Текст книги "Курочка Ряба, или Золотое знамение"

Автор книги: Анатолий Курчаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

3

Марья Трофимовна, не чуя под собой ног, прибежала в магазин, заняла очередь и за песком, и за колбасой, дождалась надежного последнего, который пообещал ей не уходить и запомнить ее, сбегала, все так же не чуя ног, домой, вооружилась деньгами и тарой, прибежала обратно и, разыскав свое место в очередях, стала терпеливо стоять, время от времени разговаривая с соседками. Правда, теперь она очень даже чуяла свои ноги, потому что, бегая, несколько притомилась, но тут было свое правило, и она его применяла. «Я пойду посижу вон там», – говорила она стоявшему за собой и устраивалась то на подоконнике, довольно низко расположенном от пола, то на ящике на каком-то, то на приступке у подпиравшей потолок квадратной колонны – сидела и стояла в очереди одновременно.

Марья Трофимовна умела стоять в очередях. Сколько она помнила себя, столько и стояла в очередях, и не понимала, как это можно без них. Были, конечно, отдельные периоды в жизни, когда очереди становились короткими, а за некоторыми товарами и вообще исчезали, но это нетипичные были периоды, какие-то ненормальные, пугающие, и как только они кончались, сразу становилось спокойно.

Очереди тянулись через весь магазин, навстречу друг другу, одна в один конец его, другая в другой, слипаясь местами в единый человеческий ком, и время от времени это вызывало всякие недоразумения. Высокий тощий мужик с черными усами вдруг так и вскинулся:

– А ты откуда здесь взялся?! – и принялся отталкивать от себя круглого и брюхатого.

– Чего откуда?! – заорал тот, отбрасывая его руки. – Стою здесь!

– Какого хрена ты тут стоишь, когда я не отходил, а тебя здесь не видел!

– А я тебя не видел и тоже не отходил! Здесь я стою!

– Хрен ты у меня здесь стоять будешь! – взял круглого за грудки и отбросил его в сторону тощий с усами.

– Ах ты, падла такая, глиста желудочная! – бросился на него круглый, они схватились, люди шарахнулись от них, очереди двинулись, и, когда мужики, ни один не одолев другого, только пообрывав себе пуговицы на рубашках и выставив наружу волосатую грудную кипень, расклещились, то обнаружилось, что стояли они в разных очередях.

– Так ты же за колбасой! – уличающе закричал брюхатый.

– Ну и стой за своим песком, самогонщик драный! – так, будто это не он начал скандал, ответил тощий и отвернулся.

Марья Трофимовна сделала для себя из этой сцены вывод, что нужно бы сходить постоять в песочной очереди, давно там не отмечалась. Скажут вот, что не стояла, и не пустят, занимай тогда заново.

– Вот я, тут, я перед вами, – обрадовала она такую же, как сама, старуху, в отличие от нее никуда не бегавшую и, как встала, так словно и вросшую в свое место в очереди.

Старуха не протестовала. Только пожаловалась:

– Душно как. Умрешь, пока достоишь. Взопрела вся.

– Не говори, не говори, – подхватила для необходимого общения Марья Трофимовна, втискиваясь между тем для верности на свое место перед старухой.

Душно было, и в самом деле, несусветно. Никак магазин не был рассчитан на такую толпу. Слух о песке с колбасой гнал сюда все новых и новых людей, очереди, разбухнув, слипались в одну уже почти на всем своем протяжении. Но нечего было делать, что же было делать – надо было стоять.

И тут, в этой душной, насыщенной запахом жаркого пота толкотне, Марья Трофимовна услышала вдруг такое, что вместо того, чтобы двигаться со своей очередью, выступила из нее и пошла назад пятки за двумя мужиками, стоявшими в другой очереди, и если аура, что окружает человеческое тело, может принимать форму того органа, который сейчас важнее всего для человека, то аура Марьи Трофимовны повторила бы все завитки ее ушной раковины.

– А чего ж думаешь, – с важным видом человека, обладающего секретной информацией, говорил один из этих мужиков другому. – Чего ж, думаешь, и бывает! Отдает государство положенный процент, сам свидетель. У нас в смежной бригаде, я лично их знаю… дом они по Советской, второй угловой от Ленина, представляешь его? Вот они его рушили и клад нашли. Трое их было. Рушили – и в стене ниша. Подсвечники, монеты золотые, серебро столовое. Во время революции, наверное, спрятали. Район-то какой. Дворянский да купеческий. Спрятал кто-то и не вернулся. Ну и чего с монетами этими делать? Куда с ними? Никуда, только приключения себе на шею искать! Сгребли все в один узел – и в милицию. Там опись, чин по чину… И выдали потом их процент. Ну, может, и обманули на сколько-то, но по три тысячи на нос пришлось. Три тысячи ни за что ни про что – плохо, что ли? Кто откажется?

– Не, ну бывает, ну конечно, я спорю, что ли, – сказал второй мужик, признавая свое поражение в каком-то их, неведомом Марье Трофимовне споре, и ни с того ни с сего, сделав страшные глаза, наклонился к Марье Трофимовне. – А ты чего, бабка, шпионишь стоишь? Шпионить нехорошо. Геть отсюда!

И Марья Трофимовна, ни словом не попереча ему на его грубый окрик и даже не чувствуя в груди никакой обиды за то, повернулась и принялась выбираться из жаркой людской толчеи на улицу. Она забыла, зачем находилась здесь, в этой толчее, зачем провела в ней целый час своей жизни, – ноги несли ее к выходу, скорее, скорее отсюда, домой, рассказать старому, и не ноги несли ее, а снова, как было, когда вышла из церкви, словно бы влекло ее по воздуху, словно бы летела, а ноги лишь перебирали по земле. Молитва ее была услышана, принята – и ответ дан.

Она вывалилась из магазинной спрессованной духоты на крыльцо, под ослепительное белое солнце, и подтверждением явленного ей только что ответа ступил к ней из белого солнечного сияния, по широкой, просторной белой лестнице, с ласковой улыбкой на лице, блистая нимбом вокруг головы, некто, протянул к ней ласковым, щедрым движением руки, словно бы раскрывая их для объятия…

– Господи, воля твоя! – сказалось в Марье Трофимовне, и она хотела это сказать вслух, и рука ее потянулась осенить себя крестом, но ничего не произнесла, и рука не поднялась – сознание у нее помутилось, и она грохнулась на камень крыльца, выставив на всеобщее обозрение все в шишкастых жгутах вылезших наружу голубых вен, толстые и дряблые свои ноги.

4

Потом, позднее, вспоминая об ее обмороке на магазинном крыльце, Игнат Трофимыч говорил обычно: «Да это ты настоялась, тебе дурно и сделалось». «Ага, конечно, – отвечала Марья Трофимовна. – Стояла себе внутри и стояла – все ничего. А как на воздух – тут «настоялась»». «Чего удивительного, – ответствовал Игнат Трофимыч. – Заглотила свежего кислорода – организм и не принял». «Тьфу, дурень старый! – начинала сердиться на него в этом месте Марья Трофимовна. – Видение мне было, понятно? Его и не выдержала». «В мозгу у тебя это видение было», – говорил Игнат Трофимыч. «Сам в своем мозгу разберись, потом в мой лезь», – неизменно чем-нибудь вроде этого отвечала ему Марья Трофимовна, и так они и оставались каждый при своем, каждый, впрочем, в этом своем несколько усомненный.

Но, как бы там действительно ни было, а суть в том, что, когда доставили Марью Трофимовну на вызванной «Скорой помощи» в приемный покой, ни повышенного давления, ни учащенного сердцебиения, ни всяких прочих сопутствующих перегреву организма явлений у нее не оказалось. Более того: придя в себя и немного очухавшись, она с такой резвостью вскочила на ноги, что потрясла присутствующих в приемном покое врачей до самого основания их знаний, и они не стали удерживать ее у себя. А если б и стали, едва ли бы это им удалось. Марья Трофимовна так стремилась скорее домой, что смела бы на своем пути все преграды, поставь бронетранспортер – и тот бы перевернула.

– Трофимыч! Трофимыч! – ворвалась она во двор.

– Ну так и как ты ее за клад-то выдашь? – спросил Игнат Трофимыч, когда Марья Трофимовна поделилась с ним своим откровением. – Как? Думаешь, нет? Клады – это монеты всякие, изделия… ну, если б еще песок золотой.

– Дак размять, и дело с концом, вот тебе и песок, – обрадовалась Марья Трофимовна, попыталась раздавить пальцами скорлупу, но ничего у нее не вышло – все равно как если б попробовала раздавить консервную банку.

– А, и с концом! – Игнат Трофимыч усмехнулся.

Но мысль о кладе, видела по его построжевшему лицу Марья Трофимовна, крепко застряла в нем, и ее только нужно было раздуть пошибче.

– Ну дак, у тебя голова-то работает, нет? – сказала она. – Всякое дело чем делается? Инструментом. Какой инструмент придумаешь?

В глазах своего старого она увидела восхищение.

– Ну ты голова – дом Советов! – воскликнул он. И скомандовал: – Давай корыто!

Зачем ему нужно корыто, Маръя Трофимовна не поняла, но спрашивать не стала. Ее дело было разжечь его.

– И сечку! – добавил Игнат Трофимыч, когда она полезла на полку искать дубовое корыто, которое за многолетней уже ненадобностью было с горой заложено всякой всячиной.

И вот, подстелив на колени чистую белую тряпицу, чтоб, если вылетит какая крупица наружу, тотчас была бы видна, сел Игнат Трофимыч на лавку – как когда-то, в молодую послевоенную пору, когда ни о каких мясорубках и слыхом не слыхивали, – поставил на тряпицу корыто и, бросив на дно несколько половинок золотой скорлупы, занес над ними наточенный заново, направленный самым тонким бруском блистающий серп сечки. Марья Трофимовна, стоя рядом, взяла с фартука еще одну дольку и добавила к тем, которые положил он.

– Вот так в самый раз будет.

Будто всю жизнь рубила в корыте золотую скорлупу и знала, сколько ее нужно, чтоб в самый раз.

Кра-ак! – с мягким тупым звуком рассекла сечка попавшуюся под ее неотвратимый тяжелый серп первую дольку. Кра-ак! – разошлась на новые две части одна из вновь образовавшихся половинок.

– Дак пошло! – воскликнула Марья Трофимовна радостно.

– А чего ж не пойти, – усмехнулся Игнат Трофимыч. Словно бы это он имел всю жизнь дело с золотой скорлупой и без всяких наставлений Марьи Трофимовны знал, как обращаться с нею.

Но Марье Трофимовне было так радостно, так она была довольна – ну хоть запляши, что она не стала цапаться со своим старым, как сделала бы в любом другом случае.

– Пошло! Пошло! – только повторила она. И прихлопнула вместо пляса в ладоши.

Игнат Трофимыч, однако, имел настроение более деловое.

– Придумала, где мы его обнаружили, клад-то? – спросил он, ходя сечкой вверх-вниз с машинной уже равномерностью.

Марья Трофимовна вспомнила услышанное в магазинной толчее.

– Дак а стали в подполе приборку делать, камень бутовый тронули – а там ниша…

– Какая ниша, чего плетешь! У нас дому полсотни лет нет, сами и строили. Кто туда тебе клад подсунул?

Марья Трофимовна задумалась.

– Дак тогда в огороде нашли! – осенило ее. – Картошку окучивали. Вдруг – звяк, а там банка. А в банке…

– Это в каком музее ты из царского времени банку найдешь?

Марья Трофимовна снова задумалась. Но лишь на мгновение.

– А вон в кринку тогда, – указала она на соседнюю лавку с посудой. – Пойди гадай, какого она времени.

Игнат Трофимыч перестал тюкать и посмотрел на свою старую.

– Ну? Гадай, да? Они тебе гадать не будут. Они сейчас, вон по телевизору-то показывали, такие анализы стряпают, о любой вещи скажут, когда сделана.

Марья Трофимовна мучительно посилилась придумать что-нибудь еще, но ничего не придумывалось. И впервые, пожалуй, с того времени, как было явлено ей откровение, Марье Трофимовне сделалось словно бы тоскливо.

– Ой, дак че бы это изобрести, че бы изобрести… – забормотала она с невольной плаксивой интонацией.

– Ладно, – вновь принимаясь тюкать сечкой, остановил ее Игнат Трофимыч. – После тогда об этом думать будем. До песка, я вот смотрю, не смогу довести, пожалуй.

– А ты секи, секи, – вмиг переменившись голосом, увещевающее сказала Марья Трофимовна. – Терпение и труд все перетрут.

Однако же терпения с трудом оказалось недостаточно. Часа три, не меньше, просидел Игнат Трофимыч над корытом, лишь время от времени составляя его с коленей, чтобы направить тупеющее жало сечки, кое-какие кусочки и можно, пожалуй, было счесть за песчинки, но только кое-какие, а большая часть скорлупы, измельчась до известного предела, начинала уворачиваться от лезвия, выпрыгивать из-под него, будто живая, бей, не бей, а оставалась все того же размера – и никак это крошево не походило на песок. Игнат Трофимыч уже и извелся.

– А пестом ее! – осенило на этот раз новым инструментом Марью Трофимовну. – Как черемуху.

Игнат Трофимыч даже не стал думать, плохо ли, хорошо ли – пестом; лучше ли это будет, хуже ли – неважно, лишь бы сменить сечку с корытом на что-то другое.

Пест, однако, оказался совсем не пригоден для задуманного.

Золото в ступе под пестом не дробилось, а только плющилось. Игнат Трофимыч уж и сбоку подлаживался, нанося удар, и еще бог знает какие придумывал выверты, но нет – плющилось только, и все. Не черемуха была скорлупа, совсем не черемуха.

Сердце Игната Трофимыча не выдержало.

– А провались ты пропадом! – с грохотом составил он ступу с коленей на пол и встал. – Тут никакого терпения не хватит. Не знаю, что тут еще придумывать!

Но Марья Трофимовна не утомляла себя однообразной физической работой, и ее голова кое-что все же соображала.

– Знаю, че надо, – сказала она, поднимая ступу с пола и ставя на стол. – У Марсельезы надо ее машинку взять. Которая мелет-то все.

– Миксер, что ли? – не сразу, но все же понял Игнат Трофимыч.

– Ну, миксер. У нее там нож такой – размелет, подумать не успеешь. Я у нее была, видела – прямо не успеваешь подумать.

Игнат Трофимыч согласился равнодушно:

– Сходи давай.

На улице, обнаружила Марья Трофимовна, когда выскочила из дома, был уже вечер. Солнце уже склонялось к горизонту, и окраинная их деревенская улица начинала свою обычную предночную жизнь: на лавочках у заборов сидели стайками старухи и старики, а кое-где и хозяева помоложе, покончившие на сегодня со своими хозяйственными делами.

– …фимовна! – позвали ее откуда-то, с какой-то лавочки, но Марья Трофимовна, не поглядев откуда, только занято помаячила рукой: не могу, не управилась, – и, постаравшись поскорее пробежать по улице, нырнула в калитку Марсельезы.

– Ну чего, на старика бумагу в милицию писать будем? – встретила ее Евдокия Порфирьевна.

– Ты что, ты что, – замахала на нее руками Марья Трофимовна.

– Ладно тогда, – смилостивилась Евдокия Порфирьевна. – Погодим пока. А чего тогда, какое дело такое?

О, как запинаясь и что творя с родным и могучим русским языком, какие склонения с какими падежами перемешивая, просила Марья Трофимовна ее «машинку»!

Веселясь про себя, Евдокия Порфирьевна молча выслушала заикания Марьи Трофимовны и, когда та закончила их, спросила:

– Чего эт вы молоть собрались?

С таким недоброжелательством и любопытством она спросила, что Марья Трофимовна в ответ забормотала уж совершенно невразумительное:

– Дак надо вот… старику приспичило… ночь на носу, а он поди да поди… ну, старика моего знаешь же…

– Кофе, что ли, ему приспичило? – язвительно спросила Евдокия Порфирьевна. – Да вы кофе-то отродясь не пили!

Марья Трофимовна вспомнила о принесенной дочерью коричнево-лаковой жестяной банке.

– Во-во, кофе! – обрадованно ухватилась она за мысль Марсельезы. – Надька тут приволокла. Особый кофе-то, растворимый, как не попробовать.

– Растворимый?! – Евдокия Порфирьевна едва не подавилась со смеху. – Да он же и так в порошке, че эт его молоть?

Марья Трофимовна поняла, что попалась. Но отступать было некуда. Оставалось переть дальше, напролом.

– Так я ж говорю: совсем особый. Особо растворимый! – подчеркнула она со значением. И вдохновение не оставило ее и дальше: – Это только в их пайке такой бывает, больше нигде-никогда. Его молоть непременно надо.

И с таким убеждением она говорила, с такой верой, с такой искренностью, что Евдокия Порфирьевна даже и поколебалась в своей правоте. Черт знает, в том пайке все могло быть.

– Во как, значит? – сказала она. – Ну пойдем, дам.

Она завела Марью Трофимовну в дом, достала белую пластмассовую, похожую на сахарную голову бандуру миксера, объяснила, как с ним обращаться, и, отдавая Марье Трофимовне, наказала:

– Только нынче же и верни! На завтра не оставляй. Вещь дорогая, да теперь нет нигде.

– Да уж будь покойна, будь покойна, – благодарно отозвалась Марья Трофимовна. – Мы и аккуратно, и нынче же, будь покойна.

Игнат Трофимыч встретил ее с ухмылкой неверия:

– Дала?!

Вообще говоря, он надеялся, что Марсельеза не доверит им свою мельницу. И, удивясь странной для нее отзывчивости, огорчился. Не хотелось ему больше никакой возни с этой скорлупой. На сегодня, во всяком случае. Но если бабе припрет – разве же можно вставать ей поперек… Оставалось только испить чашу до дна.

– Обучилась, как управляться? – лишь и спросил он.

– Не то как же! – гордо ответила Марья Трофимовна.

Тут, пожалуй, в этом месте, когда неотвратимо, со все возрастающей скоростью, будто поезд с отказавшими тормозами, несущийся под уклон, приближается, подступает конец всей их прошлой жизни, надо бы сказать о ней, этой их прошлой жизни, несколько слов. Хотя, если по правде, ничего такого особого, ничего такого необыкновенного сказать о ней нечего – обычная была жизнь, обычней некуда. Что было со всеми – то было и с ними, ничего не минуло. И если говорить об их жизни, то следовало бы взять учебник истории и вместо слов «народ», «трудящиеся», «население страны» вписывать их имена: «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович», «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович». Ну а если что и отметить, то отметить придется тоже самое заурядное: что, живя этой своей, прошлой теперь жизнью, всегда старались они жить по совести, по закону, по правде – как бы и что бы ни было…

А толку от миксера не оказалось никакого, ровным счетом – напрасно возлагала на него Марья Трофимовна надежды.

Следуя инструкциям, полученным от Марсельезы, они с Игнатом Трофимычем засыпали золотое крошево внутрь, закрывали камеру крышкой, включали мотор, считали до шестидесяти – чтобы он работал не больше минуты, а иначе, предупредила Марсельеза, перегорит, – открывали крышку, исследовали крошево – оно не мололось. Добавляли, убавляли, выжидали десять минут, чтобы не гонять мотор, опять же согласно полученным инструкциям, больше трех раз подряд, – все без толку. Явно не известкой была скорлупа…

Отрешенное, умиротворенное спокойствие сошло на Игната Трофимыча. Радостное даже, пожалуй, спокойствие.

– Все, хорош, точка, – сказал он после очередной неудачной попытки, принимаясь выгребать из миксера чайной ложечкой насеченное крошево.

Марья Трофимовна было посопротивлялась ему, требуя попробовать еще раз да еще, но, в общем-то, ясно было – без смысла все, и сдалась.

– Ну, хорош так хорош, – сказала она. И забрала у Игната Трофимыча миксер. – Дай я его там тряпочкой вытру. Чтобы, не дай бог, не осталось чего.

– Вытри, – согласился Игнат Трофимыч. – Правильно.

– Утро вечера мудренее, – подвела итог Марья Трофимовна. – Утром, глядишь, чего-нибудь новое в голову стукнет.

5

Евдокия Порфирьевна уж давно бы легла спать, в нетерпении постели переоделась уже в ночную рубаху, открыла одеяло, взбила подушку, но не ложилась, все ходила по дому, отыскивая себе то одно дело, то другое, – ждала Марью Трофимовну.

– Ну мелют, ну мелют, – в раздраженном недовольстве бормотала она себе под нос время от времени. – Тонны у них там, что ли… Кофе они мелют… растворимый!

Прав был Игнат Трофимыч, удивляясь неожиданной ее отзывчивости. Хотя и готова была Евдокия Порфирьевна поверить, что в том пайке может быть такой растворимый кофе, что нужно молоть, однако же самой Марье Трофимовне она не верила – не верила, что кофе им понадобилось варить! – видела она старуху насквозь, до дна, всю ее немудреную хитрость, и врожденный профессиональный нюх подсказывал ей по виду Марьи Трофимовны, что необычное что-то собрались они молоть, что-то особое, оттого и дала, что любопытство оказалось сильнее.

Поздние сумерки были уже на улице, фонари зажглись на столбах, когда, наконец, в окно с фасаду тюкнули слабенько.

Евдокия Порфирьевна всунула ноги в уличные чуни и выскочила к калитке.

– Ты, Трофимовна, что ли?

– Я, я, – отозвалась с улицы та. – Прими. А то спустила, поди, Верного-то.

– Ну, намололи? – не осилив жадности в голосе, хотя и старалась изо всех сил равнодушно, спросила Евдокия Порфирьевна, открыв калитку.

– Спасибо, милая, спасибо, – угодливо поклонилась старуха, подавая миксер. До чего угодливо поклонилась – чистая безбилетщина, откровенная! – Помололи, хорошо помололи.

– Попили?

– Чего?

– Ну растворимого-то!

– А-а! – поняла старуха и так прямо вся и встрепетала. Безбилетщина поганая. – Попили, Дуся, попили.

– А чего ж не принесла-то, не угостила?

Старуха потерялась.

– Дак… а это… мало совсем было… вышли все, еще и не хватило…

– Целую банку?

– Целую банку, ага, – послушно согласилась старуха с нелепым предположением Евдокии Порфирьевны и, ничего не говоря больше, не попрощавшись даже, рванула от калитки в свою сторону – точь-в-точь «заяц», бросившийся к открытой двери.

– У меня не уйдешь! У меня никто не уходит, – и сама чуть не бегом, чуни лишь и мешали бежать, направляясь с миксером в дом, приговаривала сквозь зубы Евдокия Порфирьевна. – Ишь, дернула!

Спеша, не закрыв как следует двери, она подсунулась с миксером под свет настольной лампы и, сняв крышку, тщательно оглядела ту, а потом и камеру. Но и свод крышки, и камера с ножом – все было девственно чисто, сияло стерильной изначальной белизной. Евдокия Порфирьевна наклонила миксер, заглянув под нож с одной стороны, с другой, послюнявила палец, провела им по валу, на который нож был насажен, – на палец ничего не налипло.

– Старички божьи! – с досадой вырвалось у нее.

Ей подумалось в этот миг, что «заяц» выскочит из двери и она не сумеет его сцапать.

Но недаром же говорят, что врожденный талант – талант от Бога. Будь кто другой на ее месте – отступился бы, а талант Евдокии Порфирьевны подсказал ей еще один способ. Можно сказать – старинный, народный. Накрепко забытый. А в ней вот, где-то в глубине ее, сохранившийся и в нужный момент проснувшийся.

Евдокия Порфирьевна вытащила из стола банку с медом, окунула в него слегка мизинец, дала меду, подняв палец, растечься по всей подушечке и этим-то медовым пальцем залезла под основание ножа.

А когда она вытащила его оттуда, на влажно-блестяще обдернувшейся медом подушечке тускло сияла желтая крупица.

Как ни тщательно протирала Марья Трофимовна миксер, а судьба оказалась ловчее ее. Достаточно было застрять одной, чтобы раскрыться их тайне, – одну судьба и упрятала.

Евдокия Порфирьевна смотрела на желтую крупицу у себя на пальце и чувствовала, как глаза у нее буквально становятся круглыми. Она потянула мизинец в рот, ухватила крупицу зубом и надавила им. Между зубами металлически скрежетнуло, но в то же время крупица и подалась зубу – словно бы прилипла к нему!

Евдокия Порфирьевна выкатила крупицу обратно на ладонь и теперь долго-долго, поворачивая ладонь и так и эдак, смотрела на желтую находку.

И пока смотрела, глаза ее мало-помалу перестали круглиться, и в них зажегся тот бешеный охотничий блеск, каким они горели обычно, когда, войдя в автобус, она наметанно угадывала в пассажирской толчее лица безбилетников.

– Ах вы, старички божьи! – снова произнесла она, и в голосе ее был этот же охотничий азарт. – Вот он, кофе-то растворимый, вот он… особый!