Текст книги "Судный день"

Автор книги: Анатолий Приставкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

31

Букаты ушел, кстати, ушел тихо, неторопливо, но показалось ей, что уже не на завод бы ему идти, а в больницу, такой у него был вид. Надела тетя Тая жакет свой плюшевый, платок и пошла к реке. Вот уж старая дура, сама понимала, что нечего там Костьке делать, а сон не шел из ума. А во сне – Костька-то был на реке. Торопилась она к нему, будто и в самом деле должна помочь, когда он станет тонуть на лодке.

А до реки четверть часа хода. Добежала, не заметила. Лодка на месте, а на реке никого не видно. По такой воде ни рыбаков, ни пьяных на ней не бывает. Присела она на лодку, вспомнила, как багрили с сыном дрова два года назад, истопились к весне так, что лучины в доме не было. И чуть тогда не опрокинулись, когда под них топляк поднесло. Испугалась, страсть. А Костька, хоть слаб и мал, но сопит и толкает, толкает багром, и спас лодку…

А еще вспомнила довоенное, когда с мужем костерок жгли, он свои донки на ночь ставил, а она, беременная Костькой, рядом сидела. И закат золотом растекался по воде, и на середке всплескивала рыба, и где-то ухали и купались, но тихо было. На душе такой покой и радость, что прислонилась она к мужу, и когда колокольчик на удочке зазвенел, он, ее муж, не посмел и шелохнуться, потревожить из-за пойманной рыбы такого их состояния.

А говорили они о том, что будет вот у них парень, они знали, что будет парень, а она, мать, уху им станет варить, а потом сядут на виду у реки, чекушку разопьют, станут о делах говорить…

И вот сидит она на ветру одна, в глазах серо, будто и не кончался ее дурной сон: та же мутная вода и тяжесть на сердце, что вот-вот сынок ее погибнет… А вдруг она тут попусту мозги раскидывает, а он уж дома и ждет ее. Вскинулась она и снова побежала как могла, ног не чувствовала, несмотря на то, что больные ноги, отекают от сердца. Как в молодости своей ласточкой к мужу лететь умела, так и сейчас, даже еще пуще летела. Издали увидела в палисаднике человека, и сердце заколотилось: Костька! Он еще ее не видел, встала, перекрестилась: «Спасибо те, господи, что все так, что он нашелся! Живой, и уж больше ей ничего не надо!»

– Костя, – крикнула издалека. – Ты чего у дома-то стоишь, иль ключи не знаешь – под половиком…

Было однажды, несколько лет назад, когда он, уходя, записку на дверях оставил: «Мама, я пошел, а ключи под половиком»… Вместе тогда посмеялись.

Костя валялся в постели, а она ходила вокруг и все не знала, с какой стороны завести разговор. Вспомнила про сон и стала ему рассказывать, но уже не выходило страшно, а почти что смешно: подумаешь, мутная река приснилась. А Костя молчал.

Начала она серчать.

– Разлегси, как барин! – сказала. – И лежит… Не умылся, не поел… А тут кругом обыскались… И люди о нем хлопочут, считай, два раза прибегали, и она-то, мать, тоже не последний человек, должна ведь знать, куда пропал ее сын… Не утоп ли на речке?

Костя и не двинулся от ее слов. Не спал, а будто спит, никакого движения. Ну что, в самом деле, как мертвец лежать, материных слов не принимать. Будто она воздух зазря толчет языком! Бесстыжий!

Наконец шевельнулся, голос подал:

– Кто, мама… Приходил?

– А кто? Кого с завода ждешь?

– Никого не жду.

– Вот и видно. А они тебя ждут… И Буката, и Володька, который Силыч, и эта… комсомолка горластая…

– Лялька?

– Она. Ей больше других надо.

Костя молчал.

– А ты чево, опоздал, что ли?

Костя молчал.

– Буката твой вовсе больной, за сердце хватается и все свое талдычит: завод, завод… А ему в больницу надо идти, а не на завод…

Костя повернулся и посмотрел на мать. И она увидела: нехорошие у него глаза, недобрые какие-то. Прежде-то, даже сегодня утром, у Костика было всегда одно выражение лица: будто ему сказали, что до смерти ему в танке сидеть, в танке его похоронят, как в железном гробу… Не было в нем других выражений, как это: вечная усталая занятость да желание поспать. Сон да работа, да снова сон… А теперь, она вгляделась: мать честная! Да ведь он оживел, но как мертвец оживает – лицо пепельно-бледное, глаза горят. А в них недобрость, в них блеск, как у гончей собаки, которая на дичь идет!

Хотела пойти тетя Тая за печку к иконке, что над диваном висит, да испугалась оставить сына. Мысленно перекрестилась она на портрет, «Отче наш» зашептала.

А он спросил:

– Мам, ты как с отцом познакомилась?

– Чего? – не поняла она.

– Как вы с ним познакомились-то? Ну, встретились где? – спрашивал сын.

– Люди увидят друг друга, руку подадут, вот те и знакомство, – сказала, сердясь на такие вопросы, тетя Тая.

– А где?

– Чево где? Тут, в поселке…

– А сколько тебе лет? Было?

– Да, молодая… Дура деревенская, – сказала тетя Тая. – Приехала на работу, нас в семье много, и всех кормить силов у отца не было. Езжай, говорит, у город, там хлеба больше. А не хватит на твою долю, вертайся, здесь голодать совместно будем… Тогды, после войны, голод у нас стоял. Стала я на фабрику наниматься, а койку сняла у тети Груши, она теперь померла. А то мы с тобой да с отцом ходили к ней, она чаем угощала… Вот. А отец твой тоже приехал и тоже койку у ней снял. Так и вышло, что вместе чай пьем, вместе постирушки какие, я ему и выстирала подштанники… И еще кое-что постирала. А потом он все рыбалкой увлекался, я ему на речку поесть носила. На нас так и думали, как брат да сестра. Я за ним как нянька все равно… Ну и поженились, у тети Груши-то…

Купили портвейна, ее пригласили да и говорим, мы теперь, говорим, теть Груш, не в разных углах, а в одном угле, за ширмой, спать станем, так как мы в браке с Сережкой…

– Ма… А у тебя кроме отца еще кто был?

Тетя Тая задумалась и вопроса не поняла.

– Кто?

– Ну, ухажер другой… До портвейна-то? Ну, чтобы отец, значит, и еще тот, другой, между собой соперники были?

Мать рукой отмахнулась, испугавшись.

– Окстись, ты чего придумал! Да разве бы отец твой стерпел кого-то… Да он ревнивец такой был… Он бы его убил… Правду говорю!

– Убил? – спросил Костя и даже поднялся с койки. Глаза заблестели. – Мать, ты сказала, что убил бы?

Но тетя Тая в запале сказала, сама не верила в сказанное. Как это, тихий ее Сережа, который и рыбу-то стеснялся живую потрошить, а ждал, когда она «уснет», так он выражался… Чтобы он, значит, руку на кого поднял… И не надо поднимать было, не было у них причин-то ревновать. И потому она засмеялась, стесняясь всего того, что наговорила.

– Убивать-то некого было. Хватит, Костька, дурака валять. Раз уж встал, поешь… И болтаешь неведомо о чем, а я, глупая, за тобой повторяю… Мели, Емеля, твоя неделя!

– Ладно, – согласился вдруг Костя. – Готовь. – И добавил ни с того ни с сего: – А ведь ты правду сказала. Их, мам, убивать надо!

Она услышала: хлопнула дверь. Выскочила следом, закричала:

– Ты что же? Голодный? Когда придешь-то?

Костя от калитки рукой махнул:

– Я же сказал, готовь… Я приду! – И исчез в улице.

Ничего она не смогла понять про то, что он спрашивал и что думал. Только забыть не могла его странные глаза, в которых был не прежний Костька. Прежний был ее послушный сын, и она знала, что от него ждать. А этот был чужой, хоть тот же Костька, но она про него уже ничего не знала. Она только могла чувствовать, это чувство внушало ей неведомую опасность, которая грозит Костьке.

А тут постучали, снова Вася-сосед попросился. Она забыла про время, не заметила, что смеркалось в комнате.

– Заходи, Вася, – сказала. – Может, чая хочешь?

Он кивнул, присел, костыли к стенке поставил.

– Сынок-то нашелся?

Она головой покачала. Чего объяснять, если сама ничего не поймет про него. Прибежал да убежал, вот и считай как хочешь.

Но Вася так понял, что не нашелся, и успокаивать стал.

– Вот на фронте, – рассказывал, – там по-другому, конечно, но если пропал человек, так он в борьбе с врагом, с фашистом, значит, пропал… Бывало, кто и дезертировал, так тех у нас без суда стреляли… А бывало и так: заснул один на переходе… А мы хватились, нет его! Потом-то нагнал, но опять же судили, в штрафнуху… за отсталость в бою… А здеся… – дядя Вася стал осматривать комнату и на диван посмотрел за печкой, узнал он диван-то, как же, помогал еще тащить Сережке… – Здеся пропасть никто не может! Так я думаю!

Тетя Тая, вспомнив про мужа, всхлипнула, очень ее разговором о фронте сосед Вася расстроил.

– Чего вы кричите-то… Я ведь сама не знаю ничего… Он же еще глупый, малой еще…

Вася понял промашку, стал утешать:

– Постой… Не расстраивайся, – сказал. – Он у тебя щуплый?

Тетя Тая кивнула.

– В форме такой серой, с ремешком ФЗО? Да? – Вася обрадовался. – Видел я его! Он все около дома Зины ходит… Ну знаешь, которая племяшку-то замуж выдает…

– А Костька там что? – спросила тетя Тая. И не дождавшись, пошла, поставила чай. И в уголке слезы вытерла.

Потом они пили чай, говорили про войну и про мужа тети Таи, а Вася рассказывал про смоленскую деревню Ляхово, что они освобождали. Там, значит, немцы человек полтораста в избы загнали да и спалили всех! А почему он говорил, почему вспомнил-то… Видать, про ту деревню думал все на Украине, где семью его сожгли…

– Ох, горе-то какое! – охнула тетя Тая.

– И дети малые, и девочки… И старики… Вот это горе! Ты думаешь, Таисья, у меня ноги нет? – спросил дядя Вася. – У меня вот тут выжжено, – и показал на грудь.

Тетя Тая поколебалась, но предложила:

– Может, того… У меня в бутылке-то осталось… Самогонная…

– Выпил бы, – сразу сказал дядя Вася. – Только прямо скажу, Таисья, пока я тверезый, я держусь… А как выпью, я заплакать могу. Ты уж не удивляйся, четыре года на передовой…

Дядя Вася помолчал, он вспоминал о своем, а тетя Тая о своем. Но оба думали о войне, какая она страшная, что землю всю опустошила, и люди стали другие, обожгло их огнем изнутри. Война как большой пожар, там, на фронте, в огне, но и в тылу доставало.

А Вася-сосед, махнув рукой, сказал:

– Знаешь, Таисья, ты налей мне рюмку-то… Только если заплачу, ты не успокаивай… Война, понимаешь, это вот что: умереть, а потом заново родиться. Только много дружков там осталось, которые уже не увидят нашего дня, который скоро наступит… Я родился, а они гниют… Вот земля, когда на ней термитный снаряд упадет, говорят, сто лет родить не может. А душа, у ней какой запас? А может, и мы, Таисья, еще жить способны? Может, мы только кажемся, что ничего в нас живого нет, а может, живое-то есть?

Вася принял водку, выпил, не закусывая, и запел. Странную песню запел. И даже тетя Тая заплакала, когда ее слушала.

Брала русская бригада

Галицийские поля.

И достались мне в награду

Два железных костыля…

Из села нас трое вышло,

Трое первых на селе.

И остались в Перемышле

Двое гнить в чужой земле.

Я приду в село родное,

Дом сложу на стороне,

Ветер воет, ноги ноют,

Будто вновь они при мне…

32

Костик бродил вокруг дома Гвоздевых. Сперва прятался за деревьями, потом и прятаться перестал, не очень-то беспокоясь, что кто-то из проходящих мимо людей или самих хозяев его заметит.

Глупо, он и сам это понимал, торчать дурачком, когда в чужом доме происходит праздник.

А что праздник в разгаре, можно было понять и по музыке, и по голосам, что слышались с веранды. Его слух был настроен лишь на один голос – Кати. Временами казалось, что он слышит, он был уверен, что слышит, хотя слов разобрать он не мог… Но разве дело в словах!

И он томился, поедая себя живьем в своих сомнениях, ибо догадывался, что за праздник возможен сегодня в доме, но отвергал, отстранял от себя эту, невозможную для него, очевидность.

Хотелось ему думать, что неведомый Чемоданчик закатил очередную пьянку, и Катя, его Катя, не смогла этой пьянки избежать… Но избежит же! Он верил, что она, обещавшая к нему прийти, непременно придет, и все станет на свои места. Важно ее дождаться, чтобы… Да и без чтобы, просто дождаться, увидеть, вот и все.

Выскочил разгоряченный праздником Толик. Попав со света в сумрак сада, он не сразу увидел Костика.

Огляделся и направился к калитке, напевая песенку:

Чтобы крепче ты меня любила

И дарила мне свой поцелуй,

Для тебя достану кус я мыла,

Хочешь, мойся, а хочешь, торгуй…

Костик шагнул ему наперерез. Еще слова не успел сказать, как Толик, ничуть не удивившись, протянул:

– Дежуришь?

– Толик! – окликнул Костик, пытаясь его задержать.

Тот обернулся.

– Восемнадцать лет как Толик! Ну и что?

– Помоги!

Толик смотрел мимо своего приятеля, на калитку, и продолжал напевать, наверное, ему было весело:

Я кровать твою воблой обвешаю,

Чтоб приятней и крепче был сон.

Этой воблы тебе я навешаю,

Если хочешь, так целый вагон!

– Ну помоги! – повторил умоляюще Костик. – Как друга… Прошу…

Толик замедлил шаг, остановился.

– Я тебе встречу устроил? – спросил сурово.

– Да.

– В подвале?

– Да.

– Ну и что?

Костик пробормотал, опустив голову:

– Она обещала…

– Да ну?

– Правда.

– А это – что? – Толик кивнул в сторону террасы, и, будто в ответ на его слова, там громко рассмеялись. Смех этот был, точно, Катин.

Костик сильней побледнел, поняв, на что намекает его дружок.

– Пойди, выпей за Катькино счастье. И замри на этом!

– Я не пью, – сказал Костик. – А она – сама?

– Цветет и зреет, – подтвердил Толик. – Ух, как им горько! Сундуков просто млеет из себя!

– Толик! – вскрикнул Костик и кулаки сжал. – Позови, ну?

– Не психуй, – попросил тот. – Психам сегодня выходной… Ты что от нее хочешь-то?

– Не знаю, – ответил он. Он, и правда, ничего теперь не знал, кроме одного, что ему надо ее увидеть. Надо, и все.

Толик в задумчивости покачал головой, никак не одобряя своего сумасбродного дружка. Но думал он в это время о своем.

– Слушай, – спросил. – Касса на вокзале сейчас работает?

Костик тупо молчал, что он мог понимать в кассах. В это время на террасе стали слышны голоса, и один из них, женский, громко спросил: «А Толик где? Вы не видели Толика?»

– Ох, Зинаида! – пробормотал Толик, оглядываясь в сторону дома. – Так и следит, следит… Вот что у баб во все времена развито, так вот этот локатор! – И он показал на нос. Он сложил руки рупором и крикнул в сторону веранды: – Иду! Сейчас иду!

Он с сожалением посмотрел в сторону калитки, вздохнул. Но вдруг его осенило.

– Слушай! Сходи-ка на вокзал, – попросил он Костика. – Это полезней, чем тут без пользы ошиваться… Сходи! А?

– Зачем? – спросил тот, явно никуда не желая уходить.

– Спросишь поезд на Москву… На двадцать три… Понял?

Костик, конечно, ничего не понял и промолчал. А Толик достал бумажник, а из него какой-то документ.

– Вот, – протянул. – Это литер и паспорт. Возьмешь билет на этот поезд… Стой… Деньги возьми…

– А позовешь? – с сомнением спрашивал Костик и топтался на месте. – Катю позовешь?

Толик вздохнул. Вынужденно пообещал.

– Делай, – произнес. – Посмотрим… Снова стал слышен голос Зины, и Толик поспешил в дом, бросив уже на ходу:

– Не потеряй! Возьмешь, и немедленно сюда! Я тут буду ждать! Да побыстрей!

Примерно через полчаса Костик снова объявился у дома с билетом, как обещал, зажатым в кулаке.

Касса работала, поезд не опаздывал, как ему объяснили, и билет по литеру он получил без всяких затруднений.

Костик никогда в жизни не покупал билета, и чувство при покупке он испытал странное, ему самому неведомое, будто не кто-нибудь, а это он, Костик, куда-то собирался уехать.

Однажды было, он ездил в Москву, но там их посылали делегацией несколько человек, подростков, и никаких ему билетов покупать не приходилось. Посадили на поезд, и все. Кажется, даже на этот же самый, поздневечерний, на котором теперь уезжал и Толик…

Если только он, а не его дружок Чемоданов. Но Толик еще днем грозился уехать. Запутался он на заводе, погорел… С Лялькой тоже запутался. И, судя по всему, с этой, которая тут на веранде…

Впрочем, Костик был уверен, что его ловкий дружок нигде не пропадет; он в любом городе, вынырнув, своим станет… Не о нем Костику сейчас надо печься, а о себе да о Кате, которая сидела в доме и не догадывалась, не знала, что он-то, как обещал, ждет… Билетами свиданку отрабатывает! Да Костик бы не только до вокзала, куда хошь, даже в милицию побежал бы по своей воле, лишь бы ему Катю позвали. Без нее, без того, чтобы ее немедля увидеть, жизни у него нет. И не будет. Он все равно окна в террасе высадит или что другое сделает, лишь бы Катю увидеть… Цех родной, и мама, и друзья все, всё ушло, всё отпало перед этим единственным, но съедающим его чувством, которого он никогда не испытывал и которое, может, он того и не знал, зовется коротким прекрасным словом – любовь.

Но не он один, оказывается, мучился в этот весенний вечер от своих неразделенных чувств…

У самой калитки, на подходе, Костик столкнулся с Ольгой Востряковой. Но какова была эта Ольга, если даже Костик ее не узнал!

Губы и брови накрашены, под шерстяным жакетом платье до пят в серебряных блестках, будто на маскараде, и туфли на высоких каблуках! Прям как актриса в каком-то американском кино, где она в баре цыганские песни поет… А на голове у Ольги фантастическая шляпка, да не шляпка, а целый сад-огород: немыслимой формы со всякими там фруктами по полям! Чудо-юдо, словом.

Шла она, Ольга, чуть покачиваясь, оттого что не привыкла ходить на каблуках, и было, наверное, больно ногам…

А Костик, хоть и смотрел в упор, потому что ждал свою Катю и все лица не только издалека, но и вблизи казались ему теперь Катиными, не узнал Ольгу, решил, что это пугало огородное какое-то вырядилось, чтобы пугать в темноте маленьких ребятишек.

А когда узнал, глаза вытаращил и даже в сторону отпрянул: еще бы, это ли не чудеса! Их непререкаемый комсорг, парень в юбке, которую никто в цехе за бабу не считал, один Толик чего-то там суетился, и то по линии не столько дать, сколько взять, расфуфырилась, как в театр, и тоже тут гуляет.

Увидела Костину растерянность, засмеялась победительно, наверное, считала сейчас себя неотразимой.

– Что? – спросила. – Не узнал?

Он кивнул оторопело, не сводя с нее глаз.

Поинтересовался сочувственно:

– Ляльк… Ты это что? Ты откуда?

– Красиво? – спросила она и кокетливо повернула голову. Но тут же посмотрела в глубину сада, за калитку. Наверное, ей хотелось, чтобы такой же ее увидели и остальные из тех, кто был там, на веранде.

Костик помолчал, не зная, что ей ответить на ее дурацкий вопрос.

Помявшись, ткнул пальцем в шляпку, спросил глуповато:

– А жратву зачем на голове носишь?

Ольга обиделась.

– Ну и видно, что лапоть деревенский! Не понимаешь в красоте! – И снова посмотрела вглубь, за калитку. – Ты бы захотел пригласить меня в кино?

– Куда? – удивился Костик.

– Ну, куда-нибудь… На танцы или в ресторан, например.

– Тебя? – переспросил ошарашенно Костик.

Ольге надоел этот бессмысленный разговор. И глупость Костика надоела. Хоть он и свой парень, и даже добрый. Но что он понимает в любви? Ради нее и не такое наденешь! Хоть ноги и правда болели, как после коньков.

– Я к примеру сказала, – успокоила Ольга. – Да ты и мал, чтобы кого-то куда-то приглашать. Я имела Толика в виду! Ты его не видел?

Костик не хотел врать. Но и правду он не мог сказать.

Ольга опередила его.

– Я знаю, он здесь… Он на свадьбе, у твоей этой… Которая с яблочками… Правда?

Костик вздрогнул от ее слов. Даже Толик не произносил этого невозможно тяжкого слова: свадьба. А Лялька раз – и бухнула. И чего ей вообще тут надо?

– Ляльк, – попросил Костик в отчаянии. – Ляльк… Уйди… А?

Но ей, наверное, нравилось так разговаривать с Костиком.

– Ты – ненормальный! – сказала она. – Тебя ведь за прогул судить будут!

– Ну и что?

– Вот до чего ты, Ведерников, опустился… Совсем себя потерял! Идешь на преступление из-за сопливой спекулянтки, которая тебя и знать не хочет!

Костик содрогнулся, как от пощечины. Сил не было терпеть эту вздорную Ляльку. Да еще каждую минуту мог выйти Толик, и тогда неминуем скандал. Он чувствовал по Ольге, что она настроена прямо на скандал.

– Ляльк, – попросил он, сдерживаясь как мог. – Будь товарищем, уйди! Мне нужно быть одному. Ну?

Но Лялька уже зацепилась за слово «товарищ».

– Вот! Вот! – засмеялась она истерично. – Для вас Лялька не баба, а свой парень! Товарищ! Именно… Один военпред на заводе мне так и сказал… Ты, сказал, не баба… А ты маленький мужчинка! Ты, говорит, Гаврошик! Когда ходишь по цеху в штанах… Ну а под штанами… Я хотела спросить, да не спросила. Под штанами я что же, не баба?

Тут из дома донесло музыку и смех. Оба они оглянулись, это случилось одновременно. Испытующе посмотрели друг на друга.

Ольга произнесла, но уже по-другому: горечь прозвучала в ее словах:

– Я, думаешь, зря тут болтаюсь… Я, как и ты, вокруг своего счастья хожу, которого нет… Я стояла тут, тебя не было, и слушала их музыку, на их свадьбе… Знаешь, о чем я думала? Господи, ну сделай так, чтобы мне повезло! Чтобы он сейчас вышел!!

«Она», – поправил про себя Костик.

– …И чтобы он понял, как я ему нужна! Ведь было же, было, когда он от меня ни на шаг не отходил… Даже в цехе… Я ему рисовать плакаты давала, и он целый день у меня, в комсомольской комнате, чертил… А сегодня он сам сказал: «Приходи…» Но я знала, что он-то не придет! Я знала!

Она шмыгнула носом и стала обыкновенной Лялькой, шебутной, но милой девкой из училища, которая почему-то еще и занималась в медкабинете и дежурила с коробочкой лекарств, и однажды, когда Костику было плохо, от слабости кровь носом пошла, она ему прикладывала сырой платок и утешала… Вот сейчас она была похожа на ту, простую и сердечную Ляльку. Куда-то весь гонор ее, поучительство, менторский тон пропали…

Она, мгновенно прозрев и осознав нелепость своего положения, вдруг сорвала с себя шляпку, швырнула ее на землю. Глядя на нее с ненавистью, топнула по ней ногой и посмотрела в глубь сада. Потом вздохнула, подняла, поправила смятые фрукты и пошла со шляпкой в руках, одна лишь зеленая виноградина осталась валяться на земле.