Текст книги "Один на один"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анатолий Иванович Мошковский
Один на один

– Дуреха! – крикнул отец.

Федька заворочался на койке, зевнул и разжал веки. У окна стояла Клавка, а отец сидел на расшатанном стуле и стучал кулаком по столу, точно вколачивал гвозди.

С похмелья он всегда не в духе. Вчера по случаю субботы и получки у них собрались отцовские дружки, каждый явился с пол-литром. Федька тоже выпил.

– Порядок! – радовался отец. – Если такие дети, династия Ломовых не переведется. И мужики, и бабы у нас – во! – Он вскидывал большой палец с почерневшим ногтем.

Федька восхищенно пялил на него глаза: отец у него будь здоров! Сильный, решительный. Не какой-нибудь там дохляк или чувствительная личность. И никого из себя не строит.

Одно вот плохо: после крупной выпивки у него всегда дрянное настроение и он никого не щадит, пока не опохмелится. Сегодня он взялся за Клавку.

– И чтоб не ходила с ним! – крикнул он (сестра все еще смотрела во двор; плечи и спина у нее были широкие, как у отца). – Он что́, отслужит и укатит, а тебе покажет кукиш: на́ вот, выкуси! Будешь знать…

– А вот и нет, – сказала Клавка.

«Ага, он против того морячка», – сразу понял Федька, потягиваясь и зевая под одеялом. Он хоть и морячок, и ходит в военно-морской форме, и на погонах его «СФ» – Северный флот, но служит в сухопутной части неподалеку от города где-то в горах, в радиолокационной части. Парень он рослый, твердый, видный, да толку-то что, если скоро отслужит; он не осядет здесь, не увезет с собой Клавку. Очень надо ему ее увозить: такую, как она, не увозят, есть девочки и получше. Нетрудно быть получше ее…

– Слушай, что тебе говорят! – учил отец. – Не заглядывай на погоны и нашивки, нашего парня бери, местного, северского, пусть в забое работает, пусть…

– А сам почему не идешь в забой? – сказала Клавка. – Как выгнали, так и остался наверху! У «снежников» работка почище, да и пло́тят побольше, и делать нечего…

Отец замахнулся, но Клавка успела отскочить. А жаль – стукнул бы, ничего бы ей не сделалось: ряху наела – во! Нечего отцу указывать!

Отца и правда лет пять назад сняли с работы – дескать пьет сверх меры и на работу не всегда является, – и он устроился в горнолавинном бюро Сокол-горы. Ну и что с того? Отец знает, что и как… Чего она сует свой нос в мужские дела?

– А ты чего зубы скалишь? – Отец повернулся к нему. – Сбегал бы за углем… Ну?

– Я вчера три ведра принес, – сказал Федька. – Верхом насыпал, некуда класть.

– Не врет? – спросил у матери отец.

– Пока что есть… Ты что это разошелся?

– Не твое дело, стол накрывай!

На полную мощность играло радио.

Передавали курские частушки, с визгом и смехом вторили лихому голосу бойкие певуньи. Отец поднял бурое, толстогубое, с отекшими подглазьями лицо, провел рукой по свалявшимся волосам и вдруг выдавил улыбку:

– У, дают! – Он даже притопнул кирзовым сапогом, вскинул руки и прошелся. С ним не заскучаешь, веселый. – Вставай, сбегай за маленькой! – велел он Федьке. – Ну?

Федьке до смерти не хотелось выползать из-под одеяла, мочить на кухне студеной водой лицо и бежать за водкой.

– Мне не дадут, – сказал он, хотя прекрасно знал магазин, где продавцы продавали водку покупателям и поменьше его.

– Как – не дадут? – возмутился отец. – Раньше ведь давали.

– Так то раньше.

Частушки кончились, и диктор объявил, что сейчас будут передавать Первую симфонию Калинникова.

– Клавка, тогда ты!

– Вот еще! – сказала сестра. – Ты на меня руками, а я буду бегать? Ты культуре сперва научись.

– Куплю я тебе новое платье, жди! – крикнул отец. – У них проси. У них, с кем водишься.

Из репродуктора полилась музыка.

Отец рванул вилку из штепселя, музыка прервалась, точно ее топором отсекли.

– Дождешься от вас чего! Сам пойду… Мать, чтоб через полчаса все было на столе!

– Опять деньги тратить? – запричитала мать. – Когда мы так купим телевизор? Твои-то приятели…

– Ладно стонать. Чтоб все было на столе! – Отец вышел.

– Конвертов купи! – бросила в спину мать. – С розочками!

Федька протер глаза. Надо вставать. Впереди почти весь день. По улице походить, что ли? Ну, конечно, можно и в картишки поиграть в пятой общаге, и по рынку потолкаться с ребятами – все эти торговки жадные и глазастые, да если одну заговорить, а вторую прикрыть спиной, не так-то все прочно лежит на прилавках…

Отец вернулся через час, загремел в коридоре сапогами, закашлял. Вошел в комнату красный, дюжий, в глазах скачут хитринки. Громко стукнув, поставил на середину стола пол-литра.

– А говорил – маленькую! – напустилась на него мать. – Так и за год на телевизор не соберешь! У всех есть, а мы как не́люди!

– Замолкни! И так тошно.

Мать побежала в кухню за снедью.

Отец заходил по комнате.

– Знаешь, кого я встретил в городе? – спросил он у Федьки, улыбнулся и почесал под мышками.

– Кого? – спросил Федька, позевывая.

– Вошел я за конвертами в магазин, купил пяток и вижу у прилавка Путилина, того самого…

«Того самого, что в шею погнал тебя с участка», – хотел было сказать Федька, но, конечно, не сказал.

– Бывшего своего начальника?

– Его… Одет-то как, боже мой! Господин господином. Шляпа. Белая рубаха. Галстук. И говорит научно, точно профессор какой. Академия! Стоит у прилавка, листает книжки, перед ним целая гора их, и все в переплетах.

«Сколько, значит, – спрашивает у продавщицы, – мне платить?» – «Семь пятьдесят пять», – отвечает та. Ну и ну, подумал я, сколько тратит денег! Девать, видно, некуда. Тратил бы на путное, а то на что? Прочитал – и хоть выбрасывай. Да и что их читать? Везде одно и то же, только немножко по-разному заливают… Делать, видно, нечего. Хорошо живется на наших трудовых спинах-то! Удобно. Пошел Путилин к кассе и наткнулся на меня. Думаю, забыл давно. Так нет же. «Здравствуйте, Ломов, – говорит, вежливо так говорит, на «вы», хитер! – Приятно видеть вас в этом магазине…» Я прикинулся, что очень уважаю его и про старое забыл. «Спасибо, Алексей Алексеевич, отвечаю, как же сюда не заходить? Мы хоть и простые люди, а к культуре тянемся…» – «Хорошие слова, – говорит Путилин, – без книги и жизни-то нет настоящей… Правильно я говорю?» – «А то как же», – отвечаю, а сам думаю: ох и бездельник же ты, ох и денег же у тебя! Побыл бы ты в нашей шкуре!

Федька радостно завозился на стуле.

– Ты чего это осклабился?

– А ничего… Так просто…

– Выбирается он из толпы, идет к кассе… Ты что это? Чего улыбаешься? Ответишь или нет?

– А чего отвечать, папаша… Я сынка его вспомнил, Севку.

– Ну и что?

– Такой же он – умненький, ухоженный и вечно с книгой, на улице даже на ходу читает, и такой ученый: на любой вопрос ответит…

Чем больше говорил о нем Федька, чем шире его рот расползался в улыбке, тем сильней чесались кулаки. Давно, ой как давно не отскакивали они от подбородка Севки!

Вдруг Федька вспомнил: недавно про Севку даже в школьной стенгазете писали – про его храбрость: помогал спасать засыпанную лавиной лыжницу… Все остальные трусы, один он храбрец. Федькины кулаки вдруг до хруста сжались. «Добро, узнаешь еще, какой ты…»

И Федька уже почувствовал, как все это произойдет. И потянулся.

Внезапно он вспомнил: сегодня в три часа у их одноклассника Олега (воображала и гений!) собираются ребята их класса. Не все, конечно. Его, например, Федьку, не позвали: не тот, видите ли, уровень. Да начхать ему на этих умников и чистюль, и позвали бы – не пошел, честное слово – не пошел бы. Надо очень. Чаёк небось будут распивать – ха-ха! – с пирожками и по-своему острить, музычку слушать… Плевать ему на них! Но если они думают, что он ниже их, ой, как ошибаются! Кое в чем, может, и не такой он, как они, но кое в чем… Ладно уж. Сами убедятся!

До половины третьего слонялся Федька по улицам, проторчал с приятелем на рынке, но там было скучно: мешали два милиционера. Сердитый и скучающий, зашагал Федька к Северной улице, к Севкиному дому. Постоял немного на другой стороне, против знакомого подъезда.

Обычно Севка был точен, но мог выйти и пораньше, и тогда Федька не перехватил бы его и окончательно погиб бы весь день. Этого нельзя было допустить, и Федька пришел чуть загодя.

Чтобы Севка не заметил его из окна, Федька стоял в переулке и из-за угла посматривал на подъезд. Что-то он долго не выходил. У Федьки даже зазябли ноги. Он побил валенком о валенок, подул в ладони и попрыгал на месте.

«Ничего, сейчас будет потеха, погреюсь», – решил он и снова выглянул из-за угла.

Вышел!

Из подъезда вылетел Севка, юркий, в стеганой куртке – задавака! – и пошел по тротуару. Федька притаился. Севка отошел довольно далеко и скрылся в узком проулке. Тогда-то вот Федька сорвался с места и мелким шагом побежал вслед.

Севка быстро обернулся, но шага не прибавил.

– Погоди! – крикнул Федька. – Не видишь – я иду!

Севка шел дальше.

Федька почти поравнялся с ним, пошел плечо в плечо, повернув к нему голову.

– Привет герою! Совсем выздоровел?

Севка не отвечал. Губы его были сжаты.

– Ты что, говорить разучился? Или язык откусил? Или после такого героизма не ставишь меня ни во что?

– Что тебе нужно? – Севка бешено скосил на него узкие глаза.

Уж это было интересно. Вот здесь-то, когда Севка удостаивал его разговора, все и начиналось: откуда-то снизу подымалась удаль.

– Ничего особенного… Не каждый день увидишь на наших улицах героя.

– Убирайся, – сказал Севка.

В его голосе, в том, как он резко поворачивал к нему шею, как остро взблескивали его глаза, Федька почуял что-то новое.

Прохожий, шедший навстречу им, мог подумать, что идут плечо в плечо два приятеля и ведут обычный разговор про свои дела. Но только прохожий остался за спиной, как Федька снова начал:

– Храбрости у тебя, я вижу, хоть отбавляй.

– Чего тебе надо? – Севка вдруг остановился и в упор посмотрел на него: лицо худое, лихорадочно бледное, губы дрожат…

Ах, как подмывало Федьку в такие мгновения дать ему звучную оплеуху, ему, аккуратненькому и чистенькому! Дать обычную оплеуху – ха-ха-ха! – такую, чтобы щека загорелась, чтобы он взбесился и лопнул от злобы.

Вот стоит он перед ним, такой, казалось бы, неприступный, начитанный, всезнайка – учителя даже заискивают! А ведь все это черт те куда сползает от одной хорошей оплеухи. И такой он становится жалкий, обычный, а ведь Федьку-то, наверно, за человека не считает! Как его умник-отец: захотел – с работы погнал, захотел… Да что говорить!

Федька ухмыльнулся:

– Что мне надо? Ничего не надо… – Он зевнул и потянулся. – Скучно мне что-то… В морду, верно, давно не бил тебя… Скажи честно: хочешь получить в рыло?

Федька ждал, когда тот взорвется. Иначе бить было не так интересно и вроде даже не за что.

Вдруг Севка отскочил и принял стойку боксера на ринге: локти прижал к бокам, выставил кулаки.

– Ого, да ты и вправду героем стал! – Федька вдруг почуял прилив радости: он-то отлично знал, какой из Севки боксер. – Так ты совсем выздоровел или нет? Если нет, дам парочку оплеух, а если совсем – получишь в рыло…

– Ничтожество, – сказал Севка.

– Что я слышу! – Федька почувствовал, как в нем накапливается злость. – А ну, получай!

Не успел Севка отклониться, как сильнейшая пощечина едва не бросила его на тротуар. Он закачался и отскочил, но чудовищный удар в другую щеку свалил его.

Федька стоял над ним и ухмылялся.

– Ну, как настроение? – Он тронул его лоб носком валенка. – Хватит или еще?

Севка вскочил. Два пятна запылали на его щеках.

– Фашист!

Федька вскинул голову:

– Что ты сказал?

– Что слышал! – Севка стоял на изготовку, кулаками вперед.

– Повтори.

– Фашист, – сказал Севка.

Сказал тихо и холодно, и Федьке стало почему-то не по себе. Однако изнутри напирала и лезла злоба. Он пошел на Севку. Севка стоял на месте.

Вдруг Севка бросился вперед. Федька сделал нырок, ушел от удара и снизу стукнул его головой в подбородок. Севка отскочил, и на его лице Федька не увидел боли. Только странную ярость и бледность.

Впереди раздались голоса.

Севка поправил шапочку, плюнул и пошел дальше. Увидев, что идут простые гражданские, Федька побежал за ним. Он тяжело дышал. Его распирало от злобы. И он был счастлив: теперь он знает, что делать с этим сопляком!

– Повезло тебе, – сказал Федька, усмиряя дыхание. – Не они б – изуродовал бы.

Севка не отвечал.

Впереди опять стало пусто. Федька поставил ему ножку и стукнул в грудь. Севка отскочил и, что было совсем невероятно, ударил его ногой под зад.

– Умник! – крикнул Федька, отпрыгивая, и увидел у стены кусок антрацита. Вот бы чем трахнуть его – сразу было бы кончено, и рук марать не надо.

Федька сделал движение к этому куску.

– Трус! – крикнул Севка.

Это слово для Федьки было похуже «фашиста».

– Это я трус? – Он почувствовал, как немеют щеки.

– Кто ж еще? – Севка засмеялся.

Ничего не видя, как слепой, кинулся на него Федька. Но каким-то особым чутьем расслышал, скорей догадался – впереди кто-то появился… Не милиция ли?

Сунул в карманы кулаки и, чтобы как-то успокоиться, прошипел:

– С-с-сука…

Они пошли дальше. Федьку душила злоба, и он не мог идти рядом. Шел чуть сзади и смотрел на узкий, с ложбинкой затылок – всадить бы в него кулак! На неширокие плечики под курткой – изрезать бы ее бритвой! На ноги в тесных брючках – хватить бы по ним железякой!

А Севка и не чуял всей тяжести этой злобы: даже шага не ускорил.

Но все-таки Федька кинул вдогонку:

– Куда убегаешь? Потише, потише… Вот люди пройдут…

– Подонок! – бросил через плечо Сева, бросил так спокойно и просто, точно всегда был уверен, что Федька подонок.

И Федька решил: он не выпустит его живым, он отлупит его, исколотит так, как никогда не колотил. Так, что эта его хромоногая мать и лощеный гусь-отец не узнают своего сынка. Уж на этот раз он покажет ему! Видно, раньше мало бил. Мало. А человек – он такой: чем больше боится, тем сговорчивее и послушней.

Но Федька был осмотрителен. То и дело оглядывался: нет ли поблизости милиции. И вдруг он понял, Севка уходит из его рук: сейчас появится дом Олега, и он ничего не сделает с Севкой – вокруг люди…

– Зайдем во двор, – сказал Федька, – там никто не помешает.

– Иди, если тебе надо.

– Трусишь! – прошипел Федька. – Боишься!

Севка вдруг повернулся к нему и засмеялся в лицо:

– Тебя-то? Слизняка!

Прямой короткий удар в лицо откинул Федькину голову назад, даже зубы клацнули. Федька взвыл, лицо его туго наполнилось кровью. Миг – и он понял, что случилось. Еще миг – и он хотел броситься на Севку, но внутри все кричало: Федька, не лезь на рожон, Федька, осмотрись!

То спереди, то сзади появлялись люди.

У Олегова дома Севка сбавил шаг. Но что мог сделать Федька? Что он мог сделать, если на улице был светлый день и вокруг люди! Особенно здесь, на большой улице, куда они скоро вышли.

Севка пошел к подъезду.

– Иди-иди, повеселись! – процедил Федька, трогая горящее от боли лицо. – Я буду ждать. Я с места не сойду, пока не расквитаюсь с тобой… С грязью смешаю!

Севка вошел в подъезд. Федька подпер столб, вздохнул и полез в карман за сигаретой. Ему было не по себе: дождался, достукался! А все почему? Жалел. Хоть бы раз стукнул по-настоящему… «Ну хорошо ж, погоди ты у меня!»

Вдруг он сообразил: Севка не такой дурак, чтобы выйти из дому одному. Он выйдет с Мишкой Лопатиным или с Вадимом – с этим шутки плохи: насует по первое число; или с Петькой – этот не то чтобы силен, да у них большая семья и защитников потом найдется хоть отбавляй… Или…

Да мало ли с кем он может выйти из дому!

Надо сбегать за приятелями – втроем-вчетвером они справятся с ними. Севку давно не колотили, обнаглел. Таким нужно постоянно ставить синяки, и все будет в порядке…

…Вечер у Олега был в разгаре. Собралось, наверно, полкласса. Поводом для встречи была покупка нового магнитофона – «мага», как выражался Олег, его «ходовые» испытания – «обкатка». В комнате, где стоял «маг», не умолкали говор и хохот. Но громче всех хохотал Сева, и никто не понимал почему. Никто, даже сам он – не вполне. А это, наверно, было оттого, что час назад он впервые в жизни ударил человека. Ударил в лицо. В лицо, которое существует не для того, чтобы в него врезался кулак. Никто не знал, что против Олегова дома, покуривая, толчется стайка мальчишек и ждет его, Севу.

Может, он боится? Нет… Прошло то время… Да и раньше, если быть точным, он не боялся Федьки. Только удивлялся ему и старался убедить, уговорить его стать другим – ведь все рождаются хорошими! – и совсем не собирался сжимать пальцы в кулаки, чтобы врезать их туда, где нос, глаза, рот.

Но выхода не было. И Сева был рад. Был очень рад, и в этой радости было что-то от нервного возбуждения, но совсем немножко, чуть-чуть. Как он залепил ему! Как хорошо было видеть ошеломленное его лицо.

Сева хохотал громче всех, носился дикими прыжками и ни с того ни с сего вдруг стал бороться с Петькой Топорковым и в два счета положил его на лопатки на паркете. Он всегда знал, что не слаб – запросто таскал с рынка пудовые мешки с картошкой, – но кто же думал, что он просто силен? Наверно, и Вадим, их спортивный вождь, взял бы его в хоккейную команду, если бы кое-что знал.

Думает, если у тебя в плечах не косая сажень, так ты уж не способен ни на что… Да, из него не выпирают мышцы, и грудь не колесом… Ну и что с того? Зато он ловок и быстр.

Веселье продолжалось. Ну и смеху же было, когда Олег запустил пленку с записью коротких речей каждого!

Пленка открывалась его предисловием – он излагал цели этой записи: каждый должен сказать что-то самое важное для себя, и потом, ровно через десять лет, окончив институты, академии и техникумы, вернувшись сюда от станков, лабораторий и пультов управления ядерных подводных лодок, из рудников и геологических экспедиций – не дай бог, из тюрем и пивных! – они снова скажут все поочередно о своей мечте, запишут и запустят старую пленку. И сразу станет ясно, кто кем был и кем стал… Историческая запись!

Кончил свою речь он так:

– От имени спортсекции Дворца культуры горняков и своего папы (ее отец был директором дворца) слово имеет спортивная звезда Северска Ирина Семенкина!

Ира со смехом прорвалась к микрофону и, потряхивая золотистыми локонами, сверкая раскрасневшимися щеками, с отчаянным блеском серых глаз прокричала:

– Главное, что нужно в жизни, – энергия, воля и преданность в дружбе… Верно ведь? Я хочу, чтобы мы никогда не были кислыми, мелкими и слабыми, чтобы мы любили ветер, солнце и большую-большую дружбу…

Сева покосился на Вадима. Тот сидел в углу, крупный, большелицый, коротко подстриженный – вот у кого плечи-то! – и угрюмо смотрел на цветную керамику на стене. «Вот для кого она все это говорит, – подумал Сева, – а он по-прежнему плохо ее слушает…»

Кончила говорить Ира, и пленка опять донесла четкий голос Олега:

– А теперь слово имеет Мишка Лопатин… Прошу, Михаил.

– Ну чего вам? – неторопливо начал Мишка. – Нечего говорить, все ясно. Подам в наш техникум, стану мастером, ну, а дальше по батиным стопам – в рудник…

– Может, даже бригада отца будет под твоим начальством? – задал вопрос Олег.

– Вполне возможно, – охотно согласился Лопатин и умолк.

– А что нам скажет Боря Орехов? – спросил Олег. – Тоже пойдешь по отцовской линии – на обогатительную фабрику флотатором?

– Нет, он будет дробильщиком, – сказал Пирожков и застучал ключом по микрофону, изображая грохот дробильного цеха, и все почему-то засмеялись.

– Бросьте вы, – вмешался Мишка, – у него рост космонавта, и поэтому…

– …он первый высадится на Венере! – докончила фразу Ира, и от смеха у потолка закачалась люстра.

– И высажусь! – крикнул Боря. Это была самая короткая речь перед микрофоном «мага».

Говорили все. Хоть по три-четыре слова, но все. Это уже был фонодокумент, это уже «глаголила сама эпоха», как заявил Олег, одарив всех присутствующих улыбкой и двумя добрейшими ямками круглого лица.

Бежала пленка, донося хохот, реплики, скрип стульев, уговоры выступить – Олег по «рассеянности» забыл выключить «маг». Вот пропел петухом Петька, прококал, как курица, промяукал, проквакал – ни одного человеческого звука не было в его выступлении.

– Тоже ничего, – сказал староста Пирожков, – после столь интеллектуальных речей нужна и разрядка, пауза… Благодарю тебя, Петр, от имени класса.

Однако Петька не смутился – это было слышно по его голосу:

– Пожалуйста! Больше не надо? Я могу и по-собачьи, и по-тюленьи…

– Спасибо, Петенька, покамест не надо.

– Если надо будет – попросим, – вставила Вика, смуглая, красивая Вика, с тонкими золотыми сережками в ушах, с такими глазами, что и посмотреть на нее страшно. И лучше бы не смотреть. Что Сева и старался делать. Но с ней, кажется, все кончено: на той последней лыжной прогулке, когда они с ней встретили Пирожкова и Сева сказал ему все, что думал про него, тогда-то вот все и оборвалось у них. Он это почувствовал. Она держалась по-прежнему доброжелательно, но все было не то.

Вдруг «маг» разразился мелким смешком.

– Ты, Пирог, ты! – завопил Петька. – А ну, чего ты нам выдашь?

Староста «выдавал» вот что:

– Обзавелся техникой? Поздравляю тебя, Олег! Отличная машина. Теперь ты стал опасным человеком, того и гляди запишешь что-либо неположенное и прокрутишь, где не следует.

– Меряешь всех на свой аршин! – завопил Петька.

– Стоп! – осадил его Вадим.

– …Надеюсь, твоя техника, как и всякая современная техника, послужит на благо человечеству…

– А нельзя поближе к теме? – перебивая старосту, крикнул Шурка Сургучев, и это аккуратно отпечаталось на пленке, которая с мягким шелестом моталась с катушки на катушку.

– Можно, дорогой, можно, ненаглядный! – хихикнул Пирожков. – Я уверен, приятели, что мы далеко шагнем в жизни и принесем много пользы…

– …собственному карману! – вставил с пленки Сева и увидел, что Вадим, сидевший у стены, мужественно борется с улыбкой.

Сева не слышал, что ответил с той же пленки староста. До него лишь донесся взрыв хохота.

Сева подошел к окну и приоткрыл штору. На той стороне улицы, у фонаря, толклась группка мальчишек, среди них, конечно, был и Федька.

Сева задернул штору, а то ребята заметят, подумают чего… Он не боится больше Федьки. Не боится, и баста! Может, все стало наоборот. Иначе зачем тот притащил сюда целую свору подобных себе?

Начались танцы. «Маг» кидал им под ноги то «фокс», то вальс, то твист. Ребята хохотали, дурачились до упаду, и громче, резче всех смеялся Сева. Когда он танцевал с Кирой, его так и вело, так и тянуло к окну – стоят они там или ушли? Но, презирая себя, он старался держаться подальше от окна.

Никто, никто в этой шумной, отданной им на вечер квартире не знал, что дом под наблюдением, что он оцеплен.

Никто.

Никто, кроме Севы.

Быстро летело время. Стрелка часов подползла к десяти.

Мать Олега позвала ребят пить чай. Чай был вкусный, краснодарский. Из свежих пирожков с мясом так и капало масло, стоило чуть нажать; хрустели серебристые бумажки «Мишек косолапых». За столом было тесно; чай пили с хохотом, задевая друг друга локтями, иронизируя и веселясь. Олег всем улыбался и грозился принести сюда «маг» и записать все это шумное безобразие.

Потихоньку ребята стали расходиться.

И здесь Севе стало плохо. Нет, он не боялся, что Федькины дружки навалятся на него где-нибудь в темноте, – было неприятно, что он слишком много думает о них.

Первым уходил Пирожков.

– Куда так рано? – пытался удержать его, правда, не очень настойчиво, Олег.

– Дела. – Староста повертел возле лба пальцем.

И Сева увидел, какое напряженное стало у Вики лицо, как покраснели и без того смуглые ее щеки.

«Ну-ну, одевайся, – приказал ей про себя Сева, – чего медлишь? Он будет рад пройтись с тобой и до дому проводит. Он так тебя понимает… Ну чего же ты, дурочка, ведь не пойду с тобой. Не хочу, чтобы видела, как эти мальчишки… Впрочем, они, может, и не решатся напасть на меня, увидев, что я не один».

И сам чуть не заорал на себя: «Ты чего, боишься?»

– Адью! – сказал Пирожков, кланяясь и благодаря мать Олега и его самого, и шаркающей походкой, спиной вперед пошел к дверям.

Вика беспомощно оглянулась на него, потом – на Севу. «Ну чего ж ты? – подумал Сева. – Беги, беги, пока не поздно!» А сам знал, что Вика не побежит за Пирожковым. Знал, но легче от этого не становилось.

Потом ушел Шурка, единственный мальчишка, одетый в школьную форму – ничего другого у него просто не было и он не ходил домой переодеваться. За ним исчезли Мишка с Борей. Сева вздохнул: это были хорошие ребята, и с ними было как-то уверенней и спокойней. Особенно в этот вечер.

– Может, пойдем, Ир? – спросила Вика и незаметно бросила взгляд на Севу.

«Иди-иди, – сказал Сева про себя, – я ничего не слышал».

– Хорошо, – ответила Ира, – скоро.

И только она сказала это, как вдруг страшно заторопился Вадим, кинул на шею шарф, ринулся к дверям и был таков. «Вот бы с кем уйти – полная гарантия безопасности!.. Хватит, перестань так думать».

Глупо и смешно, но все это началось восемь лет назад, когда он пришел в первый класс – не пришел, мама привела! – и увидел за партой маленького щекастого крепыша – Федю. Федя всегда стоял в сторонке и посмеивался. Первую пощечину он влепил Севе в третьем классе за то, что Сева не подсказал ему чего-то: Федька стоял у классной доски и пялил на него глаза, а Сева смотрел в парту.

Когда он шел домой, Федька побежал за ним. Сева не удирал, но Федька крикнул:

– Постой-постой, бить не буду.

И догнал. Спросил:

– Жалко было?

– Ничего не жалко. Выучить не мог?

И увидел почти вплотную прозрачно-голубые улыбающиеся глаза. И вслед за тем – пощечина.

Сева отскочил и схватился за щеку.

– Как тебе не стыдно! – крикнул он.

– Мало? – Федька, не переставая улыбаться, пошел на него.

Сева попятился.

– Уходи, – сказал он, – уходи отсюда!

– Ладно! На этот раз хватит. – Федька обогнал его и неторопливой походкой побрел к дому.

В глазах Севы собирались слезы. Как же это можно – подойти и ни с того ни с сего стукнуть? Не объявляя войны. Просто так… И за что?

У книжного магазина его нагнал Петька.

– Ты чего грустный? Ревел?

– Сам, наверно, ревел! – озлился Сева и пошел в обратную сторону; да и как можно было признаться, что вот сейчас ты получил оплеуху?

«Все равно не буду подсказывать, ни слова не подскажу!» – поклялся Сева.

Второй раз Федька поколотил его за другое – за отца, изгнанного с того участка рудника, где начальником был отец Севы. И после бил его Федька, но не часто и неизвестно за что… Неужели все за отца? Как-то у них было обсуждение книги о моряках-подводниках, о войне на Баренцевом море, и Сева несколько раз выступал – книга его поразила. Ему даже хлопали. Потом ребята шли группкой из школы. Незаметно все разбрелись по своим домам и улицам, и с Севой остался один Федька, хотя ему давно было пора отколоться, – они прошли его дом.

– Ух, и книга! – сказал он, блеснув глазами.

Сева молчал.

– Потрясающая! Ты так много читаешь, так помнишь все, так разбираешься…

«К чему он клонит?» – думал Сева.

– Столько ты знаешь! И такой умный, дисциплинированный.

Сева ускорил шаг, но Федька не отставал.

– Тебя так хвалят учителя! Ведь правда хвалят? – Глаза его светились веселостью.

Сева не ответил.

– Ну, чего молчишь? Или я вру? – Федька огляделся.

Вокруг ни души. И не успел Сева рта раскрыть – стремительный удар в нижнюю челюсть, и он на земле. И тотчас ощутил тупой удар, в зад, потом в бок – Федька бил ногой.

Сева вскочил.

– Ты… – крикнул он и захлебнулся от слез, боли и унижения. – Что тебе надо? Думаешь, буду подсказывать? Думаешь, я боюсь тебя?

– Я ничего не думаю. – Федька ткнул его пальцем в нос.

– Как тебе не совестно! – крикнул Сева. – Что я тебе сделал плохого?

– Ты? А ничего!

– Что ж ты… – По лицу Севы вдруг потекли слезы, он судорожно прижимал к боку сумку, и пальцы его рук сжимались в кулаки. Но он и подумать не мог, чтобы этими вот кулаками съездить в его голубые, беспечно-ленивые глаза.

– Что ж ты лезешь ко мне?

А сам подумал: «Какие жалкие слова! От него надо убегать или драться с ним». Но Сева никогда не дрался и убегать не убегал, это ведь стыдно – убегать.

Месяца три после этого Федька не трогал его, а потом Сева опять был поколочен в собственном подъезде. Он не мог понять причины его злобы и, наверно, потому, что злобы-то, собственно, и не было: Федька больше улыбался, и его ненависть к нему была странная, какая-то веселая, что ли, ненависть.

Ни с кем Сева не говорил о Федьке, не советовался, не просил защиты. Разве можно говорить о таком! Кто ж поверит, что этот добродушный мальчишка бьет его?

Это был позор, единственный позор его жизни.

Что он мог сделать? А вот что: стать сильным и бесстрашным. Смешно, но Федька помог ему стать таким. Сева начал делать зарядку, чаще бегал на лыжах, обтирался холодной водой и подолгу пропадал на спортивной площадке. На руках, плечах и животе наливались и твердели мускулы. Иногда он даже разыгрывал сценки встречи с Федькой: вот тот идет навстречу и ухмыляется:

«Мое вам!»

«Чего тебе?»

«Немного: парочку оплеух… Давай щеку!»

«Проваливай! Как дам сейчас – вверх тормашками полетишь!»

«Это ты-то?» – хохочет Федька.

«Смотри!» – Сева делает выпад, и Федька кубарем летит от него, кувыркаясь, через канавы, заборы, дома…

Но появлялся живой Федька, такой нестрашный, обыденный, тихонький – вечно в сторонке, не на виду, такой добродушно-мягкий, даже застенчивый, голос его редко услышишь и на переменке. Появлялся Федька, и Сева стискивал свои крепнущие кулаки и опять отскакивал от пощечин и ударов. Впрочем, Федька все реже приставал: может, чувствовал, что Сева становится другим?

Последняя стычка у них была осенью. Федька столкнулся с ним на пустынном дворе, у помойки, подмигнул и дал подзатыльник. Сева весь сжался, налетел на него, замахнулся. Но не ударил… До сих пор не мог он представить, как это можно бить человека.

– Только сунься, – сказал он.

Но Федька-то знал: его можно не опасаться – и хлопнул по лицу.

– У тебя нет совести! – крикнул Сева.

– Зато у тебя ее хватает на всех! А это видел? – Он щелкнул его в лоб.

– Уйди!

– От этого совести твоей не убыло! – Он стегнул его по уху.

– Когда ты наконец будешь человеком?

– А кто тебе сказал, что я человек? Зато ты, ты… Ты такой человек!.. – Он локтем ударил Севу под дых. – Такой человек, что просто восторг берет, и звучит это, как говорится, гордо!

– Тип… У тебя нет ничего святого!

– Ты так думаешь? – На Федькином лице вдруг заиграла бледноватая улыбка. – Зато у тебя есть все, что нужно, а другие могут обойтись и без этого, другие могут иметь только вот что! – Он показал крупный кулак и ударил им в ребра.

Сева тяжело задышал от бешенства:

– Гад!

– Зато ты паинька! Зато тобой не нахвалятся… А я что? Я…

Сева едва увернулся от кулака.

…И вот теперь, когда от Олега расходился народ, а под окном торчал Федька с дружками, чтобы исколотить, а может даже убить его, Сева понял – нет, не понял, это была лишь догадка – это у Федьки от ничтожества, от зависти, и ему, Федьке, нужно доказать себе хоть кулаками: в чем-то он сильней его, Севы…