуганно вскрикнула Елена. Иван Степанович взглянул на нее незрячими глазами, выпустил воротник брата и, повернувшись, бросился к двери. По дороге он отшвырнул ногой что-то мягкое. Жалобно мемекнул козленок.

У калитки он услышал за собой торопливые шаги. Его догоняла Елена.

– Иван Степанович! – позвала она задыхающимся голосом. – Иван Степанович, как же это так?! Что же это такое?!

Он обернулся и увидел ее глаза под страдальчески изломавшимися бровями.

– Уходи ты от него, Елена, – сказал Иван Степанович.

– А как же, Иван Степанович, хозяйство? – спросила Елена. В ее глазах стояли слезы.

– Бросай все и уходи, – повторил Иван Степанович. – Он одного только себя любит.

Чтобы выйти на дорогу, ведущую в свою станицу, Ивану Степановичу надо было подняться и потом опять спуститься по горбатой улице, на которой жила Дарья. Ее дом стоял на углу. В струе света, пролившейся из окна, купалась чеканная, бархатная листва белого тополя. Он был как родной брат тому

веселому и шумному тополю, мимо которого шел сегодня Иван Степанович по дороге в хутор.

Он остановился под деревом, увидев в освещенном квадрате Дарьиного окна ее склоненную над столом голову с гладко причесанными и уложенными на затылке в узел русыми волосами. На Дарье была не парусиновая, забрызганная раствором кофта, а розовая крапчатая кофточка, заколотая на груди белой брошкой. И в лице ее было теперь не стремительное насмешливое выражение, а задумчивое и немного грустное. Склонившись над столом, Дарья шевелила губами и бровями, должно быть записывая в бригадную ведомость фамилии работавших сегодня вместе с нею в садах женщин.

Но вот она подняла лицо, брови ее разлетелись вверх и в стороны, а глаза сузились и глянули сквозь окно настороженно и ждуще. У Ивана Степановича сердце забилось в груди, будто он взошел на крутую горку. Он отступил в темноту и стал спускаться по улице к реке, на дорогу.

Уже за хутором услышал впереди тот глуховатый звон и пенящийся шум, который разносится по реке от идущего парохода. Потом из-за поворота скользнул по воде и заплясал на гребешках небольших волн луч прожектора. Мелодично звеня машинами, пароход прошел мимо Ивана Степановича и вскоре поравнялся с бакеном.

И вот до Ивана Степановича донесся этот звук – густой и вибрирующий, как полет шмеля, услышав который, он, как всегда, прибавил шагу.