Текст книги "Блуд на Руси"

Автор книги: Анатолий Манаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Вдруг барин судорожно задергался, его глаза закатились и он со стоном выдохнул из груди воздух.

– Все! – молвил он расслаблено и тяжелой походкой направился к лавке. Мелашка выпрямилась, блаженно потянулась и тоже села на лавку.

– Наташка, водки, – приказал барин.

Та юркнула в предбанник и принесла на подносе водку, стакан и миску соленых огурцов. Барин налил себе полный стакан, выпил залпом и захрустел огурцом. Затем налил снова и поманил Мелашку. Она подошла и тоже привычным залпом осушила поданный ей стакан, за ней ту же порцию проглотила и Наташка.

– Иди сюда, – приказал барин Фроське, наливая ей водки.

Фроська взяла стакан и, одолев первый глоток, закашлялась.

– Ничего, научится, – произнес барин и налил себе ещё полстакана.

Девицы угодливо подхихикивали, с хрустом жуя огурцы. Барин запел: "Барыня, барыня, сударыня ты моя..." Мелашка стала ему вторить, и Наташка, подбоченившись одной рукой и вскинув другую над головой, медленно пошла по кругу, виляя крутыми бедрами и притоптывая в такт босыми ногами. Постепенно темп песни стал нарастать и вместе с ней движения девки стали быстрее, её стройное тело с гибкой тонкой талией извивалось в непристойных движениях, которыми якобы она, барыня, якобы отдается мужчине. Руками она как бы обнимала воображаемого партнера, а низом живота подмахивала навстречу ему, и одновременно выбивала дробь ритма.

– Эх, поддай! Сиськами потряси – воскликнул барин и ещё быстрее повел песню.

Наташка стала подпрыгивать на месте, поводя белыми плечами, её полные упругие чаши слегка отвисших грудей, заколыхались из стороны в сторону, дразняще покачивая тугими, крупными горошинами розовых сосков.

– Давай жару! – не выдержал барин и сам пустился в пляс.

Темп пляски стал бешенный, теперь плясали под один голос Наташки, хлопая ладошками то поверху, то понизу живота. Вдруг она взвизгнула и прижалась к барину, схватив его за шею другой рукой, а он, обхватив девку обеими руками, впился страстными поцелуями в её шею, схватил и понес её к скамейкам. Наташка отдавалась умело и страстно. Фроська и Мелашка снова во все глаза наблюдали за происходившим, а Мелашка (вот нахальная девка) подошла к ним сбоку и, встав на колени, стала в упор рассматривать. Охваченная непреодолимым влечением, к ней присоединилась и Фроська, завороженная невиданным ею зрелищем...

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕРСИИ

Василий Семевский

СЛОВО И ДЕЛО

Вершенные дела Розыскных дел тайной канцелярии (полное развитие которой, бесспорно, принадлежит Петру Великому) представляют неисчерпаемый, драгоценнейший материал для знакомства с духом времени, с законодательством его эпохи, со сподвижниками великого монарха, а главное – с обществом, с русским людом того времени.

В самом деле, за громкими и славными победами Петра, за дивным основанием пышного города на тряских болотах, в пыли, поднявшейся при ломке всего старого, за пристройками и постройками нового здания, пышными декорациями всевозможных учреждений, пересаженных с иноземной почвы, мы решительно не видим того народа, ради которого делалось все это...

Поспешим зайти в келейку тогдашнего затворника, пройти путем-дорогой со странником да странницей в дальнюю пустынь, побеседуем с отцом-монахом о грозных небесных знамениях, о тайных видениях, смущающих его и наяву и во сне... Пошепчемся "без утайки", тем не менее за затворенною дверью, с боязливою оглядкою, со стариком раскольником о немецком оборотне, о том, что пришел антихрист, что рушит и валит он все направо да налево – и близится, близится падение матушки-Руси, а с ней и всего грешного мира... А вот кабак – то "царское кружало". На многих из них мы видим портрет великого монарха; мы не пройдем мимо приюта радости и горя русского человека. Не побрезгаем. Сядемте да выпьем кружку хмельного пивца либо стаканчик винца... Не бойтесь, мы не потеряем время; вот этот мужчина сообщит нам "под утайкой" весьма важную новость: пришли, мол, тучи-тучей царские корабли, требуют-де они либо великого князя, либо изменников, погубивших царевича...

Остановимся, послушаем. Они пьяны, говорят "вне ума"; но ведь недаром же сложилась на Руси пословица: Что у трезвого на уме, у пьяного – на языке". Недаром же ведут их за те речи "непотребные" в вертепы Розыскных дел тайной канцелярии... Если бы никто не находил в тех словах смысла и значения, зачем же вести болтунов на пытку, под кнут на эшафот...

Доносы, подметные письма, справки, отношения, промемории, частные письма, допросы, показания, очные ставки, застеночные документы, объявления, приговоры – что ни лист в них, что ни страница, то, будьте уверены, новая черта для обрисовки нашей картины. Здесь мы найдем целые биографии лиц самого разнообразного рода жизни, сословий, возрастов и пола; здесь мы отыщем рассказы об обычаях и поверьях этих людей, отсюда узнаем их задушевные мысли, их скорби о прошедшем, негодование на настоящее, затаенные надежды на лучшее будущее...

А это что за люди по другую сторону? Пред кем стоят наши новые знакомые, наши рассказчики?

Те люди – важные сановники, то сподвижники преобразователя. Они передовые люди – им выпала слава и честь вести вперед дорогую Отчизну. Но здесь не подходите к ним, не мешайте – они заняты делами, по тогдашнему воззрению, первой важности... В этих мрачных и затхлых застенках они допрашивают, они записывают показания, они грозят подсудимым, они весело болтают меж собой, они розыскивают о государственных провинностях...

Тс... Тише... Слышите эти вопли? Кого-то пытают... Выйдем поскорей на чистый воздух, да и, кстати, поговорим о допросах с пристрастием.

... Для чего отворачиваться от страшных подробностей и упрекать тех, кто по мере сил и возможностей решается приподнять доселе опущенную над ними завесу? Ведь рано или поздно надо же будет узнать истину; ведь из того, что действительно было, – ничего не выкинешь. Для чего же только внукам да правнукам нашим предоставить право знать историческую истину петровской эпохи во всей её наготе, а самим закрыть глаза и наивно повторять высокопарные, надутые фразы историков? Пытки... Пытки были неотъемлемой принадлежностью тогдашних судопроизводств! Были они в России и ещё утонченнее, если хотите, ещё ужаснее были в Европе...

"Хотя по законам положено только три раза пытать, – уточнялось в "обряде, како обвиненный пытается", остававшемся в силе в продолжение всего XVIII века до времен Александра I, – но когда случится пытанной на второй или на третей пытке речи переменит, то ещё трижды пытается. И есть ли переговаривать будет в трех пытках, то пытки употребляются до тех пор, пока с трех пыток одинаковое скажет, ибо сколько б раз пытан ни был, а есть ли в чем разнить в показаниях будет, то в утверждение должен ещё три пытки вытерпеть; а потом и огонь таким образом: палач, отвязав привязанные ноги от столба, висячего на дыбе растянет и зажегши веник с огнем водит по спине, на что употребляютца веников три или больше, смотря по обстоятельству пытанного... Когда пытки окончатся и пытанной подлежать будет по винам ссылки на каторгу, то при посылке от палача вырываются ноздри сделанными нарочно клещами. Если же которые подлежат смертной казни, то и таковых, в силу указов, до будущего о действительной казни определения, велено ссылать на каторгу ж, а при посылке также ноздри вырезываются..."

Случаи смерти под стражей были делом в то время весьма обыкновенным. Причины смертности понятны: мучительное ожидание пыточных истязаний, холод, голод, недостаток в одежде, крайняя скудость в пище, сырость и мерзость помещения, наконец, что всего хуже, продолжительность ареста и неизвестность времени освобождения – все это могло сокрушить самую крепкую, чуть не железную натуру...

Весело и шумно проводит русский человек Рождество, святую неделю и прочие годовые праздники: любит он и винца испить, и поговорить, да покричать, а зачастую – и подраться в те минуты, когда хмель сильно затуманит его голову... И на всем громадном пространстве матушки-Руси – в светлых хоромах помещика, в тесной келейке затворника, на улице да на площади, наконец, в лачуге крестьянина – русский человек одинаково любит в эти минуты, под шумок винца да пива, поболтать нараспашку; за словом в карман не полезет, и пугает, и кричит и берется толковать обо всем, ни над чем не задумываясь, ни на чем не останавливаясь.

Но было время, когда в минуты "пьянственного веселия" надо было держать себя настороже, надо было говорить с оглядкой, страшась изветчиков. То было время царствования Преобразователя России Петра Алексеевича. Каждое неосторожное слово, сказанное о лицах высоких, о событиях важных, каждая мысль, выданная злодеем-языком, слишком развязанным родным пенником – все влекло в канцелярию тайных розыскных дел, нередко в застенок, руки в хомут, на дыбу, и, во всяком случае, пошла работа заплечному мастеру...

Инквизиторы столько пропустили мимо себя самых разнородных людей, отправляя их на такие наилютейшие истязания и казни, что не могли снисходить ни к кому. Сердца их были чужды жалости, не ведали сострадания: слово "отмена" либо только смягчение наказания были им незнакомы. Да им было некогда и разбирать дело подробно: при каких обстоятельствах сказано то-то, пьян ли был человек, не безумен ли он – все едино. Слово сказано, следовательно, преступление сделано – а преступнику может ли быть пощада? Не для пощады, а для страшной и постоянной кары над провинившимися сделаны они членами могущественного тайного судилища! . .

Допросы женщин всегда были и будут затруднительны. Прекрасный пол, говоря вообще, по слабости, ему свойственной, болтлив; допрашиваемая обыкновенно то показывает, то оговаривает показание, путается в многословии, впадает в противоречия, забывает важнейшее, вспоминает неверное и проч. В петровское же время, ввиду кнута и пылающего веника – им же вспаривалась спина вздернутой на дыбу – показания женщин обыкновенно были особенно спутанны; подсудимые являли редкую твердость и постоянство...

Преобразовательный резец Петра, со страшной силой глубоко впущенный в самую сердцевину народной жизни, с её поверьями, обычаями, суевериями, с её добром и злом, безжалостно разил места наиболее чувствительные, самые дорогие для народа... Ошеломленный, забитый народ не видел, да и не мог видеть, целей Преобразователя, для него были только ясны и больны те страшные средства, которые вели к чему-то, для него загадочному. Он видел изменение коренных своих обычаев, он видел наглых иноземцев, их возрастающее значение, видел или слышал о бесчеловечных казнях тысячи стрельцов, слышал (как ни глухи были застенки и как ни крепки записи, которые брались с подсудимых тайной канцелярии о гробовом молчании), слышал о всем, что в них было, слышал об ежедневных истязаниях многих и многих из своих собратий; видел и слышал этот народ много и много такого, что в глазах его набрасывало густую тень на личность и на дела монарха... И вот этот народ жадно прислушивался к тем из учителей, вышедших из его же среды, которые брались разъяснять ему, в чем дело. Петр-де не государь, Петр не русский человек, он иноземец, он подменен в Швеции, в неметчине; нет, он ни то, ни другое. Он антихрист! Он приводит все и вся к своей вере... он и сына запытал, потому-де, что сам антихрист "приводил царевича в свое состояние, а тот его не послушал, и за то его антихрист этот и убил до смерти"...

Петр – антихрист! Теперь для народа все ясно... И чем сильнее веровал он в это учение, тем реже выдавались из его среды изветчики на проповедников сего учения; проносы были редки, почти случайны – и случались-то они либо от людей служилых, более или менее поднявшихся уже над уровнем народного развития, либо от женщин болтливых на язык и менее упорных в сохранении тайны...

Камер-фрейлина

Мария Даниловна Гамильтон,

казненная 14 марта 1719 года.

Страсть любовная, до Петра I почти в грубых

нравах незнаемая, начала чувствительными

сердцами овладевать, и первое утверждение сей

перемены от действия чувств произошло. А сие

самое учинило, что жены, до того нечувству

ющие своей красоты, начали силу её познавать,

стали стараться умножить её пристойными

одеяниями, и более предков своих распростерли

роскошь в украшении. О, коль желание быть

приятной действует над чувствами жен!"

Князь М.М. Щербатов.

Гемильтон, или Гамильтон (Hamilton), принадлежит к числу древнейших и именитейших родов датских и шотландских, разделяющихся на множество отраслей. Мы не станем перечислять знаменитых представителей и представительниц этой фамилии, но заметим, что хроники Гамильтонов богаты самыми разнообразными деяниями на поприщах политическом, литературном, придворном, в областях искусства, живописи, музыки.

"Семейство Гамильтон, – пишет А. Языков, директор училища правоведения в С. – Петербурге, основываясь на подлинном родословии этой фамилии, прибыло в Россию при царе Иване Васильевиче Грозном, между 1533 и 1583 годами. Родоначальником этой фамилии был Фернард, родом датчанин, родственник герцога Нормандского, за малолетством герцога правивший Нормандией в 912 году".

Некоторые члены этой фамилии скоро вступили в русскую службу, обрусели и, вследствие употребляемой тогда славянской азбуки и всегдашней способности русских коверкать иностранные фамилии, стали вписываться в акты: Гамелтонами, Гаментонами, Гаментовыми, Хомутовыми...

Вслед за таким генеалогическим вступлением можно подумать, что фрейлина Гамильтон, героиня настоящего рассказа, есть лицо в высшей степени замечательное, что жизнь её полна деяниями романтическими? Нет, "девка Марья Гаментова", как названа Гамильтон в современных ей застеночных документах и в пыточных допросах, личность интересная, но в другом роде, в других нравах. Кратковременная жизнь её небогата событиями разнообразными; но эти немногие события характеризуют время Великого Петра, некоторых из лиц его окружавших, знакомят с тогдашним состоянием одной из важнейших частей уголовного законодательства, наконец, дают нам повод и представить себе внутреннюю жизнь петровского двора.

Мы были б не правы, если б вслед за князем М.М. Щербатовым стали утверждать, что любовная страсть, любовные интриги, блуд, даже разврат, до Петра I не были "ни в обычаях, ни в примерах" нашего отечества. Напротив, можно привести бесчисленное множество свидетельств из иностранных писателей и отечественных документов о том, что любострастие, блуд, разврат имели громадные размеры в допетровской Руси. Но боясь излишних отступлений, мы скажем, что связи мужчины с женщинами без освящения церковью распространены были не только по всей России, но даже и в девственной стране сибирской. "Ведомо нам учинилось, – писал в 1622 году патриарх Филарет, – что в сибирских городах многие служилые и жилецкие люди живут не крестьянскими обычаями, но по своим скверным похотям... с поганскими женами смешаются и скверная деют... а иные и на матери своя и дщери блудом посягают... о них же не точию писати, но и слышати гнусно... многия из постригшихся жен с мужи своими и с наложники блуд творят!"

Иностранцы, как, например, Олеарий, Кемпфер и друние самыми мрачными красками изображают нравственный характер русской женщины XVII века. Правдивый Корб прямо говорит в дневнике 1699 года, что "прелюбодеяние, любострастие и подобные тому пороки в России превышают всякую меру. Не напрасно спорят после этого, – продолжает Корб, – о русских нравах: больше ли в них невежества или невоздержания и непотребства. Сомневаюсь, существует ли даже в законах наказания за подобные преступления? По крайней мере, мне известно, что, когда одного капитана осудили на отсечение головы за преступную связь с восьмилетнею своею дочерью, начальник укорял его такими словами: "Разве ты не мог удовлетворить своей страсти сношением с иною женщиною, когда можешь иметь столько распутных женщин, сколько у тебя кошек?"

Едва ли прав Афанасий Прокопович Щапов, восторженно видящий в реформах великого монарха "полное всецелое, нравственное обновление, просвещение и очищение русского народа от умножившейся нравственной тины!"

В самом деле, если говорить собственно о любострастии, то эта тина с петровского времени получила ещё большее развитие; нравственного очищения далеко и далеко не последовало; разврат только сделался утонченнее, но едва ли не пошлее. Суровый монарх, грозный ко всем преступлениям и проступкам, уступая духу времени и свойствам собственного темперамента, был очень снисходителен к проступкам прелюбодеяния. Петр Васильевич Кикин, нещадно сеченный кнутом за растление девки, немного времени спустя, в 1704 году, по воле монарха, ведал всеми рыбными промыслами и мельницами России...

Этот случай достаточно показывает, как человечно смотрел великий Преобразователь России на плотское согрешение... Кроме духа времени этому воззрению способствовали собственные склонности монарха. Всем известно, что телесная крепость и горячая кровь делали его любострастным. Может быть, что заграничные путешествия ещё более развили в нем этот – если не порок, то не достаток... "Впрочем, – так думает князь М.М. Щербатов, – если б Петр в первой жене нашел себе сотоварища и достойную особу, то не предался бы любострастию; но не найдя этого, он возненавидел её и сам в любострастие ввергнулся... Петр довольствовал свою плоть, но никогда душа его не была побеждена женщинами... Среди телесных удовольствий великий монарх владычествовал".

Верно или неверно мнение князя М.М. Щербатова о начале чувственности в царе Петре – судить не беремся, но заметим, что пример Петра не мог не действовать на его окружавших, в особенности на людей, более или менее сочувствовавших его реформам. Пример в слабостях ещё более заразителен: недаром же царевич Алексей Петрович, задумав обвенчаться с крепостной девицей Ефросиньей Федоровной, говорил: "Ведайте, что я на ней женюсь, ведь и батюшка мой таково учинил". Недаром генерал-прокурор, "государево око" Павел Иванович Ягужинский и некоторые другие по произволу и капризу развелись с женами и вступили в брак с другими... Очень хорошо зная любострастные деяния своего повелителя, и денщик Орлов смелее и смелее действовал в своих любовных шашнях с забытой красавицей.

Если тесные комнатки летнего, зимнего и других домов государевых, в которых помещалась придворная прислуга, были не всегда удобны для свиданий любовников, то громадный сад (ныне Летний, также сад у Инженерного замка) со своими гротами, островками на прудах, беседками, рощами и аллеями представлял прекрасное место в летние месяцы для интимных бесед Орлова с Гамильтон. Денщик и фрейлина, лакей и горничная – им хорошо было известно, когда не опасаясь господского надзора, можно было всласть наговориться и нацеловаться...

Нечего и говорить, что подобных нежных любовников было очень и очень много. Не все были так счастливы из падших красавиц, что падение их не имело особых последствий: многие делались матерями; некоторые, боясь стыда, вытравливали детей, подобно Гамильтон, лекарствами; некоторые решились налагать руку – умерщвлять плод любви...

15 декабря 1717 года, государь, расписав во все коллегии президентов, поспешил в Москву, чтоб все приготовить для приема первенца сына. За ним поскакали его приближенные, его денщики (между ними Иван Орлов). На другой день, со своею свитою и фрейлинами (между ними была Гамильтон), выехала из Петербурга Екатерина Алексеевна. 23 декабря державные супруги были в Белокаменной.

Петр, по словам его поденной записки, по приезде в Москву, "стал упражняться в гражданских делах".

Эти "гражданские" дела состояли в следствии и суде над сыном, первой женой, сестрами, десятками вельмож, именитых духовных, именитых женщин и проч.

В нескольких словах, но прекрасно характеризует это страшное время историк М.П. Погодин (1800-1875): "Свозятся со всех сторон свидетели, участники; допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики и пошел гулять топор, пилить пила и хлестать веревка!

Запамятованное, пропущенное, скрытое одним – вспоминается другим, третьим лицом на дыбе, на огне, под учащенными ударами и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся ещё имена... Подайте всех сюда, в Преображенское!

Жену, сестер, детей, теток, сватов, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников – видевших, слышавших, могших догадываться.

– Мы знать не знаем, ничего ведать не ведаем!

– Не знаете, не ведаете! В застенок!!

И мучатся несчастные, истекают кровью, изнывают страхом и ожиданием. Они взводят на себя и на других напраслину, и вследствие её подвергаются новым пыткам по три, по пяти, по десяти раз!! "В застенок!!" – восклицают неумолимые, остервенелые судьи. Умилосердитесь, посмотрите – ведь в них не осталось ни кровинки; потухли глаза, они потеряли все сознание, у них пропали все чувства, они не помнят уже, что говорят, да уж и дыба устала! Застенок шатается, топор иступился, кнут измочалился.

А оговаривается людей все больше и больше! От друзей царевича Алексея уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметьев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михайло Михайлович Голицыны, Баур, Стефан Яворский, Иов Новгородский, митрополит Киевский, епископы: Ростовский, Крутицкий, даже князь Ромодановский, Стрешнев, сам Меньшиков подвергаются подозрению!"

Все были встревожены, каждый опасался за себя; ежедневные розыски, доносы сделали чутье у сыщиков необыкновенно тонким. Положение Гамильтон делалось невыносимо. При пытливом надзоре за всеми и каждым, возникшем в это ужасное время, преступление её, хотя и не политическое, не могло остаться в тайне...

Из подлинного дела "О девке Гамонтовой" явствует, что увлекаемая ревностью, Мария Даниловна решилась погубить свою соперницу (генерал-майоршу Чернышеву) сплетней, одной из придворных интриг, которые так часто удавались другим. Она повела дело с того, что вздумала напугать Орлова и тем отвадить его от Чернышевой. Когда к ней однажды пришел Орлов поутру пить кофе, Мария Даниловна под видом строжайшего секрета стала ему говорить: "Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьею (Чернышевой) о ней, о царице: кушает де она воск, от того на лице у неё угри!"... В это время неосторожная камер-фрейлина, всеми силами желавшая выкопать яму своей сопернице – генеральше, стала рассказывать и другим, что о страсти царициной есть воск и происходящих от того на лице её угрях говорили Орлов с Авдотьею Чернышовой...

С неудачного (может быть и справедливого) сказания о воске и угрях разряжается над Гамильтон грозная туча. Нет сомнения, что камер-фрейлина тогда же была посажена в тюрьму; но деятельный монарх, занятый московским и суздальским розысками по делу первенца сына, не имел ещё времени обратиться к исследованию преступления своей бывшей любовницы.

Между тем розыски в Петропавловской крепости продолжались. А с розыску теперь по делу "девка Марья Гамонтова" сказала: блудно-де жила с Иваном Орловым и брюхата была трижды; двух ребенков она вытравила лекарствами, которые брала от лекаря государева двора. "А у государыни-царицы, заключила настоящий ответ камер-фрейлина, – червонцы и вещи крала, а сколько чего покрала, и то все у меня вынуто, а Иван Орлов о том не ведал же".

Повинившись в том, что вытравила двух и третьего ребенка придавила, Мария Даниловна все-таки не возводила на любовника обвинения, будто бы он ведал об убийстве.

Насколько молчалива была Гамильтон, настолько говорлив был вполне оробевший её любовник. В день второй пытки камер-фрейлины он написал длинное письмо, которое, за неимением более существенных факторов, наполнил обстоятельным рассказом о том, как и где в Голландии он был пьян, бранился с Марьею, называл её б....; как, по приказу Питера-инженера, писал, протрезвясь, грамотки, прося извинения у обруганной; как величал он её, вновь напившись к ..... и бивал! Писал Орлов и о щупаньи живота Марьи в Ревеле, приводил свои пытливые распросы о тугости живота и её уклончивые ответы. Затем дал подробный отчет о сплетнях денщиков и баб при дворе, по возврате в С. – Петербург, о беременности Марьи, о судьбе её ребенка. В заключение письма Орлов говорил о необходимости, "чтоб у Марьи спросить при других про Александра подьячего, про Семена Маврина, что они с нею жили, также как и он..."

Что было причиной строгости царя относительно женщины, которая пыткой и годовым самым ужасным заключением, причем четыре месяца в кандалах была, по-видимому, достаточно наказана?.. Не было ли другого обстоятельства, которое вызывало со стороны царя Петра строжайшее наказание камер-фрейлины Гамильтон?

Мы не беремся решать. Кто был отцом задушенного дитяти: Петр Алексеевич или Иван Михайлович? Но едва ли может быть сомнение в том, что ревность, досада на неверность Гамильтон немало усугубили строгость к ней великого монарха.

Мария Даниловна до последнего мгновения ждала прощения. Догадываясь, что государь будет при казни, она оделась в белое шелковое платье с черными лентами, без сомнения в надежде, что красота её, хотя уже поблекшая от пыток и заточения, произведет, однако, впечатление на монарха... Она ошиблась. Впрочем государь был ласков – по крайней мере не осыпал её упреками, насмешками, бранью, чем сплошь да рядом сопровождались прочие казни, какие бывали в высочайшем его присутствии...

Трепетала от ужаса камер-фрейлина, молила о пощаде. Петр простился с нею, поцеловал и сказал: "Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти. Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаяньем и верою".

Она упала на колени с жаркою мольбою. Государь что-то шепнул на ухо палачу; присутствовавшие думали, что он изрек всемилостивейшее прощение, но ошиблись; царь отвернулся, сверкнул топор – и голова скатилась на помост. Он исполнил данное прежде обещание: тело красавицы не было осквернено прикосновением катских рук.

Великий Петр, повествуют иноземные писатели, поднял голову и почтил её поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом счел показать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал её в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни.

Забрав на сохранение драгоценные вещи небольшого скарба камер-фрейлины, Петр приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что имела Мария Даниловна: её красивую голову. Голова эта положена была в спирт и отдана в Академию наук, где её хранили в особой комнате вместе с головою камергера Монса...

Алексей Бархатов

"НАДДВОРНЫЙ СОВЕТНИК"

Отрывок из романа

Тебя повсюду мы сретаем,

Тебя нигде мы не уйдем!

"Их светлость Гришенька обиделись, засели у себя в Гатчине, строят там причудливые фортеции и триумфальные арки, – думала императрица, нервно помешивая ложечкой традиционный утренний кофей. – Что ж, пусть потешится" Уж после фокшанского позора я ему триумфальные воротца возвести не могла. Как надеялась на ум, сердце и блеск, красоту его пред этими дрянными турецкими бородачами, а он не токмо миру достойного не подписал, но наколобродил, поссорился с Румянцевым и, несмотря на рескрипт её, бросил все и вернулся в Петербург. Слава Богу, Обрезков в кой раз выручил, добился хотя временного перемирия, дал возможность часть полков перебросить к шведским границам.

Ничего, Гришенька, поубавь норов-то свой, поубавь! Слишком часто стал ты припоминать, что тебе единому обязана я скипетром российским. А после возвращения договорился и до того, что власть твоя превыше моей. Я, вишь, обладаю империей, а ты – императрицей. Пошутил... Раньше бы и стерпела. Многое терпела и не отъезжала никуда в обиде своей".

Екатерина не заметила, как в досадных мыслях своих перешла к прямой беседе с Орловым. А может, и привычка то была – сколько этих кофеев утренних вместе перепито!

"Власть, Гришенька, сильна крепостию, прочностью своей. И не тебе тута со мной мериться. Для того чтоб меня власти лишить, пожалуй что и полка не хватит, а чтоб тебя – и одного гвардейца достаточно. Вот он, корнет Васильчиков, здесь, а ты, генерал-фельдцейхмейстер, в Гатчине. И гвардия, как сказывают, приуспокоилась, былые дружки твои. И Панин довольства скрыть не может. Павел, наследник и сын мой, послушнее стал, позволила ему в кабинете при разборе почты дипломатической присутствовать. Сейчас и свадебку ему устроим. Ждал он венчания после совершеннолетия своего. Он его получит. Правда, не на державу венчаться будет, а на принцессе Гессен-Дармштадтской. Ну да уж что Бог послал!..

Екатерина улыбнулась и отхлебнула из чашечки. "А ты побеснуйся, побеснуйся! Ишь, досадить мне вздумал, вернул вместо требуемого портрета моего одну оправу, бриллиантами усыпанную. Знаю, не оскудеешь, камешков этих у тебя и без того немало. Но древние философы правы: мудрость и в том, чтобы вовремя собирать камни. Ты ведь зевками покрывал книги, мной читанные. Напрасно... А время, кажись, пришло! И это только первые камешки".

Императрица ещё и сама не могла твердо оценить свое нынешнее отношение к Григорию Орлову. Хотя понимала, что перемена сия была не внезапной. Медленно, но верно нарастала тягость от их общения. В последнее время Гришенька был нужен скорее для баланса с Паниным, для покойной империи, а не утех страстных. А он того не понимал, вознесясь гордыней своею. В императрице великой видел ту наивную девицу Софью Фредерику Августу, которая с трепетом, испугом и послушанием приехала в далекую заснеженную Россию, чтоб стать женой неведомого наследника неведомого престола. Нет уж ни той маленькой принцессы, ни великой княжны, ни супруги императорской. Есть самодержица российская Екатерина. И сейчас она приняла свои меры. Вокруг Гатчины войска стоят, во дворце верный караул с заряженными ружьями. "Васильчиков – красив, молод, застенчив. Не мудрец? Так мне от него мудрости и не надо. Напротив, нужда в отдыхе от мудрости. Для мудрствований есть Панин, Бецкой, Вяземской...Вот вскорости Дидерот приглашенный приедет. Я, Гришенька, достаточно богата, чтоб иметь отдельно кабинет и отдельно спальню. Это ты по невежеству своему и прежней лихой жизни путал одно с другим. А я вот и сей час не буду. Оставлю тебя вместе с кофеем да за бумаги примусь".

Екатерина отставила пустую чашку и придвинула стопку бумаг. Первое дело – ответствовать Румянцеву. Он в депеше своей расписал неудобства перехода за Дунай: и сил не хватает, и с поставками плохо, и "время не сходствует для таковых поисков, когда стужа заставляет искать всякого убежища в избе, а, преодолевая суровство времени, себя только преодолеваешь и приводишь в несостояние в удобное к действиям".