Текст книги "Жаворонок над полем"

Автор книги: Анатолий Нутрихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Пока еще полицейского пересвиста еще не доносилось. Зрители смотрели на бой с интересом. Стоявший рядом с Митей и Фешкой мещанин, грызя семечки, говорил:

– Не завелись мужики, без огонька бьются. Да и мало их: менее сотни будет...

– Не горюй, дядя, – еще народ набежит, – утешил мещанина Фешка.

Он не ошибся. Со стороны дровяного рынка спешили пристанские грузчики, впереди Кузя-крючник.

– Сейчас верховским прийдется туго, – заметил Митя с видом знатока.

– Выдюжат, наши – народ крепкий, – сказал Фешка.

В нагорной части города обитало немало стойкого люда. Там, на Большой и Малой Спасских, Петропавловской, Лесной и других улицах, в безымянных переулках, выросших возле вала и за ним, селились землекопы, каменщики, плотники, прочий рабочий люд. Но обитал он и в нижнем посаде. И там жило немало крепких мужиков – рыбаков, сплавщиков, гончаров...Рядом с ними селились купцы, просолы. Вблизи казарм снимали квартиры офицеры с семьями. Духовенство жило по соседству с храмами и семинарией. Воспитанники последней нередко втягивались в бои на Курдюмке.

В свою обитель будущие священнослужители возвращались в порванных рясах, с расквашенными носами. Если о случившемся узнавал архиепископ Георгий. То требовал строго наказать драчливых бурсаков. Однако семинарское начальство, помня о собственной юности, часто их покрывало. А если это не удавалось, по возможности смягчало кару.

Среди великовозрастных бурсаков встречались настоящие богатыри. Отменным здоровьем они обычно были обязаны доброй наследственности: попы имели право жениться лишь раз, а потому подбирали себе в супруги девиц крепких, цветущих. И так из поколения в поколение...

Но даже участие семинарских силачей не гарантировало низовским победу. Они обычно одерживали ее только тогда, когда на их стороне выступали иртышские грузчики. Последние иногда колебались: кого поддержать? И тогда их старательно улещивали купцы:

– Чего мнетесь? Али вы не низовские. Поди нагорных побаиваетесь? Будем заединщиками!

– Подгорный подгорному – рознь. – отвечали пристанские. – Вы вон какие гладкие, а в нас костей больше...

– Крючники всегда за низовских стояли. Одолеем верховских, будет всем бочка вина и две пива...

И соблазнялись крючники, и распаляли в себе боевой дух. Стеной перли на верхнепосадских бойцов. Вот и сейчас после появления Кузьмы Сухачева с дружками нагорные попятились. Некоторые уже побежали с пустыря. Только на середине его держалась кучка самых упорных – Северьян Кожевников и еще несколько человек.

– Дай им, Кузя! Они драпают, жми до конца! – подначивали из толпы.

И вожак грузчиков "давал". Он ударил Северьяна по скуле пудовым кулаком. Кузнец упал, но тут же поднялся со словами:

– Здоров черт. Но и сам держись...

Кожевников обманно замахнулся левой рукой, а ударил правой снизу. Кузьма опустился на землю. Грузчики – четверо на одного – одолевали кузнеца.

– Батя, уходи! – крикнул Фешка и метнулся к отцу.

Но Северьян, словно матерый волк охотничьих собак, стряхнул с себя напавших и вместе с двумя товарищами побежал к Прямскому всходу. Человек пять низовских бросились их догонять, однако быстро остыли и повернули назад. Уже раздавались свистки городовых. Бойцы и зрители расходились. Только разгоряченные мальчишки еще продолжали сводить счеты. Какой-то верховский пацан, удирая, споткнулся и упал. Его тут же настигли двое подгорных и принялись пинать.

– Лежачего бьют! – возмутился Митя.

– А лупят-то ваши, гимназисты, – заметил Фешка.

Приблизившись, они узнали в одном из напавших Амвросина. Вторым оказался Егорка Саханский, парень не злой, но попавший под влияние Хари.

– Отвали от малого, – Менделеев оттеснил Амвросина в сторону. – А ты, хлопец, чего разлегся? Тикай, пока мы здесь...

Верховcкий не заставил себя долго упрашивать и дал стрекача.

– Против своих вступаешь, Джунгар? – взъелся Захарка. – Погоди, сочтемся...

– Еще грозишь? – рассердился Фешка и, сломив длинную крапивину, стебанул ею Амвросина по шее. После чего Харя и Саханский нырнули в пролом ближнего забора.

– Догоним? – спросил Фешка.

– Домой пора.

– Мне тоже, – согласился Митя.

Толпа на пустыре растаяла. Замешкавшихся поторапливали полицейские:

– Расходитесь, господа. По-прошу!

Верховских уже не было видно. Низовские разбредались, кто в кабак, кто к семье. Купцы приглашали желающих идти вместе с ними в трактиры. Приказчики поздравляли друг друга с победой. Митя попрощался с Фешкой и пошел восвояси.

– Вот он, шалопут, – раздался за его спиной голос догнавшей его Прасковьи. – Куда же ты запропастился, Митенька? Брата не видел? Матушка волнуется...

Митя ответил, что Пашу не встречал. Скорее всего тот у Андрюши Серебрякова старинные монеты обменивает. В сопровождении воинственно настроенной кухарки и добродушно ворчавшего Якова Менделеев-младший пошагал на Большую Болотную.

20. "Освободить Орлика можно..."

В начале ноября заладили нудные дожди со снегом. Потом резко похолодало: градусник за окном менделеевского дома показывал минус десять. Курдюмка замерзла, возле плотины дворники залили каток, но выходить на лед было еще опасно.

Вставили зимние рамы. С дровяного склада привезли два воза двухметровых поленьев. Ларион и Яков разделывали их во дворе. Двуручная пила послушно двигалась в их руках. Им помогал вызванный из Аремзянского Игнат. Колуном он разбивал круглые чурки на разлетавшиеся веером поленья.

Митя и Паша напросились в помощники. Они складывали поленницу. Потом Митя захотел тоже колоть дрова, но лезвие топора у него часто вязло в плотной древесине. У брата тоже. Тогда Ларион или Яков брали у мальчиков топор и ударяли обухом о плаху: неподатливая чурка сдавалась. Да, пилка и колка дров – истинно мужское дело!

В середине месяца потеплело и снова разверзлись хляби небесные. Глинистые дороги, особенно за городом, раскисли. Телеги и экипажи застревали в колдобинах. До дальних деревень добирались только конные.

Наконец грянул стойкий морозец и выпал снежок. Он сыпался целый день и припорошил деревья, крыши домов. Его сметал резвый восточный ветер... Снегу было много, и детвора съезжала со склонов холмов и оврагов, с откосов Панина бугра на санках и лыжах.

Усевшись поудобнее, братья Менделеевы скользили вниз. Когда разносило, тормозили ногами и все же нередко падали. Выбирались из сугроба и опять лезли на кручу... Среди детворы, копошащейся на склоне, Фешки не было видно. И не потому, что от Большой Спасской до Панина бугра далековато... Просто он отсутствовал в городе...Именно в это время Фешка ехал с обозом до Чукманки: отец снова послал его на заимку к Галкину.

В Чукманке сына кузнеца привечает крестный Серафим. В его избе гость отогревается, ест и отсыпается. Снаружи за окном посвистывает ветер. Там холодно, а в доме уютно и пахнет щами. Однако надо собираться в лес... И вот уже Серафим и Фешка идут на лыжах к чукманскому болоту, без хлопот пересекают замерзшую топь и добираются до той самой заимки, где осенью побывал Фешка. Сейчас на лесном хуторе, опоясанном частоколом, остались только Егоровна с детьми, ее свекровь и пара сторожевых собак. Ватаги Тараса Федоровича и след простыл. Фешка поначалу огорчился отсутствию лесовиков, но хозяйка успокоила, мол, за тобой прийдут.

И точно, к обеду приехал конный – молчаливый парень в яге из оленьего меха, назвался Петром и сказал, что будет проводником. Он посадил Фешку на запасную лошадь, и оба подались в путь. Ехали по малоприметной извилистой дороге. Впереди проводник, за ним мальчишка. Один раз Фешка задремал и соскользнул из седла в снег. Петр молча помог ему влезть на коня и ехал затем рядом – там, где позволяла лесная тропа.

"Далеконько запрятался атаман..." – подумалось Фешке. И он не ошибся: Галкин действительно забился в глушь. Атаман был теперь особо осторожен, потому что с наступлением морозов болота сделались проходимыми. Часть своих людей Тарас Федорович распустил по домам, особенно крестьян из ближних деревень. Оставшиеся зимовали в землянках в Потаповском лесу, без надобности из чащи не выходили. Пропитание добывали охотой и подледным ловом рыбы на дальних озерах, кое-что из харчей покупали у надежных мужиков.

– Народу зла не чинить. Мы – не тати, – внушал Галкин своим людям. Коли поссоримся с крестьянами, выдадут нас за милую душу...

– Все равно рано или поздно попадемся. Судьба – индейка, а жизнь копейка, – мрачно изрек беглый каторжанин Петрович, чей возраст и заслуги позволяли разговаривать с атаманом на равных. – Скажи, Федорыч, зачем мы в лесу живем словно волки? Пошто по домам не идем? Или одолеем царскую силу?

– Ты, Петрович, седой, а как маленький, – сердился атаман. – Ну, сломит нас тобольское и омское начальство, да господа из Петербурга. Все равно пропадем не напрасно. Правительство забеспокоится: издаст указ, чтобы вышло пахарю послабление. То-то же... А ты – по домам! В родной деревне тебя быстро пристав схватит. Наше дело – держаться, а время покажет, чей верх будет!

Когда проводник и Фешка, сильно озябшие, добрались до землянок, там гудел праздник. Развлекая отряд, атаман устроил свадьбу, его помощник Ганька женился на дочери лесника Стеше. Пировали в самой просторной землянке, гости облепили стол: было тесно. Белокурый молодцеватый Ганька слегка захмелел. Черноволосая румяная Стеша лишь церемонно касалась губами края рюмки.

– Полно за чарку хвататься! Запрещаю, – сказал атаман жениху. – В старое время тебе бы ни капли не позволили взять в рот на свадьбе. Закусывай. Тьма добра на столе!

Угощение и впрямь было обильное. Тесть не поскупился, зарезал к свадьбе двух баранов, наварил самогона... Гости насытились, приустали от песен и пляски. Завязалась беседа. Вспомнили утреннее происшествие в заольховской церкви. Тамошний священник поначалу уперся: не хотел венчать. Опасаюсь, мол, властей. Однако Галкин настаивал, и поп, вздыхая, открыл двери скромного сельского храма.

В разгар венчания с улицы крикнули, что едут жандармы. Возникла сумятица. Галкин, жених и остальные лесовики встали к окнам и к выходу с пистолетами. Но тревога оказалась напрасной. По деревне проскакал какой-то военный гонец. Обряд продолжили, правда, атаман посоветовал батюшке поторапливаться.

Теперь в лесу давешний переполох казался потешным. За свадебным столом о нем вспомнили и посмеялись. Вместе со всеми улыбался и атаман. Однако увидев вошедших в землянку проводника и мальчика, посерьезнел. Выбравшись из-за стола, Галкин повел Петра и Фешку в соседнюю землянку и там спросил о том, какие принесли вести об Орлике, что в городе.

– В Тобольске без перемен, – отвечал Фешка. – Новых войск не прислали. Омские драгуны скучают, домой хотят. Живут они в нижнем городе, в пехотной казарме, а некоторые расселены на постой по избам. Орлика я видел, он мне записку дал...

Мальчик нагнулся, достал из-за голенища свернутую бумажку. Атаман прочел и спросил о Северьяне Кожевникове, каковы отцовы думы по этому делу.

– Батя так мыслит: Орлика освободить можно, – горячо откликнулся сын кузнеца. – Только нападать на конвой возле базара нельзя. Жандармы уже кое-что проведали. У них в вашем отряде, видно, свой человек есть. Жаль, я его фамилию не расслышал. Отец советует сделать засаду в другом месте. Хорошо бы на Завальном кладбище. Арестантов туда гоняют снег разгребать. Там и лес близко, вам уходить будет легче.

– Мы о северьяновом предложении подумаем, – ответил Тарас Федорович. Велика ли охрана, когда острожных в город выводят?

– Раньше два солдата с ними ходили и унтер. А ноне стражу удвоили. Однако в конвой посылают гарнизонных инвалидов, среди них совсем старые есть. С ними совладать нетрудно...

– Все-то ты знаешь! – усмехнулся атаман. – Нетрудно? А ты пробовал? Ладно, шучу... Мои ребята и с молодыми справятся. Отцу передай благодарность и наказ в лес ко мне больше тебя не посылать. Пусть сам приезжает или моих людей ждет. О нашей встрече никому ни слова в городе. В дороге остановят, будут допытываться, где был, отвечай, мол, у крестного в Чукманке. Запомнил, герой? Ну, иди, отдыхай!

Фешка переночевал в одной из землянок. Перед тем, как заснуть он размышлял о нелегкой жизни атамана и его людей, о том, что их ждет в будущем. В Тобольске о них рассказывали страшное, называли "разбойниками", а они оказались обыкновенными, даже хорошими людьми, хотели добра народу и ради этого рисковали жизнью...

В землянке истопили печурку, стало тепло. На соседних нарах похрапывал Петр. Утром проводник разбудил мальчишку. Они наскоро поели и верхами отправились до Чукманки. В деревне их встретил Серафим, который посадил мальчика на большаке в попутные сани.

... Розвальни скользили по укатанному зимнику. Пожилой возница косил глазами на хлопца, потом стянул с себя тулуп и укрыл пассажира. Фешка согрелся и уснул. Под головой у него лежала котомка, в которой он вез из отряда шмат сала и плотно закрытый туесок с медом. Перед тем, как заснуть, он подумал, что Галкин относится к нему по-доброму: распорядился дать гостинец. И это мальчишке понравилось, а еще больше понравилось намерение атамана освободить Орлика. Друга в беде не оставляет...Славный человек Галкин.

Есть на свете и другие хорошие люди. Например, крестный или даже этот молчаливый возница, уступивший свой тулуп. Выходило, что добрых людей больше, чем вредных. Утешенный этой мыслью, Фешка заснул. Дыхание его выровнялось. Он погрузился в тот особенный, глубокий сон, какой бывает лишь у детей на свежем морозном воздухе...

21. Качурин сердится

За окном подвывает декабрьская метель. На улице – студено, а в доме Менделеевых прохладно: печи протоплены, но еще не прогрелся воздух, охладившийся за ночь. Утренний свет сочится в комнаты сквозь оконные занавеси, сшитые из синего штофа.

Еще рано, но уже пробудились и занялись делами скотница, кухарка и кучер. Одновременно с ними поднялась Марья Дмитриевна: всюду нужны ее хозяйский глаз и умелые руки. Чуть позже встали Иван Павлович и Полинька, вскоре ушедшая к заутрене в церковь Семи Отроков. Начали новый день Лиза и Маша. Яков за воротами уже счищал лед с тротуара. И только Паша и Митя еще досматривали у себя в мезонине последние сны. Скоро поднимут и их...

Марья Дмитриевна уже помогла Прасковье испечь хлеб, послала на базар за провизией Лизу. Когда дочь выезжала на бричке со двора, госпожа Менделеева окликнула кучера и осведомилась: не пора ли перековать лошадей.

– Как прикажете, – ответствовал Ларион. – Однако копыта по льду скользят...

– Так отведи коней к кузнецу.

– Можно. Только Никиту с Кузнечной жеребец зашиб: в больницу отвезли мужика. А Ванюха Королинский в запой ударился. Теперь неделю гудеть будет.

– Кто же работу выполнит?

– Есть еще мастер. На Большой Спасской – Северьян Кожевников. Его сынок еще к нашему Мите шастает...

– Как же! Знаю. Так ты переговори с его отцом. А пока счастливый путь!

Бричка уехала, Марья Дмитриевна поднялась в мезонин и стянула с сыновей одеяла:

– Поднимайтесь, лежебоки! Мыться и завтракать!

Мальчики уловили категорические нотки в голосе матери и быстро встали. А потом – обычная утренняя спешка. Марья Дмитриевна поторапливает сыновей за завтраком, спрашивает, взяли ли нужные учебники и тетради, помогает в передней одевать шинели, шапки, повязывать шарфы. Она делает это по давней привычке с тех пор, когда дети были еще маленькие, и не думает о том, что они вполне могут одеться сами.

...Братья Менделеевы прибежали в гимназию, когда до построения на утреннюю молитву оставалась минута. И вот служба отца Льва. Развод по классам... Гимназисты идут строем, попарно. Впереди Мити оказывается Амвросин. Менделеев нарочно наступает ему на пятку:

– Ты, Харя, за что вчера на Курдюмке лежачего пацаненка бил? С тобой Егор Саханский был.

– Кончай, Джунгар! А пацана били за вредность. Егор ему в ухо въехал, тот упал, а лягается, зараза. Вот и добавили...

– Но лежачих не бьют?

Вместо ответа Амвросин пихнул Митю локтем, и получил сдачи подзатыльник. Ближайшие пары гимназистов не обратили внимания на этот "обмен любезностями". Экая невидаль! В классах постоянно задираются и толкаются. Однако конфликт был замечен, и никем иным, как самим директором, случайно вошедшим в сей момент в зал.

Ага, Менделеев стукнул Амвросина! Качурин немедленно вмешался:

– Подойдите ко мне, забияки! Стой прямо, Менделеев. Разве можно бить товарища?

– Серый волк ему товарищ, – набычившись, ответил Митя.

– Оскорбляешь Амвросина даже в присутствии директора? Иван Осипович, проводи молодца ко мне в кабинет. Пусть на него посмотрят учителя. Они там собираются на педсовет.

Малые советы бывали два раза в неделю, перед началом уроков. На них Качурин обычно оглашал циркуляры, полученные из Омска, объявлял изменения в расписании уроков, распекал нерадивых учеников и делал замечания педагогам, вызвавшим его неудовольствие. В этот раз, как и всегда, учителя, ожидая Евгения Михайловича, беседовали, проверяли тетради гимназистов, делились новостями. Католинский пересказывал Семашко анекдот...

Петр Павлович Ершов, стоя у окна, постукивал пальцем по раме, задумчиво смотрел на заснеженную Богоявленскую, оледеневшие склоны Панина бугра. Он был недоволен тем что, директор опаздывает и тем самым крадет время у учителей. С недавних пор инспектору постоянно не хватало времени. Весь день – суета, а вечером не займешься литературным творчеством: голова тяжелая, хочется спать и к тому же завтра рано вставать...

Времени, видимо, не достает всем. Вон к гимназии спешит закутанный в башлык человек. Это учитель французского языка Волков опять опаздывает на занятия. Хорошо, если он успеет прийти до начала совета, иначе директор доймет Волкова нравоучениями. А бранить надо не учителя французского, а других, например, латиниста Резанова стоит отругать за пьянство. От него, кажется, и сейчас попахивает вином. Не утерпев, Ершов говорит Резанову:

– Не понимаю, Петр Кузьмич, образованный человек, Горация переводите, а позволяете себе приходить на службу под хмельком..

– Я ничуть не пьян, – возражает Резанов. – Просто выпил утром рюмку мадеры как лекарство...

– Не упорствуй в грехе, Кузьмич. Покайся, любезный, – с улыбкой сказал сидевший рядом с Резановым отец Лев Иванитский.

– Я в винах разбираюсь: вы благоухаете не мадерой, а перцовкой. Дурной пример подаете юношеству. А коли выпили, то закусывайте не редькой, а мускатным орехом. Запах отшибает, – сказал инспектор.

– Я редьку с детства не употребляю, – обиделся латинист. – Меня напрасно в классах прозвали Редькой. Коли откровенно, то пришлось принять самую малость для опохмелки. Вчера был приглашен на ужин к купцу Сыромятникову. Я его детей прошлой зимой репетировал. Достойный человек, отказаться невозможно. Пошел. Стол, конечно, богатый. Напитков – пропасть. Как говорится, "всюду страсти роковые"...

– В нашем городе спиться – не задача, – вздохнул Ершов. – И все же рекомендую перед уроками воздерживаться.

– Бострем прикладывается чаще, – защищался Резанов. – У него от вина нос посинел. Детей на уроках бьет беспардонно. Хотя иного разгильдяя только оплеухой и утихомиришь...

Инспектор хотел ответить, но тут надзиратель Семашко ввел в кабинет гимназиста. "Господи, это же Митя Менделеев! Что он натворил?" забеспокоился Петр Павлович.

Вошел Качурин и, сев в кресло, заговорил:

– Господа, наши воспитанники ведут себя все более дурно. Этот молодой человек, – тут он указал пальцем на Митю, – только что ударил Амвросина, а на мои вопросы ответил дерзко. Менделеев и раньше имел замечания. В учебе не блещет, хотя и не глуп. Его надо наказать для острастки прочих грубиянов и драчунов.

В кабинете наступила тишина. Некоторые подумали: опять в гимназии будет порка... Эта мысль пришла в голову и Ершову. Он сказал:

– Разумеется, пускать в ход кулаки непозволительно. Дерзость заслуживает порицания. Но в чем причина ссоры? Не мешает побеседовать с другими мальчиками этого класса...

– Вы правы, Петр Павлович, – поддержал Ершова старший учитель законоведения Попов. – Следует разобраться. Если Менделеев виноват, мы накажем его соразмерно проступку...

– – Это не простая стычка, – продолжил директор. – Здесь случай особый. Нападению подвергся сын жандармского офицера. Захар отличается преданностью начальству, и за это его не любят. Менделеев должен быть строго наказан.

В Мите закипел гнев. Еще минута, и он бросился бы на директора. К счастью, его состояние понял Ершов и велел мальчику удалиться. Качурин не возражал. Когда гимназист вышел за дверь, отец Лев произнес:

– Ни к чему чаду слушать наш разговор. А по сути дела: не слишком ли часто сечем мы детей? Не полезнее ли увещевать заблудших?

– Вам, батюшка, положено быть добрым, а мне – требовательным, ибо отвечаю за порядок и успеваемость я. А дисциплина в гимназии падает. Да и в городе неспокойно. Однако наша беседа затянулась. Поспешите в классы...

Учителя один за другим покинули директорский кабинет. После их ухода Евгений Михайлович некоторое время сидел задумавшись. Потом принялся сочинять письмо генерал – губернатору. Директор жаловался князю Горчакову на вольнодумство рядовых педагогов. "Я встречаю с их стороны сопротивление законным действиям, – сетовал Качурин. – Тревожная обстановка в Тобольске и крае обязывает меня поддерживать в гимназии строгую дисциплину, прибегая подчас даже к суровым наказаниям..."

Качурин не сомневался в своей правоте. Два дня назад он обедал у купца второй гильдии Шевырина. Среди приглашенных был и майор Петровский. Жандарм поначалу любезничал с дамами, развлекал обедающих анекдотами, затем играл в преферанс. Сел за карточный стол и Качурин, что позволял себе редко. Директор и майор составили пару, и им повезло. В перерыве они выпили коньяку и разговорились.

– Люблю званые обеды, – признался Петровский. – Отдыхаешь. А нам жандармам просто необходимо время от времени восстанавливать силы. Работа тяжелая. Особенно трудно стало в последние годы. В лесах зашевелились бандиты. Помните, три года назад они, возмутив сотни крестьян, подступили к самому Далматовскому монастырю? Власти тогда справились с этой сибирской Жакерией. Установилось, вроде, спокойствие. А сейчас опять наглеет смутьян. Слышали об убийстве Нефедьева? Я так и думал... У меня просьба, голубчик: если в гимназии будут болтать о некоем атамане Галкине, поставьте меня в известность. Ваши мальчики знают все на свете. А мы не пренебрегаем и молвой. В потоке ложных известий встречаются весьма любопытные. Обещайте мне помочь. Буду благодарен!

Прощаясь, Петровский чмокнул Качурина в щеку. Директор слегка поморщился от пьяного поцелуя, однако решил помочь жандарму. Почти во всех классах у Евгения Михайловича имелись осведомители. Одним из них, самым ревностным, являлся Амвросин. С некоторых пор гимназисты заподозрили в нем фискала и стали относиться к нему с настороженностью и даже с враждебностью. Желая посильнее наказать Менделеева, Качурин хотел оградить от будущих нападок своего человека.

Поэтому на следующий день директор позвал к себе Ершова и попытался склонить его на свою сторону. Для начала он поинтересовался состоянием литературных дел инспектора и полюбопытствовал: скоро ли выйдет в свет новое издание "Конька-Горбунка".

Для издательских хлопот мы могли бы отпустить вас в Петербург, вкрадчиво говорил Евгений Михайлович. – Попечители найдут денежные средства для столь неблизкого путешествия. Таланту надо давать возможность иногда общаться с просвещенными людьми, а в провинции так мало мыслящих...Мы окончили один институт... Да, мне чужд мягкотелый либерализм. Иногда приходится наказать одного воспитанника для вразумления остальных. Во имя высокой идеи... Иначе мальчишки сядут нам на головы. А если все пустить на самотек? Взять Менделеева Митю. Из хорошей семьи. Но горяч, вспыльчив! Его следует переломить сейчас, пока не поздно...

– Ваше предложение съездить в столицу заманчиво, – отвечал Ершов. – Но оно не может менять моего отношения к ссоре Менделеева и Амвросина. Почему вы не наказываете Захара? Разве жандармские дети имеют преимущества?

– Зря горячитесь, Петр Павлович. Закон не может предусмотреть все зигзаги жизни. На то и существуют чиновники. Впрочем, я не буду настаивать на порке Менделеева. Но карцера ему не миновать. И не жалейте его: он станет героем в глазах приятелей.

– А вам не кажется, что дети считают Амвросина доносчиком? – спросил Ершов. – Отсюда и их отношение к нему... Разумеется, я признателен вам за отказ от мысли подвергнуть Митю самому суровому наказанию... Так, когда лучше мне поехать в Петербург?

– Мы еще вернемся к этой теме, – сухо ответил директор. – Я вас более не задерживаю...

Качурин погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг.

22. Зимней порой

Снег выпал на редкость обильный. Человек, сойдя с дороги, вяз в нем по пояс. Стряпчий губернского суда Авраам Воловакин, возвращаясь домой из гостей, оступился на лестнице Прямского всхода, упал в снег и не мог выбраться. Замерзавшего стряпчего вытащили хожалые.

Порою низовик наметал снегу выше завалинок.

– В былые годы и не такое случалось! – вспоминали старики. – За ночь столько навалит: утром двери не отворить. Приходилось на помощь звать. Мол, люди добрые откопайте!

В декабре бушевали метели, но под Рождество вьюга утихомирилась. Народ высыпал на улицу. Из дома в дом кочевали ряженые, колядовали, пели, плясали. Ряженых сменяли цыгане, водившие медведя. Увидя или только почуяв косолапого, захлебывались в лае собаки.

Перед Новым годом мороз усилился, вызвездилось небо. Горожане, вскинув головы, всматривались в высь. В первый день января 1846 года Митя поздним вечером вышел из дома и удивился: весь двор был залит ровным молочно-серебристым светом. Над Тобольском плыла луна, похожая на круглое лицо пиленковского приказчика Гаврилы. Она освещала дом, амбар, флигель, покрытые инеем деревья...

Неожиданно северная часть неба из черной превратилась в темно-синюю. Звезды померкли и в зените стал разгораться неясный круг Из него брызнули вниз лучи, основания которых упирались в землю, а узкие верха терялись в вышине. Ночь сделалась похожей на день.

Митя собрался было позвать во двор всех домашних, но родители, сестры и братья уже высыпали на крыльцо. Кто набросил на плечи полушубок или пальто, кто закутался в шаль..

– А где Паша? – спросила Марья Дмитриевна.

– Спит, как сурок, – ответила Лиза, – в прошлую ночь почти не ложился, а сегодня завалился сразу после ужина. Будили: не встает. Только мычит...

Между тем, на небе продолжалась изумительная игра света. Одни серебристые лучи гасли, на их месте возникали другие, переливавшиеся всеми цветами радуги... Из-за забора доносились голоса соседей, также любовавшихся северным сиянием. Наконец, все Менделеевы и прислуга, – порядком озябшие,-поспешили в дом, шумно делясь впечатлениями...

К Крещенью вновь похолодало. В менделеевском доме на окнах выступили снежные цветастые узоры. В гостиной утром и вечером потрескивали в камине дрова – от них несло уютным жаром.

Рано темнело. За окнами поскрипывали полозья невидимых саней и кибиток. По вечерам семья собиралась за самоваром. Пахло круто заваренным чаем, привезенным купцами из далекой Кяхты. Румянился на столе пирог, мерцали свечи, было оживленно. На этот раз в гости приехали Муравьевы и Фонвизины. Обещали быть и Анненковы, но: у них заболела дочь.

Ссыльные поселенцы Муравьевы – Александр Михайлович и его жена Жозефина Адамовна – часто появлялись у Менделеевых. В Тобольск они приехали год назад. Их дом был неподалеку от менделеевского – на углу Абрамовской и Мокрой. Получая помощь от состоятельных родственников, Муравьевы вели безбедный образ жизни, навещали друзей и принимали их у себя.

Столь же открыто жили и Фонвизины, устраивавшие у себя литературные и музыкальные вечера. Их украшением являлась хозяйка – Наталья Дмитриевна Фонвизина. Несмотря на зрелый возраст, она сохранила былую красоту и иногда с улыбкой говаривала: "Пушкин писал с меня свою Татьяну..."

Мите не верилось, что эту полнеющую, хотя и красивую даму встречал на балах великий поэт, и он спрашивал у матери:

– Как же так? Ершов и Плотников говорили, что портрет пушкинской Татьяны списан с Марии Волконской? Слова твоей подруги смахивают на хвастовство.

– Не торопись обвинять, сынок, – отвечала Марья Дмитриевна. – В Татьяне много от Волконской, но есть и фовизинское... Судьба Натальи Дмитриевны очень напоминает судьбу Татьяны. Дочь костромского предводителя дворянства Апухтина, она отличалась весьма привлекательной внешностью. Несколько претендентов добивались руки красивой девушки из состоятельной семьи. Одному из них Наташа ответила взаимностью. Все клонилось к свадьбе, но вдруг Апухтин разорился. Кавалеры исчезли, в том числе и жених.

– Он пренебрег Наташей, как Онегин юной Татьяной?

– Онегин действовал бескорыстно. Жених же Наташи хотел заполучить не только красавицу, но и солидное приданое. Он бросил полюбившую его девушку. Апухтина вышла замуж за Фонвизина, героя войны с Наполеоном. В 1812 году он был адьютантом у самого Ермолова, затем командовал полком. В год свадьбы Михаил Николаевич вышел в отставку, выслужив уже генеральские эполеты. Фонвизин старше своей жены на 17 лет. Вскоре после свадьбы молодожены поехали в Москву. Там молодая Фонвизина блистала на балах, приковывая внимание мужчин. Среди них оказался и когда-то ее покинувший. Паркетный щеголь снова пытался завоевать расположение Натальи, но был решительно отвергнут. История получила огласку. По слухам, она стала известна и Александру Сергеевичу. Так что, Митенька, не спеши с выводами... Наталья Дмитриевна – достойнейший человек. В 23 года она добровольно последовала в Сибирь за мужем, осужденным на каторжные работы. Каждая ли на такое способна?

Марья Дмитриевна неспроста вступилась за подругу. Она ее любила. Фонвизина и ее муж навещали Менделеевых, внося оживление в собиравшуюся там компанию. Вот и в тот вечер, о котором идет речь, Наталья Дмитриевна увлеченно беседовала с инспектором Ершовым, вспоминала общих петербургских знакомых.

– Вы не только превосходный поэт, но и милый человек, – с улыбкой говорила Фонвизина. – У вас доброе лицо. Нет, очки его совсем не портят. Напротив, придают оттенок еще большей интеллигентности. Жаль, что у вас многочисленное семейство, иначе бы я вскружила голову такому обаятельному мужчине... Не волнуйтесь, оставлю в покое. Лучше покорю сердце Михаила Лонгвиновича. Не возражаете, сударь?

Этот шутливый вопрос был адресован стройному брюнету – молодому преподавателю гимназии Попову. Тот слегка зарделся, но оценил юмор собеседницы: