Текст книги "Святой сатана"

Автор книги: Анатолий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Анатолий Леонов
Святой сатана

© Леонов А., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Пролог

Весной 1621 года от Рождества Христова нескончаемые вьюги заметали дороги Европы. Города Швеции и Германии утопали в сугробах по самые крыши. Даже во Франции свирепствовала снежная пурга. Неестественные морозы сковали Париж. До конца апреля город пребывал заложником в ледяном плену разбушевавшейся стихии. Не лучше дела обстояли и на юге. В итальянской Падуе выпал снег «неслыханной глубины», а у турок в Османской империи замерз Босфор, да так крепко, что люди безбоязненно ходили по льду с одного его берега на другой. Армянские хронисты сообщали то же самое об озере Севан.

За океаном первые английские переселенцы Плимутской колонии, только в ноябре 1620 года сошедшие с торгового судна «Мейфлауэр» на американскую землю, крайне тяжело перенесли сильные морозы и голод, свалившиеся на их головы. Лишь немногие дожили до теплых весенних дней и, если бы не бескорыстная помощь местных индейцев, выживших не было бы вовсе.

Впрочем, суровая погода никак не мешала европейцам заниматься своим любимым, веками испытанным занятием – войной, взаимным уничтожением с грабежами и насилием. В Чехии после разгромной победы в битве при Белой горе, католики по всей стране со вкусом и удовольствием резали кальвинистов и лютеран. Ровно так же, как за несколько лет до этого кальвинисты и лютеране с боевым задором резали самих католиков.

В Трансильвании князь Габор Бетлен, лишенный австрийскими Габсбургами венгерской короны, копил силы и в открытую заявлял свои права не только на венгерскую, но уже и на польскую корону. Кто знает, чем бы обернулись его притязания и как закончилось многолетнее кровавое противостояние с австрийцами, если бы в момент подготовки нового «крестового похода» на Габсбургов он вдруг не заболел, после чего очень быстро отдал богу душу, не оставив после себя прямых наследников!

В Каталонии крепостные крестьяне Ла Висбалы с оружием в руках перебили всех своих сеньоров и, соединившись с городским плебсом, превратили восстание в большую войну за отделение Каталонии от Испании. Она растянулась на десятилетия, получив название «войны жнецов». Вице-король Каталонии Санта-Колома требовал от Мадрида: «Пошлите мне королевскую армию, достаточно сильную для того, чтобы сокрушить этот народ». Армия не помогла. Крестьяне и присоединившиеся к ним горожане Барселоны напали на дворец вице-короля и дома испанских вельмож и всех убили, в том числе самого Санта Колому. Лишь 32 года спустя Барселона сдалась Филиппу IV, которому пришлось подтвердить все вольности и привилегии каталонцев.

В 1620 году датчане захватили у раджи Танджура город Транкебар, а потом более двухсот лет не знали, что им с таким приобретением делать, пока наконец не спихнули этот балласт за 20 тысяч фунтов жадным до чужих территорий англичанам.

В том же году турки захватили крепость Хотин и начали поход на Речь Посполитую. Очередная война заставила поляков на время забыть свои притязания на Московский стол и сосредоточиться на новом противнике. Откровенного вранья и глупого бахвальства спесивые ляхи оставили после той войны много больше, чем это доступно здравому смыслу, но то, что война, в которой погибли почти все лошади, показала малую пригодность конницы в позиционных боях, а хваленые крылатые гусары не оказали должного влияния на ход боевых действий – это истина, оспариваемая только глупцами. Наступали новые времена. Решающую роль в войне теперь играли пехота и артиллерия, и то и другое у поляков оказалось критически плохим, что в дальнейшем сослужило им дурную службу.

В Лондоне английский парламент начал борьбу с королевским двором. За продажность и мздоимство был осужден и отправлен в ссылку лорд-канцлер Френсис Бэкон, получивший тем самым возможность вдали от государственных дел сосредоточиться исключительно на философских сочинениях, что в конечном счете послужило человечеству только на пользу.

В то же время живший в Лондоне голландец Корнелиус Дреббель, за год до того создавший микроскоп с двумя выпуклыми линзами, в 1620 году построил подводную лодку. Его творение способно было оставаться под водой в течение нескольких часов, брать на борт до 16 пассажиров и погружаться на глубину 15 футов. Лодка совершила множество плаваний по Темзе, но так и не смогла вызвать энтузиазма у чинов Адмиралтейства. Впоследствии Дреббель изобрел инкубатор для цыплят, ртутный термостат, сконструировал систему кондиционирования воздуха, однако разбогатеть так и не смог, до конца жизни живя за счет собственного небольшого трактира.

В 1621 году фламандский живописец Рубенс закончил картину «Охота на львов», испанский драматург, поэт и прозаик Феликс Лопе де Вега опубликовал новеллу «Приключения Дианы» и поэму «Андромеда», а в далекой Аргентине в городе Кордова был основан университет Сан-Карлос.

А в России от Псковского озера до Енисея, от Студеного океана до Каспийского моря люди ничего необычного в наступивших холодах не заметили, справедливо полагая – чуть теплее зима или чуть суровее, какая разница? Ни один русский летописец не удостоил напугавшую Европу стужу ни малейшим упоминанием. Писали тогда много, писали по делу. О прибытии в Россию зарубежных мастеров-«рудознатцев». О создании Анисимом Михайловым «Устава ратных, пушечных и других дел, касающихся до воинской науки» и начале издания Посольским приказом первой рукописной газеты «Куранты», которая содержала переводные иностранные новости. Об окончании работы государевым жалованным иконописцем Прокопием Чириным росписи новых царских хором: Столовой избы и Постельной комнаты. Сообщали о приезде в Москву к государю Михаилу Федоровичу царских посольств Имеретии и Гурии, искавших в Российской державе защитника от Османской империи. Отметили и неожиданное прибытие ко двору посланника гетмана Петра Сагайдачного, предлагавшего послужить своим казацким войском царю так же, как служили ему казачки́ донские. Упыря этого на Москве хорошо помнили, поэтому ответили уклончиво и, одарив посланника щедрыми подарками, отправили обратно. Государство Российское крепло и богатело на глазах изумленных иноземцев, еще недавно в мыслях и наяву деливших ее территорию между собой. Теперь не только торговать, но и служить ей стало привлекательно и выгодно для многих европейских искателей приключений. Шел 7129 год от сотворения мира, или 1621-й от Рождества Христова. Начинался он интересно. То ли еще впереди?

Глава первая

В конце апреля весна наконец добралась и до Москвы, а в высокой каменной подклети Аптекарского приказа, находившегося в Кремле, напротив Чудова монастыря, несмотря на установившиеся теплые дни было сумрачно и сыро. Холод гулял по пустынным покоям, тесным клетушкам и узким переходам, заставленным громоздкими шкафами, стеллажами с открытыми полками и запертыми на висячие замки сундуками, о содержимом которых знали лишь несколько посвященных. Все помещения мрачного полуподвала в данный момент пустовали. Лишь в небольшой каморке у лестницы черного хода сквозь неплотно прикрытую дубовую дверь пробивалась узкая полоска света и доносились приглушенные голоса.

В квадратной комнате с низким сводчатым потолком по углам были расставлены тяжелые, грубо кованные шандалы с горящими свечами. Свечи нещадно коптили и потрескивали, выстреливая вокруг себя охлопками мелких искр. Каждый раз, как это происходило, человек, сидящий посередине комнаты на колченогом стуле, робко вздрагивал и сжимался в комок, стремясь спрятать лохматую голову в плечи. В этом растерянном, объятом трепетом и до смерти напуганном существе теперь с трудом можно было узнать наглого и самоуверенного холопа боярина Бориса Салтыкова Семку Грязнова по кличке Заячья губа. Он похудел, осунулся и словно бы высох, как вяленый лещ на солнце. Одежда превратилась в рубище и дурно пахла. Неопрятная борода свисала клочьями, кожа пожелтела и сморщилась. На тощей, грязной шее под судорожно двигающимся кадыком багровел большой рваный рубец – след от зубов боярина Салтыкова, едва не отправившего его на тот свет.

Семка пугливо жался на стуле, по-бабьи подгибая под себя ноги. Всем своим видом он хотел казаться маленьким, незаметным, вызывающим к себе жалость и сочувствие. Впрочем, эта бесхитростная уловка не могла ни смутить, ни разжалобить его собеседника, никогда не отличавшегося трогательной чувствительностью или каким-то особенным человеколюбием.

За узким столом, больше похожим на высокую лавку, уставленную склянками с порошками и разноцветными жидкостями, сидел, кутаясь в засаленный овечий кожух, накинутый поверх дорогого бархатного охабня, начальник Аптекарского приказа, кравчий с путем[1]1
  Придворный чин, ответственный за стольников, подающих еду и напитки. Кравчий с путем – тот, кому назначен твердый доход.


[Закрыть] Михаил Михайлович Салтыков, младший брат пребывавшего ныне «в заточении необратном» в одной из дальних деревень боярина Бориса Салтыкова.

Был Михаил почти точной копией Бориса, с той разницей, что всего в нем казалось меньше, чем в старшем брате. Стати, роста, страсти. Кажется, во всем он уступал опальному боярину, но люди, знавшие обоих братьев, ежели кто вздумал бы при них утверждать подобное, скорее всего только многозначительно ухмыльнулись, ибо знали, что по части хитрости и коварства не было при дворе человека искушеннее Михаила Салтыкова. Спесивый и надменный Борис в этих темных сторонах человеческой души проигрывал младшему брату безоговорочно.

Михаил вертел в руках склянку из синего стекла, со смешанным чувством любопытства и презрения поглядывая на дрожащего Семку.

– Слюни подбери! – произнес он холодным и тяжелым как свинец голосом. – Верещишь, словно кликуша на базаре! Смотреть противно!

– Милостивец! Благодетель родненький! – завыл Семка, пуще прежнего всхлипывая и вытирая опухшее лицо грязным рукавом исподней рубахи. – Христом Богом молю! Вели своим людям не пытать меня более! Я все, что знал, рассказал. За что ироды окаянные тело мое терзают? Нет больше мочи терпеть такое живодерство! Не виноват я ни в чем!

Михаил скривил рот в изуверской ужимке, обозначавшей у него улыбку, и зловещим полушепотом спросил:

– Значит, говоришь, не виноват и все без утайки рассказал?

– Как на духу, соколик! Вот тебе крест! – встрепенулся Семка и неловко перекрестился разбитыми пальцами.

– Верю. Верю тебе, Сема! – поспешно махнул рукой Салтыков.

Голос его звучал по-отечески успокаивающе.

– Больше тебя здесь пальцем не тронут. Слово даю! А вот с виной огорчу. Невиноватых у нас здесь не бывает. Ты помни это, Семен!

Михаил обернулся и приказал стоящему за его спиной молчаливому как тень лекарю, одетому на иностранный манер:

– Дай ему пить.

Лекарь, не произнося ни слова, учтиво поклонился, показав безобразный горб на левой лопатке, тщательно и безуспешно скрываемый под широкими складками старомодного пансерона[2]2
  Европейский камзол конца XVI века.


[Закрыть], набитого для пышности пучками хлопка и пакли. Он взял со стола небольшую липовую ендову, наполненную водой, и протянул ее Грязному. Семка дрожащими руками схватил сосуд и жадно припал опухшими губами к его наполовину обломанному деревянному носику. Кадык судорожно двигался в такт «хрустящим» глоткам, вода текла по шее за ворот сорочки, оставляя на ней мокрые следы. Пил он долго и жадно, замочив не только рубаху, но и штаны.

Закончив наконец, Семка, блаженно улыбаясь, откинулся назад и неожиданно поймал на себе внимательный взгляд Салтыкова.

– Ну как? – спросил заботливый вельможа. – Хороша у нас водичка?

– Ох! – оскалил Грязной свою заячью губу в жутковатой улыбке. – Сладкая как мед! Спаси Христос, боярин!

– Не по чину величаешь, кадильщик, – улыбнулся Михаил одними губами.

Взгляд его стал колючим и пронзительным. Спросил:

– Еще пить будешь?

– Благодарствуйте, Михаил Михайлович, не откажусь, пожалуй, еще от одной! – ответил Семка, распрямляя плечи и протягивая пустую ендову иноземному лекарю. – Налей, басурманин!

В этот момент глаза его неожиданно помутнели, из рта, пузырясь, потекла обильная желтая пена. Семка схватился за горло, в кровь раздирая его ногтями. Из глотки вместе с утробным клокотанием наружу вырвались звуки, больше похожие на рев туманного горна. Наконец тело его обмякло, он откинулся назад и безвольно, как мешок брюквы, свалился спиной на каменный пол подклети. Ноги Грязного еще пару раз взбрыкнули ретиво, и все закончилось.

Салтыков мрачно посмотрел на скрюченный труп Семки и перевел взгляд на невозмутимого лекаря.

– Ты чего, тюлень чухонский? – зарычал он, свирепо вращая глазами. – Чего наделал? Обещал ведь медленно и незаметно!

Лекарь в ответ только безразлично развел руками и произнес с ужасным акцентом, с трудом подбирая нужные слова:

– То был опыт… попытка… в следующий раз будет лучше!

Горбун многозначительно поднял вверх указательный палец и веско добавил по латыни:

– Experientia est optima magistra![3]3
  Опыт лучший учитель (лат.).


[Закрыть]

Обескураженный и раздраженный Салтыков в ответ только злобно плюнул себе под ноги, процедив сквозь зубы:

– Смотри, эскулап, дождешься! Когда-нибудь я тебя самого заставлю это пойло выпить. Для опыта!

Михаил одним движением плеча скинул на пол ненужный уже кожух и направился к выходу.

– Прибери здесь за собой и готовься к дальней дороге. Пришло время кое-кому познакомиться с твоими снадобьями, чухонец!

Вельможа вышел за дверь, оставив лекаря стоять над телом мертвого Семки в глубоком раздумье об услышанном.

Глава вторая

Салтыков быстрым шагом поднялся по узкой лестнице в верхние клети приказной избы. Из закрытого потайной дверью от постороннего взгляда присенья он прошел в переднюю, соединенную арочным проходом с большой горницей, служившей одновременно кабинетом и приемной. В комнате за широким столом, покрытым изрядно полинявшим от времени красным сукном, заляпанным чернилами, сидел маленький чернявый человек с острой козлиной бородкой, одетый в простую однорядку песочного цвета. Звали человека Вьялица Потемкин. Был он известным и уважаемым в Москве иконописцем. От него, как от любого богомаза, всегда соблазнительно пахло левкасом и масляным лаком. Впрочем, основным промыслом Потемкина являлась отнюдь не иконопись. Служил он подьячим двух приказов, Аптекарского и Иконного. На службе был неприметен и решительно незаменим. О таких людях говорили, что на них Земля держится.

Увидев вошедшего в комнату начальника, Вьялица отложил в сторону документ, над которым трудился с самого утра, и, засунув гусиное перо себе за ухо, по-деловому, без лишней казенности в голосе произнес:

– Ну, Михайло Михайлович, заждался тебя, право слово!

– Дела были! – нехотя буркнул под нос Салтыков, но все же поинтересовался у подьячего: – А в чем дело? Почему спешка?

– Отписку пишу для Государя, – показывая рукой на отложенный в сторону лист бумаги, произнес Потемкин. – Читать будешь?

Михаил утомленно посмотрел на подьячего и досадливо поморщился.

– Это важно?

– Да как сказать? – пожал плечами степенный и рассудительный Потемкин. – Не особенно.

– Тогда рассказывай, и покороче! – кивнул головой Салтыков и, присев на лавку у входной двери, приготовился слушать.

Вьялица дипломатично улыбнулся, покряхтел, прочищая горло, и произнес тихим размеренным голосом, словно требник читал:

– Пишу, значит: «Великому Государю Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу, всея Руси Самодержцу Владимирской, Московской, Новгородской…»

– Нет-нет! – всполошился Салтыков, ерзая на лавке. – Это пропусти. Давай сразу по существу!

Сбитый с толку Потемкин некоторое время молчал, разыскивая утерянную мысль, после чего продолжил все тем же тихим голосом:

– С Подвинья вести об моровом поветрии прища горющего[4]4
  Сибирская язва.


[Закрыть]. Воевода Архангельский, князь Приимков-Ростовский сообщил, что источник заражения – это павшие за зиму лошади, с которых ямщики и крестьяне сдирали кожу. Причин же к излишнему беспокойству за пределами Двинской земли он не видит. Меры приняты самые жесткие. Устроены засечные линии вокруг очагов заразы. Засеки поставлены не только по всем шляхам, но и по малым стежкам, а на воде – у переездов, на волоках и у паромов. Охрана из городовых стрельцов, по 25 человек на версту, а где стрельцов не хватило, набрал из местных поморов. Обещает, что мышь не проскочит!

Салтыков громко, «со вкусом» зевнул и торопливо перекрестил рот. Опасаясь, что начальник не захочет слушать остальное, Потемкин поспешил продолжить:

– Из Пелыма вернулись врач Иоб Полиданус, аптекарь Годсений и толмач Елисей Павлов, посланные государем произвести обыск причин смерти воеводы, князя Никиты Андреевича Волконского. По их заверению, смерть воеводы произошла по естественным причинам из-за застарелой сухой усови[5]5
  Плеврит.


[Закрыть], о чем ими составлена подробная врачебная сказка. Также к бумагам приложено письмо принца Морица Оранского с ходатайством перед государем нашим об увольнении доктора Полидануса от службы…

– То дела посольские, – нетерпеливо отмахнулся Салтыков, перебив подьячего, – пусть Ванька Грамотин в Посольском приказе с этим разбирается. Тут наше дело – сторона! Есть что еще?

Потемкин искоса бросил на начальника осуждающий взгляд.

– Есть еще опись лекарей и подлекарей, направленных по стрелецким и солдатским полкам, для военной службы с утверждением их в звании «русских лекарей». А кроме того, сообщение об отбытии за рубежи державы нашей для обучения медицинским наукам двух сынов стрелецких, Ивашки Петрова и Степки Хромца, да отрока Валентина – сына старшего государева доктора Валентина Бильса. Ивашка со Степкой направлены в Болонский университет, а Валентин – в Лейденский, с годовым содержанием в 100 рублей.

– Сколько, – выпучил глаза Салтыков, пораженный этой неожиданной новостью, – 100 рублей? Да стрелецкий голова за все заслуги не больше 60 получает, а эта шпрота голландская, которая по малолетству еще в штаны ссытся, – 100!

– Воля государя! – пожал плечами Потемкин, не моргнув глазом. – Только думаю я, что пострел этот через пару лет еще прибавку попросит!

– Да! – задумался Салтыков, совиными глазами уставившись на подьячего. – И что же, нашим охламонам тоже по сто рублей положили, или как?

– Шутишь, Михайло Михайлович? – ухмыльнулся Потемкин. – У бога для барина телятина жарена, а для мужика – хлеба краюха, да в ухо. 25 на двоих отписали, и те с оглядкой, не слишком ли жирно получилось?

Салтыков рассмеялся, качая головой.

– Не нашему, значит, носу рябину клевать? Ладно, дело привычное. Отправляй отписку, Потемкин.

Салтыков поднялся с лавки, собираясь уйти, но, увидев сомнение в глазах подьячего, задержался:

– Ну что еще?

Потемкин помялся, подбирая нужные слова. Видя его сомнения, Салтыков сел обратно, нетерпеливо постукивая тростью по мыску сапога.

– Да я как раз об университетах этих, – произнес степенный подьячий, по привычке неспешно растягивая слова. – Много ли пользы принесла нам отправка юношей в Европу для обучения наукам медицинским? И дорого, и хлопотно, а пополнения собственных врачей в державе нашей как не было, так и нет.

– Что предлагаешь? – вопросительно кивнул головой удивленный Салтыков.

– А предлагаю я при Аптекарском приказе организовать лекарскую школу и брать в ученье стрелецких детей, и иных всяких чинов, не из служилых людей, кои к воинской службе неприспособленные. Обучать в школе четыре года лекарскому, аптекарскому, костоправному и алхимическому делу. Учить же обязать врачей-иностранцев и наших опытных лекарей. С четвертого года учеников распределять между лекарями для изучения хирургии и с оными наставниками посылать их в войска, которые в ту пору военные действия вести будут. Делать это необходимо для приобретения учениками опыта и уверенности в мастерстве своем. Тем самым, считаю, пользы державе нашей куда больше будет, нежели сейчас есть!

Потемкин замолчал, вопросительно посмотрев на своего начальника. Тот задумчиво почесал нос.

– Маетно как-то. Хлопот много. Но вообще я не против. Мысль толковая. Попробуй, может, и получится. Пиши челобитную царю. Считай, мое согласие на то у тебя есть.

Ободренный словами Салтыкова Потемкин решил выложить перед начальником еще одну из своих толковых мыслей.

– Я еще о чем думаю, Михайло Михайлович, надо бы нам людишками новыми в приказе прирасти!

– Зачем? – Салтыков посмотрел на своего подьячего с откровенным недоумением.

– Мало нас. А дел много. На все рук не хватает. Сам посуди! Числится за приказом два доктора, пять лекарей, один аптекарь, один целитель по глазным болезням да пара толмачей, вот и весь расклад!

– И ты считаешь, этого мало? – развел руками Салтыков. – По мне, и два врача – обуза. Что за служба? Придут в приказ ко второй страже[6]6
  9 часов утра.


[Закрыть], спросят о здоровье государя и свободны до следующего утра. Дармоеды. Добросовестно они только жалованье получают. Балсырь 50 рублей в год имеет, доктор Валентин – 200, и это – не считая кормовых. Десяток таких Балсырей, и казна опустеет!

– Все так, – охотно согласился Потемкин, ожидавший от своего начальника подобную отповедь, – только вот слышал я, посылает государь боярина Шереметева произвести обыск здоровья бывшей невесты своей, Марии Хлоповой, и посылает с ним доктора Бильса и хирурга Иоганна Бальцера. Других врачей в приказе нет, а ежели понадобятся? Где их брать? Опять у немчуры просить?

Потемкин замолчал, почесал затылок и добавил задумчиво:

– А скажи, Михайло Михайлович, почему царь послал к Хлоповой боярина Шереметева? Кажется, было бы разумно поручить это дело тебе?

Михаил неожиданно помрачнел и насупился, видимо, Потемкин, сам того не желая, наступил начальнику на больное место.

– Государь не обязан извещать о причинах, – буркнул он сердито и, поднявшись с лавки, направился к выходу, – пиши, Потемкин, челобитную, я пошел обедать. К первой ночной страже[7]7
  18.00.


[Закрыть] вернусь.

Потемкин встрепенулся и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Михайло Михайлович, чуть не забыл, черница из Вознесенского монастыря приходила с посланием. Матушка твоя, старица Евникея, к себе обедать звала.

Салтыков поморщился, словно кислицу надкусил.

– В общем так, Потемкин, ты меня здесь не видел, ничьих слов не передавал. Понял?

– Понял, – ответил рассудительный подьячий, видимо нисколько не удивившийся такому ответу.

– И вот еще, – уже в дверях добавил Салтыков, – я у тебя чухонца горбатого, лекаря Преториуса забираю.

– Надолго?

– Не знаю. Как получится. Оформи ему подорожную, врачебные аттестации и пусть ждет меня.

Салтыков вышел на улицу. Порыв холодного ветра задрал полы его бархатного охабня и едва не сбросил в большой сугроб у крыльца щегольскую мурмолку[8]8
  Высокая шапка с плоской тульей.


[Закрыть] из роскошного алтабаса[9]9
  Плотная шелковая ткань с орнаментом или фоном из волоченой серебряной или золотой нити.


[Закрыть] с соболиным отворотом. Михаил поправил шапку, плотнее запахнул на себе края охабня и осмотрелся. Шел конец апреля, а весна пока едва обозначила свое присутствие в городе серой глазурью проседавших сугробов и талыми ручьями, струящимися вдоль деревянных мостовых. Солнце припекало по-весеннему, а до костей пробиравший ветер был вполне себе зимним. Кажется, уже сама природа устала от затянувшегося ненастья.

– А ведь где-то сейчас тепло, – сокрушенно произнес Салтыков, – людишки в одних дудяшниках[10]10
  Длинная вышитая рубаха.


[Закрыть] без порток бегают!

Он резво спустился с высокого крыльца аптекарского приказа, пересек Ивановскую площадь и, пройдя по переулку между Патриаршим двором и Чудовым монастырем, направился к Собакиной башне, возле которой имел свои каменные палаты.

– Мишка, стервец, ты куда же это направился? – неожиданно прозвучал за его спиной властный голос, заставивший замереть на месте.