Текст книги "Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2"

Автор книги: Анатолий Гейнцельман

 
Но нам и мертвые планеты
На дне хрусталевых могил
Нередко ставили тенета,
Как на земле Сатанаил,
 
 
Напоминая о гротеске
Шпилей соборной пирамиды,
Искусства яркой арабеске,
Садах затейливых Армиды.
 
 
И мы спускалися на земли,
Где взбунтовавшиеся смерды
Зачем-то разрушали кремли,
Царей удавливая вервью,
 
 
И где гангрена коммунизма
Подъела идеалов корни,
Волной животного цинизма
Покрыла колокол соборный.
 
 
И поклонясь средневековья
Волшебно-феодальной сказке,
Мы королевские с любовью
Одели выцветшие маски,
 
 
Оделись горностаем гордым,
Короною накрыли лики, –
И колокольные аккорды,
И Ангелы из майолики,
 
 
И сонм блаженных старой фрески
Такой подняли благовест,
Что парчевые занавески
Раскрылись, и чеканный крест
 
 
Сверкнул у мертвого иерея,
Раскрылись склепы, и бароны
Обстали вдруг, благоговея,
Нежданных сюзеренов троны,
 
 
И папа в золотой тиаре,
Григорий или Бенедикт,
Но только восковой и старый,
Канонизации вердикт
 
 
Нам вынес за любовь без меры,
За яркодланные Химеры
И тощею рукой потом
Священным увенчал венцом.
 

 
Когда же Сюзерен Вселенной
Сзывает распыленный дух,
Снимая с чаши сокровенной
Мистерий золотой воздух,
 
 
Когда сподвижники фантазий,
Аскеты, рыцари мечты
К Нему слетаются в экстазе
У Рая голубой черты
 
 
И в улье Божием, как пчелы
Благоговейные, жужжат,
Горя в алмазном ореоле,
Резвясь, как хоровод княжат, –
 
 
Тогда и мы, два херувима,
Летим к распахнутым вратам
Небесного Иерусалима,
К Духовного Отца цветам,
 
 
И, как лазурные Мантеньи
Над Богоматерию в Брере,
Мы, ангелочки, в сновиденьи
Поем за падших Miserere,
 
 
Поем за спасшихся в Сионе
Ликующий Магнификат,
И старших ангелов короны
Подхватывают нас трикрат.
 
 
И старый Сюзерен Вселенной
Роняет горькую слезу,
Священнодействуя, согбенный,
И где-то, далеко внизу,
 
 
Рождается опять попытка
Спасти творение от зла,
И Паркою прядется нитка,
И Рок ползет из-за угла.
 
 
Но мы очистились от пыли,
Прошли назначенный искус,
Мистерий кубок пригубили
И поднялися в Эммаус,
 
 
Где при небесной литургии
Мы славословим неустанно
Мечты Создателя нагие
Тысячекратным Осианна!
 

18–24 мая 1919

БАШНЯ ЛЮБВИ

 
Возьми белил, немного сажи,
А если нет ее, так грязь,
Возьми всё то, что в мире гаже,
Всю ненависть его, всю мразь,
Плесни с тоской на полотнище,
И будет – русское кладбище.
 

 
Кладбище, где живые мощи
Античных рыскают идей,
Где Иисус, сермяжный, тощий,
Изведав сызнова гвоздей,
В предсмертном порешил испуге
Собой не жертвовать за други.
 

 
Таких и над палаццо дожей
Свинцовых не висело крыш,
Березке под атласной кожей
Подобно, целый день дрожишь,
Перенимая у вороны
Зловещих заклинаний стоны.
 

 
Нет, лучше в тихую обитель
Изваянных вернуться грез:
Патроном Иоанн Креститель
С Мадонной лилий там и роз
Нам будут, купол Брунеллески
И Джотто голубые фрески.
 

 
Вот захотел какого мифа,
Каких забытых небылиц!
Ведь это из-за вшивых тифа
Не увидать тебе ресниц,
Из царства Дедушки-Мороза
И категорий совнархоза.
 

 
Пустое! Ляжем на кроватку,
Прижмемся потесней друг к другу
И грезы бойкую лошадку
Погоним смело через вьюгу,
С сугробов белых на сугробы
В наш домик Via San Zanobi.
 

 
В мечтах я царь еще, не смейся,
Самодержавный, грозный царь,
И в белый замок мой из гнейса
Не вхожа ропщущая тварь.
Волен судить живых и мертвых,
Волен я весть свои когорты!
 

 
Летим с кочевья на кочевье,
Во сне подвластен мне весь мир,
Но ближе мне средневековье,
С Мадонной вышитый <панир>,
С зубчатою стеною грады
И крестоносные отряды.
 

 
Смотри, я создаю картину,
Времен раздвинута завеса,
На San Miniato’ву куртину
Я, паладин, и ты, принцесса,
Уже взошли, и чародейства
Течет трагическое действо.
 

 
Ты чья-то бледная невеста,
Перяный сверху балдахин,
Но мне с тобой под ним не место,
Тебя продали за цехин;
Я меж крестов лежу могильных
В доспехах, от дороги пыльных.
 

 
Тебя ведут в придел фамильный
Венчать с республики приором,
Дочурки голоском умильным
Поют псалом какой-то хором,
Отец и мать в шелку, в брокате,
На страже золотые латы.
 

 
Парча на клире дорогая,
В пурпур наряжен кардинал,
Франциска братия босая
Гнусавит древний ритуал.
И путь, усыпанный цветами,
Проходишь ты промеж крестами.
 

 
Как ты бледна! Цветок лимона
Перед тобою, как закат,
Пурпурным цветом анемона
Твой белый кажется брокат,
И слезы – жемчуг самокатный,
Катятся на ковер парадный.
 

 
А! значит, не по доброй воле
К мощам святого Miniato
Идешь ты в подвенечной столе
И помнишь, что обет когда-то
Дала ты моего прихода
Ждать две недели и два года.
 

 
Я выглянул из-за гробницы
И имя прошептал ея,
Она приподняла ресницы
И вдруг затрепетала вся.
Я выпрямился за акантом
И крикнул латникам: Avanti!
 

 
Как стая московитских борзых,
Мы налетели на кортеж,
И чрез наряженные торсы
Открылось три десятка меж,
Кресты попадали, штандарты,
Как на стол брошенные карты.
 

 
Без чувств лежащую невесту
Я поднял в перяном шатре,
Вокруг очищенного места
Мои построились в каре;
Я на руки поднял бедняжку,
И мы направились к овражку.
 

 
Пока очнулись флорентинцы,
Пока наладили погоню,
Мы выбралися из детинца,
И понесли с добычей кони
Нас по дороге в San Casciano
В час предвечернего тумана.
 

 
Чернеют на макушках пиний
Всегда раскрытые зонты,
Гиматион разостлан синий
На нерв дороги и мосты,
Процессиею кипарисы
Идут, как тихие клариссы.
 

 
Звенят без устали подковы,
С холма в долину и на холм,
Чрез темно-синие покровы
Тосканы мелодичных волн.
Вдали щетина Poggibonsi
Чернеет в заходящем солнце.
 

 
Но от часовни Ромуальда
На бледноструйной Эльзы свет
Мы скачем. На горе Чертальдо
Угрюмый виден силуэт,
Кровавые готовят шашни
Его бесчисленные башни.
 

 
Темнеет. Замигали звезды.
Дорога извивалась в гору,
У коней воспалились ноздри,
И пена покрывала шпору.
S.Gimignano вдруг стотурый
В опалах обнажил контуры.
 

 
Еще два-три лишь поворота...
Вот ров глубокий, мост подъемный,
Окованные в сталь ворота
И свод под ними строгий, темный...
За нами звения запели, –
Мы в рыцарском моем кастеле.
 

 
По славным чертежам Арнольфо
Ди Камбио он был построен,
И восхищался им не только
Испытанный в осадах воин,
Ряды прелестные окошек
Его пленяли даже крошек.
 

 
И башней в тридцать с лишним сажен
Со львом крылатым на шпиле
Царит он, величав, отважен,
В небес лазоревом стекле,
И на воздушном стилобате
Сиенские висят набаты.
 

 
Зубчатые на ней короны,
По выступам щиты с орлом,
Дубовый люк для обороны
Против идущих напролом.
Камней повсюду пирамиды,
Мадонна в крохотной абсиде.
 

 
Под крышею был зал сводчатый,
В лазурь и золото Симоне
Мартини расписал палаты
При тихом колокольном звоне.
Пушистые ковры Дамаска
На плитах, радужная сказка.
 

 
Кассоны из резного дуба
Вдоль стен с интарией стояли,
Массивный стол, ряд стульев грубых,
Постель в брокатном одеяле,
И рукописей пергаменты,
И лютня на шелковой ленте.
 

 
В углу под лестницей витою
Чудовищный был вделан крюк,
И трос смолистою змеею
Спускался чрез открытый люк
В колодезь тридцатисаженный,
Чуть-чуть сквозь щели освященный.
 

 
– На башню! Все скорей на башню!
Нам замок весь не удержать,
Когда обляжет тучи страшной
Нас флорентинцев хмурых рать.
Ростовщиковы фиорины
Опаснее, чем сарацины! –
 

 
Завален вход. Взвилась корзина
По блоку в башенную шахту, –
И скоро приняла вершина
Одетую в доспехи вахту,
А через час втянули троса
Конец два башенных матроса.
 

Теперь отрезаны мы, точно

В открытом море корабли,

Хоть корнями уходим прочно

Мы в остов каменный земли,

Теперь нам ближний – тучи, звезды,

Орлы и ласточкины гнезды.

Теперь до осени свободны

Мы, словно синеклубный дым,

Кто будет Ангелом Господним,

Тот умирает молодым;

Три дня любовной литургии

Явь превратят нам в панагии.

Всю ночь, как мертвая, лежала

Моя испуганная лань,

Лампады золотые жала

Каррарскую лобзали длань,

Я всматривался боязливо,

Дрожа, как бледная олива.

 
Лишь иногда я по витушке
Всходил на темный парапет,
Повсюду с башенных верхушек
Сигнальный зажигался свет;
То совещались перед сечью
Враги пылающею речью.
 

 
Но скоро розовые персты
В воскрыльях замирали ночи,
И брызнул из-за туч отверстых
Алмаз в красавицыны очи,
И бархатистые ресницы
Как крылия раскрылись птицы.
 

 
Коленопреклонен у ложа,
Как у подножия креста,
Стоял я, и ко мне, о Боже,
С улыбкой радостной уста
Ее святые наклонились
И в поцелуй с моими слились.
 

 
Перед кивотом Lippo Memmi,
Где Ангел радужный Невесте,
Цветущие даруя геммы,
Принес божественные вести,
Она меня назвала – Каем,
А я – благословенной Каей.
 

 
Затем мы вышли на площадку
Взглянуть из сумрачных бойниц
На неба синюю палатку,
На радостные взлеты птиц,
На белых тучек ожерелья,
На всё, что окружало келью.
 

 
А! лучше не было в Эдеме,
Создатель дважды создал рай,
Восторженны до слез и немы,
Мы Данта созерцали край
И с вдохновенною молитвой
Спокойно ожидали битвы.
 

 
Алело небо на востоке,
Как свежевзломанный гранат,
И купол синий и глубокий
Ряды несчетных колоннад
Несли, и мрачные пилястры,
И Апуаны снежной астры.
 

 
Колонны эти – наши башни,
Пилястры эти – колокольни,
Суровые плотские шашни
И духа вызов недовольный,
Зверей спасение от зверств,
К создателю простертый перст.
 

 
А! Сколько их! Над каждой крышей,
На каждом холмике вокруг,
И чем богаче кто, тем выше
Духовный и плотской испуг.
Где люди, там всегда бойницы,
И на дворцах и на божнице.
 

 
Какой простор! Вот Понтедера
Видна в синеющей дали,
Этрусков древняя Вольтерра
Над морем вознесла шпили,
Вот храмов полосатых стены
Предтечи – Дуччио Сиены.
 

 
А сколько синевы, о Кая,
А сколько голубого хмеля!
В Преображениях такая
Бывает даль у Рафаэля
Да изредка у Перуджино
Такая сыщется долина.
 

 
«О Кая, Кая! Жизни страшны
Ошейники и кандалы,
Но есть еще на суше башни,
Седые в море есть валы!
Корабль и башня! Нам природа
Другого не дала исхода!»
 

 
«Другого подлинно решенья
Нет для влюбленных, милый Кай!
Но жизни тягостные звенья
С тобой я повлачила б в рай,
И даже в Дантовом аду
С тобой жила бы, как в саду!»
 

 
«О Кая, в наших душах скоро
Мы Богу отдадим отчет,
И примет в голубом просторе
Влюбленных пилигримов Тот,
Кто кровь свою в евхаристии
Дает мятущейся стихии!»
 

 
«И, может быть, любовью нашей
И мы спасительных Химер
Вольем струю в Христову чашу,
Дадим немеркнущий пример.
Подвижники нужны святые,
Они заставки золотые!»
 

 
«О Кая, наших душ не лечит
Чужие раны вешний блеск,
И зла таинственного кречет
Нелепый естества гротеск
Клюет по-прежнему на воле,
Хотя святые в ореоле!»
 

 
«Не страшны жизни мне гротески,
И ад не страшен, мой супруг,
Я за тобою, как Франческа,
Пошла бы и в девятый круг,
Пред алтарем у San Miniato
Тебя ждала я для обряда!»
 

 
«О Кая, трижды безысходен
Пусть будет этот мир вокруг,
Его приемлет раб Господен,
Таящий на груди жемчуг
Сияющий, тебе подобный,
Как дискос вечности загробный!»
 

 
Смотри, враги теперь уж близко, –
С кровавой лилией отряды;
Как чешуя на василиске,
Стальные блещут их наряды,
Со звоном скачут по дороге
Коней окованные ноги.
 

 
Смотри, осадные тараны
Они волочат по дорожке,
И всяким инструментом бранным
Нагружены у них повозки,
Но этим не осилят башни,
Земные муравьи не страшны.
 

 
Сомкнулись. Обложили стены,
Раскинули вокруг шатры.
Все, все, от Прато до Сиены
Пришли. Чем не богатыри!
Вот то-то будет истой славы
Тебе, Флоренции лукавой!
 

 
А замок тих. Ни стрел горящих,
Ни диких криков боевых,
Ни камней, через ров летящих,
Ни даже шлемов перяных,
Но из орлиного гнезда
Готовы отразить врага.
 

 
Вот лестниц волочат осадных
Ряды галерники в колодке,
И два ударили громадных
Тарана по ворот решетке,
Дубовые взлетают щепы,
Стальные поддаются скрепы.
 

 
Вот через стены и по крышам
Ворвались рыцари во двор,
Но только по церковным нишам
Священных истуканов взор
Их встретил с укоризной как-то
И что-то пел фонтан без такта.
 

 
А! вот и в башенные двери
Ломятся, но недолог стук.
Раскрылся на вершине серый,
Лучами обожженный люк,
И на стальных исподу пчелок
Громадный ринулся осколок.
 

 
И там, где раньше были люди
Ожесточенные, теперь
Текла из-под недвижной груды
Ручьями кровь, а наша дверь
Цела, как прежде. Без осады
Не взять Арнольфовой громады!
 

 
И начались осады будни
Для башенного гарнизона,
И голос веницейской лютни
У Божьего раздался трона,
И, как влюбленный соловей,
Я пел избраннице своей.
 

 
Христовых пел я кавалеров
Ей литургийные романсы,
Импровизации труверов
В Мадонн влюбленного Прованса,
Стихи латинских апокрифов,
Эллады воскрешенных мифов,
 

 
Канцоны нежные двух Гвидо,
Гуиничелли, Кавальканти,
И не видавшего Аида
Еще божественного Данта
Из дивной «Vita Nova» строфы,
Где чувствуются катастрофы.
 

 
И сам я в стиле нежном, новом,
Слагал чеканные сонеты,
И Эроса великим словом
Завороженные планеты
Орбиты точные меняли
И лютне до утра внимали
 

 
Когда же умолкали струны
И звуков замирала фуга,
Мы жизни сокровенной руны
В очах читали друг у друга,
Как Нострадама фолиант
Читает в келье некромант.
 

 
Я становился на колени
И, как молящийся чернец,
Закинув голову из тени,
Ее розария конец
Смиренным, чистым и любящим
К устам преподносил просящим.
 

 
Тепло лиющиеся персты
Ее мне были ореолы,
В предельно широко отверстых
Очах не призраков тяжелых
Клубились тени, а экстаз,
Еще не виданный ни раз.
 

 
И с ясностью необычайной
Прочли мы сокровенный лист
И с Божьею сроднились тайной,
Как Иоанн Евангелист,
Занесший в новые скрижали
Преображенные печали.
 

 
Духовных приобщаясь истин,
Мы жаждали увидеть Бога,
Природы свиток многолистен,
Но жизни утомила строгой
Исчерпанная красота
И пустота, и пустота.
 

 
И вежды тихо опускались,
Как полдня над звездами флер,
И уст моих уста касались
Ее горящие в упор.
И поцелуй наш был так долог
Однажды, что раскрылся полог,
 

 
И тело бренное исчезло
И башня где-то из-под ног
И, как по мановенью жезла,
Меж нами появился Бог, –
И из страдальческих морщин
Я понял, что я Божий Сын.
 

 
Благословен Ты, изначальный,
За эти алые уста,
Тебя Твой первенец опальный
Признал под тяжестью креста
За бедной Каи поцелуи,
За аллилуи, аллилуи!
 

 
И дни за днями чередою
Переплывали за Коцит,
И Феба с золотой уздою
Взошла квадрига на зенит,
И лето буйно сожигало
Свои цветные опахала.
 

 
На корабле недвижном суши,
Как в бурю восковые свечи,
И наши догорали души,
И наши догорали речи,
От поцелуев запылал
Души хрусталевый фиал.
 

 
И скоро в крике журавлином
Признали осень мы опять,
Пернатая походным клином
В Египет улетала рать,
И скоро ласточек фанданго
На берег закружилось Ганга.
 

 
Пора и нам о крыльях вспомнить
И унестися до зимы,
И в нас душа такой паломник,
Но только дальше были мы
Обречены уйти в изгнанье,
И дольше будет собиранье!
 

 
Спустились ратники однажды
И требуют насущной пищи,
А сам я, как последний нищий,
Страдал от голода и жажды;
Давно уж свой убогий пай
Делили с возлюбленною Кай.
 

 
«Спасибо вам, сидельцы-братья,
За то, что светоч не погас,
И за предсмертные объятья;
Пришел освобожденья час;
Вы с чистой совестью спускайтесь,
Откройте башню и сдавайтесь!
 

 
Скажите им, что мертвым звоном
Сейчас заговорит набат;
Пусть во враге им побежденном
Припомнится погибший брат;
Просите в склепе родовом
Похоронить за алтарем».
 

 
Спустились. Сдались. Ликованье
Из вражьего поднялось стана.
Осталось нам – соборованье, –
И жизни исцелится рана.
О Кая, Кая, мы одни,
Но тухнут наши огоньки!
 

 
Как розы сломанная вая
С уже привянувшим цветком,
Лежала радостная Кая,
По грудь покрытая платком,
И белые она, как в Лукке
Илария, сложила руки.
 

 
Я целовал их, как безумный,
Отогревал своим дыханьем...
«О мальчик, милый, неразумный!» –
Проговорила со стараньем
Она с загадочным смешком
Каким-то новым языком.
 

 
«Ведь это было уж когда-то,
И снова будет... А, ты стих!..
В San Marco помнишь ли Беато
Анжелико висит триптих?..
Ах, скоро, скоро мы узрим
Небесный Иерусалим!»
 

 
«Я вижу райские муравы...
Как много белых роз и лилий,
Как изумрудны Божьи травы,
И сколько семицветных крылий!
У самых пышных мотыльков
Скромней сияющий покров!»
 

 
«Открой душе моей окошко...
Я улетаю, милый Кай!
Крылатая теперь я крошка
В саду Христовом... Это рай!..
Кто эта детка-пилигрим,
Спешащая в Иерусалим?..»
 

 
«Кто этот золотой монашек
На узенькой в раю тропинке?..
Курчавый, чистый, как барашек?..
Смеются тихие былинки,
Смеется лучезарный рай...
Ах, это Кай мой!.. Это Кай!»
 

 
Умолкла. Стала строгой, строгой,
Как мраморная в склепе маска,
Окончена ее эклогой
Загадочная жизни сказка. –
Вдруг медь на башне ожила,
Запели вдруг колокола!
 

 
Какие мощные аккорды,
Какой трагичный благовест!
Кто ухватился там за корды
Для избраннейшей из невест?
Ведь я один теперь на башне.
Дрожа, иду наверх... Мне страшно...
 

 
А! сколько крыльев голубиных,
Серебряных, искристых риз.
Задрапирован, в складках синих,
На колокольне весь карниз, –
Но стая Ангелов Господних
К земной слетела преисподней.
 

 
Как птицы, меж колоколами
Они вечернюю лазурь
Колышут белыми крылами, –
И медь гудит из амбразур,
Протяжно, мерно и печально
В небесном озере зеркальном.
 

 
И, кантиленой очарован
Необычайных звонарей,
Мгновенье я стоял прикован,
Забыв трагедии своей
Надвинувшийся крайний акт,
И сердцем отзывался в такт.
 

 
Затем спустился, но крылатый
Создателя меж тем гонец
В печальные слетел палаты,
И розовый на нем венец,
К груди своей он, как лилею,
Прижал возлюбленной Психею.
 

 
И радостный ко мне младенец
Ручонки тихо простирал
Из белоснежных полотенец,
И звал меня он, тихо звал,
И ярче Ангела одежд
Сверкали очи из-под вежд.
 

 
К святой я устремился детке,
Но крылиев раздался шорох
За мной – и вдруг в искристых клетках
Тяжелые спустились шторы,
Я обернулся, и слеза
Мне чья-то пала на глаза.
 

 
То на чело мне Ангел Смерти
Набросил черную повязку,
И всё исчезло в водоверти,
Всё в новую слагалось сказку,
Последним, что я видел, Кая
Была перед вратами рая.
 

 
Но, пред полетом в Атлантиды
Небесной синюю струю,
Я оболочку хризамиды
Пред Каей опустил свою,
Как ветвь оливы опустил
Перед Мадонной Гавриил.
 

 
И прах лежал мой на ступенях
Кровати брачной – катафалка
На мраморных уже коленях;
Чуть-чуть устами я – как жалко! –
Вас не коснулся, пальцы-пчелы,
Мне в кудрях вивших ореолы!
 

 
Над Апуанами в румянце
Сокрылась Фебова квадрига,
Образом цвета померанца
Небесная сияла книга,
Синей ночного океана,
Заснула вещая Тоскана.
 

 
Безоблачен простор лазурный
Нет ни одной игривой тучки,
И только над вершиной турной
Видны две беленькие ручки.
Не от небесного ль шатра
По два оторванных пера?
 

 
Не журавлей ли запоздавших
То утомленная чета?
Нет, это Ангелы уставших
Несут в небесные врата,
Нет, это от юдольной схимы
Избавленные пилигримы,
 

 
Нет, это Кай летит и Кая
Пред очи грозного Судьи,
К лазоревым чертогам рая,
На снежной Ангелов груди!..
Корабль и башня! Выбирай,
Других путей не сыщешь в рай!
 

22–29 ноября 1919

EXODUS

На смерть друга

(11 марта 1920)

[(Памяти И. М. Троцкого)]

 
Холодный день в начале марта,
Ветвей чернеет за окном
Географическая карта,
И траурным вокруг сукном
Завешено больное небо,
Как пасть разверзнутого склепа.
 

 
На снежных простынях постели
Под блеклоцветным одеялом,
Как маска в древней капители,
Запав в подушки, под забралом,
Надвинутым благою Смертью,
Готовый к вечности предчертью,
 

 
Лежит паломник отходящий,
И бледных рук иероглиф,
Зачем-то бытие просящий,
Колен колеблющийся риф
Волной дрожащей обнимает;
У изголовья Смерть внимает.
 

 
В глазах, предельно углубленных,
Так много муки и вопроса,
Как над пучиною бездонной
У потонувшего матроса,
И жутко в них глядеть тому,
Кто жизни волочит суму.
 

 
Нет жутче на земле алмаза
В старинном темном серебре,
Загадочнее нет топаза,
Чем отходящих на одре
Последнем вещие глаза:
В них вечности дрожит слеза.
 

 
А рядом, скорчившись от боли,
Как Богоматерь Донателло,
Без слез, но с искорками соли
В орбитах, призрак, а не тело,
Притворною озарена
Улыбкой – бедная жена.
 

 
И странно от улыбки этой,
Как от потусторонних вежд,
В них песенки уже допетой,
Навек завянувших надежд
Неописуемая мука,
Отчаяние и разлука.
 

 
И вытянувшись у изножья,
Как перед бурей деревцо,
Как травка бледная, острожья,
На руку опустив лицо,
Как все, в страдании один,
Стоит отозванного сын.
 

 
Мы говорим о злободневном,
О жизни нудных мелочах,
Но, как за сказочной царевной,
Дракон за нами на часах,
И в нашем вымученном смехе
Мерещатся к могиле вехи.
 

 
И умирающему жутко,
Растет чудовищный живот;
Как перепуганный малютка,
Он руку женину берет,
Беззвучно, жалко повторяя:
«О мама, мама дорогая!..»
 

 
Всё судорожнее мерцает
Огарок жизненной свечи,
И голос пред устами тает
С недоуменьем: Нет мочи…
Всё чаще, чаще, беспрестанно
Он шепчет: Странно, ах, как странно!
 

 
Крадучись, словно виноватый,
На цыпочках я вышел вон,
И вечный, странный, непонятный,
Как дальний колокола звон,
Мне слышится: Как странно, странно!
Весь день и ночью беспрестанно.
 

 
Два дня спустя. Прорвалось солнце
Из-за стальных недвижных туч
Меж филодендрами в оконце,
И незлобиво вялый луч
Его, как в прибережной пене,
В разбросанном играет сене.
 

 
Седобородый оборванец
Читает за столом псалмы,
И рубища его румянец
Коснулся солнечной каймы,
И по еврейским письменам
Скользят лучи по временам.
 

 
Под тем же блеклым одеялом,
Меж двух чахоточных свечей,
В покое жутком, небывалом,
Как вещь простая меж вещей,
Какая-то простерлась форма,
Как щепка в тине после шторма.