Текст книги "Бой за станцию Дно"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– А это что? – Аркадий Миронович вытащил из заднего кармана штанов увесистую флягу.
– Ты что? Торопишься? – обиделся Мартынов.
Тогда Сычев решился:
– Как у тебя с ногой вышло? Расскажи. Мы же тебя в медсанбат довезли, все было на месте...
– Это я могу, – с готовностью отозвался Мартынов. – Это я умею рассказывать. Помнишь, как немцы разведчиков били? По ногам старались полоснуть. Мы к насыпи прорывались, у меня там КП был... Ты ведь тоже в трубе сидел...
– Нет, – терпеливо вставил Сычев. – Я на твоем КП не был. Ты нас отослал к обозу...
– Не перебивай, я сам расскажу. Значит, это был бой за станцию Дно. Ровно через полгода после нашего с тобой случая. От насыпи до станции Дно восемьсот метров, но там насыпь кончается, идет ровная местность. Шургин кричит по телефону: "Видишь сараи перед станцией?" – "Вижу, товарищ первый". – "Чтоб через сорок минут был там. Оттуда и доложишь, ясно?" "Так точно, товарищ первый, доложить из сараев о выполнении".
А я в трубе сидел под насыпью – идеальное укрытие. Выскочил на насыпь, чтобы роты поднять, – и сразу попал под очередь. Как думаешь, сколько во мне сидело?
– Семь, – ответил наобум Сычев, потому что и вопрос был риторическим.
– Правильно, – обрадовался Мартынов. – Значит, тебе в медсанбате сказали. И все семь в одной ноге. Только про седьмую они и сами не знали, ее через полгода извлекли. Сколько операций было – не помню. Как упал на насыпи, так и забыл про этот мир, возвращался урывками. Попал в госпиталь сюда, в Белореченск, потому и остался тут. Все хотели спасти мне ногу. И правда, через полгода полегчало. Вылечат, думаю, я еще на фронт успею, Германию прихвачу. Сестричка Настя приехала меня выхаживать. И вот последняя операция, общий наркоз, полное отключение. Просыпаюсь утром в палате. А Настя у меня в ногах сидит, ждет, когда я очнусь. Я на нее смотрю и ничего не понимаю. Она же на моей ноге сидит, как раз на линии ноги. "Зачем ты на ногу мою села?" – спрашиваю. "Нет у тебя ноги, Сережа". Я снова отключился. Вот и все. – Он замолчал и тут же прибавил: – В самом деле, не мешало бы что-нибудь покрепче. Что такое булькает в этой фляге?
– "Бурбон", виски.
Сергей Мартынов отведал и тотчас принял до дна.
– Для русского горла терпимо.
– Мы станцию только к вечеру взяли. Когда это Дно брали, мы и ведать не ведали, что это звание к нам на всю жизнь прилипнет. Ну просто очередной населенный пункт, который надо освободить, сколько их освободили "до" и "после". Чем это Дно знаменито? Откуда мы знали? Там Николай II в своем царском вагоне подписал отречение от престола. И вагон этот самый вроде там тогда стоял, не видел я никакого вагона. Я другое помню. Ведь я тебя в медсанбат вез, Сергей Андреевич.
– На чем же ты меня вез? – удивился Мартынов.
Аркадий Миронович поднял стакан и с чувством прочитал:
Нет, не по-царскому – в карете.
Не по-пехотному – пешком.
Мы в ЗАГС поедем на лафете,
И миномет с собой возьмем.
– Я же в обозе сидел, вот и повез тебя на минометной повозке.
– Что ты в обозе делал? – с подозрением спросил Мартынов.
– Сорок лет прошло, спроси что-нибудь полегче. Мы теперь не вспоминаем события, а реконструируем их. Ты же сам нас учил: "Разведчика в атаку посылать нерентабельно. Пусть пехота идет и ложится. Один хороший разведчик дивизии стоит". Учил?
– Предположим, – скривился Сергей Мартынов. – Ишь ты, запомнил.
– Ты сначала лежал тихо, потом стал бредить. Наташу какую-то вспоминал. А может, не Наташу – не помню. – Аркадий Сычев посмотрел на Мартынова.
– Ты ошибаешься. Не было у меня Наташи, – твердо отвечал Сергей Мартынов. – Была Мария, она умерла. А теперь есть Клавдия Васильевна. Вот и все, что у меня было. Ты, пожалуйста, не думай, я не сетую, – перескочил он. – У меня все есть: квартира, стенка, машина – малый джентльменский набор. Даже парадный протез имею для выходных случаев.
Аркадию Мироновичу показалось, что он обойден. А запасной фляги под рукой не было, запасная фляга лежала в шестнадцатом номере на втором этаже.
– Я не потребитель, – с обидой сказал Аркадий Сычев. – У меня тоже две жены было. Ну и что?
– И обе живые?
– Слава богу.
– Дружите домами? Ходите в гости? Я слышал, в Москве сейчас это модно. Институт двух жен.
– Все выяснил? Есть еще вопросы?
– Какой дом себе выстроил на разоблачениях империализма? Блочный?
– Не юродствуй. У нас много врагов. В мире действуют две силы.
– Оставь. Я не верю в концепцию двух сил. В мире четыре миллиарда сил, все они действуют. Каждый человек это реально действующая сила. Концепция двух сил упрощает действительность до однолинейного уровня. Через две силы можно провести только одну линию...
– Тебе хорошо философствовать. Спокойная жизнь. Воздух свежий.
– Зато ты в центре живешь.
– Скорее, в эпицентре.
– Сильно встряхивает? Поменяй центр на пригород.
– Завидую твоей ясности.
– А я твоей зыбкости не завидую.
– Ты неисправим.
– А ты привыкай.
– Да, – Аркадий Миронович призадумался. – На фронте как-то проще было: жизнь – смерть, враг-друг. Все ясно. После тебя стал комбатом Цыплаков, дошел до реки Великой. Не заладилось, что ни бой, то новый комбат. Я тебе завидую, можно сказать, Сергей. Ты исполнил свой долг до конца.
– Ты так считаешь? – огорчился Сергей Мартынов и тоже задумался.
В баре "Чайка" сделалось тихо. На реке горели бакены. Почти неощутимо шелестела музыка. Струилась вода из-под крана.
Сергей Андреевич Мартынов печально думал о долге своем, ибо никогда нельзя выполнить долг до конца. Сколько бы ты ни крутился, ни прыгал, ни растрачивал себя, всегда ты будешь должен своему народу, и это чувство будет тебя вести, терзать и спасать. Только те ребята, которые остались там, исполнили свой долг до конца – с них не может быть спроса. А с нас всегда будет спрос за все, что совершается вокруг, и долг наш не будет исполнен.
Аркадий Миронович рассеянно пытался вспомнить: чего же такое они не поделили с Мартыновым? За полгода до его ранения, он сказал. Значит, это было под Старой Руссой. Да, было что-то такое этакое, туманное, расплывчатое, плотно затянутое сетчаткой лет. Если бы было достаточно времени, можно поднатужиться и вспомнить, но зачем? Разве имеет значение то, что было сорок лет назад? Никто никого не предал.
– Никогда тебе не прощу, – отрубил Мартынов. – Зачем ты меня из нейтралки вытащил?
– Я? Тебя? – удивился Аркадий Сычев. – По-моему, это ты меня тащил. Спасибо тебе за это от лица службы и от меня лично.
– А ты меня спросил, хочу ли я, чтобы ты меня вытаскивал?
– Прости, не спросил. Я тебя спрашивал, но ты мне не ответил. Ты же был без сознания. И это ты меня тащил через долину Смерти.
– Интересно, как это я тебя тащил, если я был без сознания? Во дает.
– Давай пригубим. Выпьем за наше святое недовольство собой. Пусть оно и дальше движет нами.
Аркадий Миронович прислушался. За перегородкой уже не плескалась вода, там журчал ручеек живого голоса, вытекающий из цикла: никто не забыт, ничто не забыто.
– Говорила тебе, приходи, посмотрела бы на живого Аркадия Мироновича. Сошлись мои фронтовички – и давай цапаться, еле их утихомирила.
– С кем она? – спросил Сычев. – С Клавдией?
– С подругой. По телефону, – спокойно отозвался Мартынов. – Создает канонический вариант нашего прошлого. Теперь они лучше нас знают, что с нами было.
Ручеек журчал, не ослабевая, от этого журчания рождались истома и расслабленность, так бы век сидел и слушал.
Валентина вела прямой репортаж из полутемного бара.
– Он же его спас, я тебе говорила, да не просто так, а по-настоящему, как в кино, они ходили за языком, их двое, а немцев пятеро. Аркадий дал одному в зубы и убежал, ты бы его сразу узнала, точно такой, как на экране, когда он мир обозревает. А моего-то уже к дереву привязали, сейчас стрелять будут. Он друга клянет – как же? Ведь убежал. Тут Аркадий появляется, да не просто так, а в форме обер-лейтенанта. А сам-то рядовой. "Хальт! Этого русского я забираю с собой". Но те не дураки – не поверили. Тогда он очередь по немцам, всех уложил, но при этом, кажется, слегка задел Сергея, к дереву привязанного. И они ушли, да еще языка с собой прихватили. Им обоим за это по ордену. Прошло сорок лет. И возник вопрос вопросов: кто кого спасал? И оба указывают совсем наоборот: "Нет, это не я тебя спасал, это ты меня спас". Никак не могут разобраться. Говорила тебе, приходи, такого по телевизору не увидишь. Сначала цапались, теперь плачут.
– Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять, – Аркадий Миронович ловко подкрался к телефонному аппарату и завладел теплой трубкой. – С кем я говорю? Ах, это Тамара Петровна, моя хозяйка? Очень приятно. Чуть было не укатил от вас, но вернусь, потому как соскучился. – Переменил голос. Продолжаем прямой репортаж. Наш микрофон установлен в знаменитом баре "Чайка". Ярко освещенный зал, сегодня здесь оживленно и празднично. Играет музыка. Плавно кружатся пары. В этой уютной обстановке так приятно вспоминать о грозной военной године. Да, он спас своего боевого друга – или его спасли, не в том суть. Потому что подлинный героизм является анонимным. Итак, их было двое: спасающий и спасенный. Когда они вернулись в свою часть, спасенный говорит: "Ты мне жизнь спас, знай, за мной должок. И я должен тебе то, что ты мне дал. Я должен тебе свою жизнь. Баш на баш. И я обязуюсь отдать тебе свою жизнь по первому твоему предъявлению. Понял?" Спасающий отвечает: "Что ты городишь? Я не для того тебя спасал". – "Нет уж, уволь. Я в долгу быть не люблю. Хочешь не хочешь, а моя жизнь – за мной. Приходи в любое время – и ты ее получишь". И вот прошло сорок лет. За это время набежали проценты – почти триста процентов. Уже не одна жизнь, а целых три. И все эти сорок лет они ни разу не виделись. И надо же было случиться: спасающий попал в трудную ситуацию, очень трудную – в случае необходимости мы уточним детали. Ситуация оказалась такой трудной, что ему потребовалась жизнь другого человека. Тогда он вспомнил о том, который был спасен им на войне. Он нашел его и предъявил старый иск: "Отдай мне свою жизнь! Ты обещал". Но я же говорил: набежали проценты. Спасенный теперь не один, у него жена, дети, внуки. Это уже не одна жизнь. Но не буду забегать вперед. Я рассказываю вам содержание нового захватывающего фильма "Жизнь взаймы". Вы меня слышите, Тамара Петровна?
– Как интересно, – отвечала трубка. – Я что-то не помню такого названия. Когда он шел на всесоюзном экране?
– Вы правы. Это был не фильм, пока это всего-навсего сценарий, по которому ничего не было поставлено, так как вполне возможно, что и сам сценарий еще не написан. Ведь мы живем в эпоху удивительных свершений. Наши свершения много удивительнее замыслов, но это еще не предел. В следующем репортаже мы расскажем вам о том, как закончилась волнующая встреча спасенного и спасающего.
– И это называется творческий работник? – у стойки стоял Сергей Мартынов. – За что вам только деньги платят. Еще слово – и телефон будет выключен.
– Слушай, Сергей, – всколыхнулся Сычев, передавая трубку Валентине. А ты-то сам кем работаешь? Не телефонным мастером? Или кем?
– Не кем, а как.
– Прекрасно. Как же ты работаешь?
– Под псевдонимом.
– Ага, понимаю, твой псевдоним: Сергей Спасатель.
– Я всегда говорил: мы с тобой коллеги. Поехали. Следуй за мной.
За углом стоял автомобиль на четырех колесах, так сказать, в инвалидном исполнении. Разместились, стуча деревяшкой.
Городок был притушен. Машина резво побежала по улочкам, перекатываясь с холма на холм.
Развернулись. Аркадий Сычев узнал привокзальную площадь. Мартынов подвел его к зданию вокзала с боковой стороны.
– Здесь был утром митинг, вас встречали. А я стоял у окна, вон там, он указал на темное пятно окна на втором этаже. – И все видел. Я тебя сразу разглядел. И полковника узнал. И Пашку Юмашева.
– Почему же ты не спустился к нам, вот чудило.
– Я тебя сначала спрошу: почему ты, Аркаша Сыч, стоял в стороне и не лез под поцелуй? Так и я. Не желаю принародно шмыгать носом. Не каждому дано довольствоваться поверхностной радостью. И вообще: чего ты ко мне пристал? Не лезь ко мне в душу. Не хотел участвовать в вашем музыкальном мероприятии. Ишь ты, оркестры играют, цветы подносят. Модно стало. А когда я двадцать три года назад поехал под Старую Руссу, чтобы найти свой окоп, на меня с подозрением смотрели: кто такой, откуда? Зачем тебе твой окоп понадобился? Предъявите документы. Я говорю: ногу свою хочу найти в том окопе. Тогда поверили.
– Ладно, старик. Будем считать, что я тебя понимаю.
– Там осталось еще?
– Что-то булькает.
– Это очень вредно, когда булькает. Надо, чтобы она больше не булькала. На чем мы остановились?
– На том, что ты послал меня подальше.
– Все равно это ближе, чем я хотел бы. Вы все утопаете в словах. Запутались в значениях. Помнишь, мы пошли на лед, форсировали озеро, сто раз ходили в атаку. Бездарная, доложу тебе, операция, я потерял восемьдесят процентов списочного состава. А теперь это называется путь боевой славы.
Аркадий Миронович почувствовал себя учителем жизни, который вынужден то и дело поправлять своих учеников, как расторопных, так и ленных. Но сейчас перед ним стоял явный путанник. Аркадий Сычев отважно ринулся на выручку друга, дабы направить его на путь истины.
– Это естественно, Сергей, – взволнованно начал он. – Прошло сорок лет, и многие исторические события видятся теперь по-другому. Возьми хоть мою школу, номер двенадцать в Ногинске. Я однажды имел повод заметить: друзей в моем классе не осталось, одни школьные подруги. Какие они были тогда, сорок лет назад. Все сплошь недотроги. Не подходи. Не подступишься. Ныне мы изредка встречаемся на юбилее выпускного вечера. Все девочки живы. Но какие у них ищущие глаза. Как они ждут ответного взгляда. Только пальчиком помани – пойдут за тобой на край света. Конечно, я понимаю, что исторические параллели рискованны, но все же. Я тоже ходил на лед, поднимался в атаку, по твоему, между прочим, приказу. Однако я не нахожу, что операция "Лед" была бессмысленной, тем более бездарной, как ты пытаешься доказать. На войне все имело свой смысл. И этот высший смысл был один – победа.
– Где бумажка? – подогнулся Сергей Мартынов, протягивая руку.
– Какая бумажка? – не понял Аркадий Миронович.
– По которой ты говоришь. Ты ведь всегда говоришь по написанному. Сколько раз за тобой наблюдал – ну когда же он скажет слово не по бумажке? Не дождался.
Аркадий Миронович встал руки в бок. Сожалеючи покачал головой.
– Почему это тебя смущает? Я и по бумажке говорю то, что я думаю. Бумажка это знак ответственности – только и всего. Бумажка – ракетоноситель информации. Но зачем ты привез меня на вокзал? Чтобы показать историческое окно на втором этаже, из которого ты...
– Смотри же! – перебил Мартынов. В руках у него оказался фонарь, и он полоснул лучом света по стене, выхватывая из темноты картину, которую с таким прилежанием рассматривал Аркадий Сычев во время утренней встречи.
Аркадий Миронович уже узнавал многие дома, колокольню, лабазы, такси с воздушными шарами. В скользящем луче нарисованные предметы казались особо зримыми, притягивающими взгляд.
– Ну как? – спросил Сергей Мартынов с несвойственным ему волнением.
– О чем ты? О картине? Я же видел ее утром. – Аркадий Миронович был настроен благодушно и как бы пребывал в состоянии чистоты. – Но ты задаешь вопрос. Отвечаю. Учти, не по бумажке. Скажу тебе честно, старик, невзирая на лица: а мне нравится! С этой стены талант кричит.
– Ты правду говоришь? – Мартынов наставил фонарь прямо в лицо Сычеву. Тот зажмурился и смешно замахал руками, отгоняя нежеланного комарика. – Ты понял, о чем ты говоришь?
– Постой! – догадался Сычев. – А ну-ка посвети еще, вон туда, повыше, на облачка.
Небо с кучевыми облаками поднимало пространство. А на облаках-то буковки плывут. "Добро пожаловать", – вот что там написано. Утром этого не было.
Фонарь снова уставился в Сычева.
– Да убери ты.
– Хочу лицо твое видеть.
Фонарь потух.
– К утру не успел написать, – глухо сказал Мартынов в наступившей темноте.
– Встреча с талантом всегда волнует и радует, – сказал Аркадий Миронович телевизионным голосом. – Такое дело требуется обмыть.
– Но у нас больше ничего не булькает.
– Едем в запасник. Второй этаж, третья дверь налево.
– Сначала в другое место.
Вскоре остановились на краю сквера. Широкая аллея вела к высокому зданию, сложенному из темных безоконных блоков. "У каждого из нас свои персональные блоки", – мимолетно подумал Аркадий Миронович, догадавшись, что они приехали в театр. Афиша торжественно извещала, что нынче дают "На дне".
Мартынов исчез, потом показался от угла, приманивая Сычева пальцем. Это был служебный подъезд. В руках Мартынова оказался ключ. Они долго пробирались темными коридорами, присвечивая тем же фонариком. Поднялись на второй этаж по парадной лестнице.
Щелкнул выключатель. Аркадий Миронович зажмурился от яркого света, а когда снова открыл глаза, увидел картину, занимающую всю стену в главном фойе.
Это была живая группа, мужчины и женщины, по всей видимости, актеры местного театра, потому что у них под ногами густо разбросаны афиши и программки с указанием ролей. Фигуры и костюмы тщательно прописаны. А где же лица? Все они были в масках театральных персонажей. Маски были просто надеты на их лица, держась на тесемочках. Картина притягивала взгляд, так и хотелось разгадать эти маски.
– Слушай, Сергей, маски-то зачем? – не удержался Аркадий Миронович и тут же понял, что вопрос бестактен.
Но все оказалось проще, чем можно было предположить. Мартынов пояснил:
– Мне сделали заказ шесть лет назад, когда открывали театр. Труппа у нас невезучая, главрежи все время меняются, примадонны сбегают с первыми любовниками. Пока картину писал, семь лиц пришлось переделывать. Тогда в горкоме говорят: "Чтобы больше никаких переделок, у нас лимиты израсходованы". – "Остановите их, говорю, пусть не бегают". А мне: "Вы художник, найдите свое решение". Вот я и надел на них маски.
– Слушай, они не обиделись?
– Наоборот, всем понравилось. А главное, никаких хлопот на будущее. Предпоследний главреж сказал: написано на века!
– Черт возьми, ты же заядлый модернист, – не удержался Аркадий Миронович.
– Ругаешь? Или жалеешь? Сейчас я покажу тебе, какой я модернист.
Они шли по длинной мрачной аллее, тотчас опустевшей после спектакля. Фонари горели через раз или того реже, тускло освещая безжизненные клумбы, деревья, кусты. С внешней стороны аллеи с равными интервалами выстроились фанерные щиты. Это была гармония скуки, торжество уравниловки.
Г.Ф.Резник – ткачиха Меланжевого комбината имени Н.К.Крупской.
В.Т.Морозов – печатник типографии № 2.
А.В.Коровин – директор детской музыкальной школы № 8 Заречного района.
Какие жалкие поделки, думал он, представив, сколь прекрасна была бы эта аллея с вековыми липами без этих щитов, убегающих до пределов темноты. Я согласен, искусство существует на разных этажах, не всем же быть гениями, гений потому и гений, что он один на миллиард, но кому нужна эта пачкотня, этот конвейерный способ, эта штампованная макулатура. Мы должны ставить эти вопросы в открытую. Или мы забыли о тех великих, которые стоят за нашей спиной и смотрят на нас молча, но не безнадежно, нет, не безнадежно.
В руках у Аркадия Мироновича оказался написанный текст, он привычно заглянул туда. Сергей Мартынов усердно подсвечивал листок, не давая сбиться со строки.
– Мы с вами находимся на аллее трудовой славы города Белореченска. Аллея трудовой славы называется так потому, что здесь находится как бы своеобразная картинная галерея под сенью столетних лип, где изображены портреты лучших тружеников нашего города. Всего на аллее трудовой славы размещено... я что-то плохо различаю цифру – сколько?
– Сорок четыре, – живо подсказал Сергей Мартынов.
– Совершенно верно, сорок четыре передовика производства. Здесь люди разных профессий, разного возраста. Но всех их объединяет одно – они патриоты своей родины, своего города. Они трудятся во имя будущего, добиваясь выдающихся успехов в труде. Вот ткачиха Меланжевого комбината Глафира Резник, молодая красивая женщина. На ее лице написано стремление дать как можно больше метров добротных тканей для советских людей.
Аркадий Миронович перевел дух, оглядываясь вокруг себя. Аллея трудовой славы преобразилась. Сотни огней заливали светом дорожки, по которым неторопливо и степенно прогуливались люди труда, пришедшие сюда на отдых. На эстраде играл духовой оркестр, исполняя Марш энтузиастов. Портретов заметно прибавилось. Фанерные щиты стали крупнее, поднялись выше, как бы паря над гуляющими. Каждый портрет был вделан в добротную раму из красного дерева. Даже лоток с мороженым был предусмотрен по новому штатному расписанию. Чуть дальше шла бойкая распродажа разноцветных воздушных шаров.
– Мы должны, – продолжал Аркадий Миронович по листку, преобразовывать нашу прекрасную действительность, поднимая ее до уровня нашего идеала. И в этом нам показывает пример наш славный ветеран, кавалер четырех боевых орденов, капитан Мартынов Сергей Андреевич. Он рисует своих героев резко, крупно, объемно, выводя на первое место характер. Нет, это не штампованные поделки, это торжество нового искусства, потому что в Белореченске сотни людей заслуживают того, чтобы быть размещенными на аллее трудовой славы, а их здесь всего сорок четыре. Но каждые два года аллея трудовой славы обновляется, и капитан Мартынов с новой энергией принимается за творческую работу.
Аркадий Миронович остановился, пытаясь сложить из листка бумаги летающего голубя.
– Кто писал эту иудятину? – возмутился он. – Устаревший текст пятидесятых годов, сейчас так никто не пишет.
– Не знаю, – неумело оправдывался Мартынов. – Текст был передан по проводам.
– Возможно, это из моих юношеских работ, – поспешил согласиться Сычев.
Аллея трудовой славы постепенно темнела. Однако мороженица продолжала оставаться на посту. Более того – она приближалась, неся в руках пломбиры.
– Познакомься, Аркадий, – сказал Мартынов не без торжественности. Клавдия Васильевна, моя дражайшая...
– Как вы нас нашли? – удивился Аркадий Миронович.
– Он всегда сюда ходит, – говорила она, подавая Сычеву руку лопаткой. – К своим героям и героиням. У него с этой Глафирой большой закрут был.
– Что ты говоришь, мать? Побойся бога.
– Какая Глафира?
– А эта, знатная. Глафира Резник. Подбивал, подбивал клинья, чего ж теперь стесняться, она женщина видная. А город наш на ладошке поместится.
– Клавдия, ты же знаешь мой метод. Я работаю исключительно по фотографиям. С натурой дела предпочитаю не иметь. И вообще – почему ты все время шпионишь за мной? Мы же с тобой раз и навсегда договорились.
– Я пришла к Аркадию Мироновичу. Вам телеграмма, товарищ Сычев, – и протянула ему пломбир с замороженным текстом.
– Я от них устал, – твердо заявил Аркадий Миронович, засовывая нераспечатанную телеграмму в карман пиджака. – Стоит отлучиться на два дня, как у них все разлаживается.
– Прошу к нам домой, – сказала с поклоном Клавдия Мартынова. – У меня чаек уже напарился.
При упоминании о чае друзья согласно переглянулись.
– Мы сейчас, Клавдюша. Нам только в одно место, – начал Мартынов.
– Интересно, – подхватил Сычев. – Почта здесь далеко? Я должен отстучать ответ.
Какая странная ночь. Накатывались холмы воспоминаний, тупики, могильные плиты, мигающие бакены, мосты, насыпи и фонари. Шатались ночные тени. Шастали по коридорам и дворам. Карабкались по косогорам на свет лампады.
Сергей Мартынов стоит возле креста. Деревянная нога отодвинута циркулем. Рука клятвенно воздета к темному небу. У ног примостился мычащий Федор, глухонемой кладбищенский сторож, он слушает, согласно кивая головой. Но разве он слышит?
– Фотография есть величайшее изобретение человечества. Ничего более великого после изобретения колеса люди не придумали. От фотографии пошло кино, телевидение, все современное искусство. Недаром она явилась людям в век тотального потребления. На каждого заведен оттиск в паспорте, на пропуске, могильном камне. Было время – лишь короли могли заказать мастеру свой портрет. И вот все изменилось. Опускаешь в щелку автомата 20 копеек и тут же получаешь самого себя в шести экземплярах.
Дальний фонарь качался на сквозняке, длинная тень Мартынова прыгала по плитам.
– Фотография проникла во все искусства, – продолжал он тоном пророка. – Есть картина-фотография, есть фотографический роман. Поэты слагают фотографические поэмы, у каждого в запасе свои кубики. Разве телевизор это не фотография? Изображение движется – что из того. Главное соблюсти принцип адекватности, минуя метафору. Ты нажимаешь кнопку и получаешь копию с любого подлинника, автомат вычисляет за тебя фокусировку, экспозицию нажимай! Фотография ловит мгновенье. Это непосильно ни одному художнику.
– Ты не модернист, – заключил Аркадий Сычев, расположившийся у основания этой живописной группы. – Отныне я точно знаю, ты философ-демократ.
Радостно мычал глухонемой, ветер гонял в пространстве убегающие листья. Тускло освещенные картинки этой малопонятной ночи перемежались со звуковыми пятнами, возникающими во мраке: гудок самоходной баржи, плеск воды в ручье, бульканье жидкости в сосуде памяти.
– Я художник. Мне нужна фотография, я восстанавливаю по ней подлинник. Двадцать два пятьдесят по прейскуранту. Это с живых. С мертвых, поскольку они уже закончили свой земной круг, в три раза больше. У тебя есть фотография? Завтра будет подлинник.
– По прейскуранту?
– Тебе как ветерану скидка 50 процентов.
Машина катится по холмам. Аркадий Миронович припал к мартыновскому плечу.
– Я тебе скажу, никому не говорил. Ты меня поймешь и скажешь правду. Не думай, что я плачу, я просто всхлипываю от твоей коптилки. Слушай, она моложе меня на двенадцать лет, она мне изменила, да, да! Она, Вероника. Правда, это было шесть лет назад, но это не имеет значения. Изменял ли я? Но я же мужчина. Я не только изменял. Я людей убивал на фронте, получая за это ордена. Это наш удел. Но я же не изменял ей с иностранками. В том и суть. Она изменила мне с иностранцем, за пределами нашей родины. Уехала с банкета – и все тут. Через двадцать четыре часа возвращается: спаси меня. Хорошо, не будем же мы за пределами выяснять отношения. Мы уехали из страны. Сам понимаешь, страна была неплохая – и она как бы была не виновата в том, что случилось. Надо было уходить, но я не смог, дети, дом – не смог, и все тут! Я ее простил. Скажи мне, я правильно сделал? А-а, молчишь. Хорошо, тогда я отвечу тебе: я поступил правильно. Вот так-то. Но мы отдалились друг от друга. Мне так понравилась твоя Клавдия – это человек, это душа. Нам что – выходить?
Мальчик в форме почтового работника с квадратной фуражкой на голове запускал бумажного змея, но это был не змей, а почтовый конверт со штемпелем и адресом, и мочалка сделана из телеграфных лент, развеваемых щедрым приволжским ветерком, на ленте выбиты слова
ЖДУ ОТВЕТА КАК СОЛОВЕЙ ЛЕТА
По небу летел самолет, нарисованный на марке, "ракета" плыла по реке, конверты порхали над городом, вот какая была эта картина, перед которой стоял Сычев.
– Здравствуйте, Сергей Андреевич, – сказала девушка сквозь дежурное окошко, обращаясь к Мартынову.
– Нам телеграмму отправить, Люда, – сказал Мартынов.
– Сначала телефон, – потребовал Аркадий Сычев.
В кабине пахло перекисью водорода. Спотыкаясь на кодовых цифрах, Аркадий Миронович наконец-то прорвался к родному номеру: 280-06-13. Как ни удивительно для такой глуши, соединение случилось сразу же, потом пошли бесконечные длинные гудки.
Аркадий Миронович мог себе думать, что именно он удрал из дома, а как на самом деле, это бабушка надвое сказала.
Гудки продолжались. Аркадия Мироновича осенило: Вероники нет дома.
Увы, привилегия ухода дана только нам, мужчинам. Женщина не смеет оставить очаг. Она есть великий дневальный.
– Я слушаю, – сказала Вероника.
– Прости, я тебя не разбудил? – спросил он с облегчением.
– Что ты, милый, – отвечала она. – Я специально дежурила у телефона.
– Я звоню из Белореченска!
– В какой это стране? Видно, большая разница во времени.
– Если ты этого не знаешь, то передай Васильеву, что его телеграмму я получил. Пусть присылает передвижку, материал будет.
– Нашел свою боевую подругу? Желаю удачи.
Он не выдержал первым. Он всегда не выдерживал, когда она так говорила.
– Вика, ты не можешь говорить человеческим языком?
– Я вторую ночь живу на таблетках, откуда быть человеческому языку? она еще медлила, но уже из последних сил.
– Прости меня, – сказал он.
– А дальше как? – спросила она.
– Прости меня, дурака старого. – Таким образом ритуал был исполнен.
– Спасибо, милый, видно, фронтовая обстановка действует на тебя благотворно. У меня глаза слипаются, привались ко мне.
– Только не вздумай вступать в переговоры с Васильевым. Я тебе запрещаю категорически.
– Ты отстал от жизни, дорогой. От Васильева теперь ничего не зависит. Учти, это не телефонный разговор. Целую.
Аркадий Миронович вышел из кабины, полный героических замыслов.
– Дай мне монет. Будем звонить Юре. На той неделе прилетает Глен Гросс, включаю Белореченск в маршрут поездки. Ты показываешь нам, как ты обрисовал свой город, закупаем твои работы на корню. Параллельно договариваюсь с Юрой, устраиваем твой вернисаж в Москве. Где ты хочешь? На Кузнецком мосту? Соглашайся на Кузнецкий мост, старик, а то Юра передумает. На Манеж ты пока не тянешь. Но не отчаивайся – у нас с тобой все впереди. У тебя-то холсты есть нормальные? А то все темпера на стене, темпера на камне, этак нам вертолетов не хватит. Что же ты молчишь, старик?
Они дошли до машины, которая стояла на углу. Сергей Мартынов упал на скамейку, обхватил голову руками.
– Меня нет, понимаешь? – вскричал он отчаянно. – Я был – и меня не стало. Что у нас впереди? Чем ближе к пределу, тем сильнее хочется пройти сквозь него. И вот приходит миг, когда все кончается. Я все забыл – какая мука! Шесть лет писал картину и бросил – нет конца. Не могу вспомнить ни одного молодого лица, не могу, не могу!
5. Сорок четвертый ветеран
– Перемести сюда. Здесь на самом виду.
– Примерили. Правее, чуть правее. Так. Хорошо.
– Давай гвоздики.
– У меня кнопки. С трудом раздобыл, проявил красноармейскую находчивость.
– Держи, я буду крепить.
– Кажется, в порядке. Отойди назад, проверь на горизонтальность.
– Не шелохнется. Можешь читать.
ВЕТЕРАН № 1
Орган Совета ветеранов
122-й Стрелковой
Дновской бригады
20 сентября 1984 года
БОЙ ЗА СТАНЦИЮ ДНО
В январе 1944 года войска 2-го Прибалтийского фронта перешли в решительное наступление, продолжая освобождение родной земли от фашистской нечисти. Преследуя отступающего противника, 122-я Стрелковая бригада 21 февраля 1944 года вышла в район города и станции Дно.
