Текст книги "Дедлайн (фрагмент)"
Автор книги: Анатолий Хулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Смеюсь, пью чай, курю, сажусь работать. Тоже мне работа – настоящее творчество. "Для начала, – думаю, – об этой как раз медитации и напишу. Не такая уж она, в этом случае, будет неудачная. Была, вернее. открытое пространство – вне времени, центра и пределов. Для блага всех живых существ – и это пожелание мы традиционно делаем на санскрите... Ладно. Ом мани пеме хунг – и вперед."
Я вспоминаю свой прошлогодний летний отдых в Крыму. О Чечне никто не думал – еще и в Дагестане ничего существенного не происходило, вот-вот предстояло начаться кровавому мочилову. Терракты с сотнями невинных жертв еще только подступали. Оттого и ожидание вселенского бардака – пока в абсолютной норме. Мы с Веркой усыпили дочь – Верка усыпляла, я читал старую газету а потом забивал косяк – и пошли прогуляться по ночному приморскому городу Ялте. Ни городу герою, ни городу – предателю. Спокойному, как надо.
Покурили у дискотеки "Лимпопо" – и пошли куда-нибудь посидеть. Пришли, и сидели на веранде под звездным небом открытого ночного клуба. Смотрели шоу – неокончательный мужской стриптиз. "Мистер Экстаз и мистер Мускул!" провозгласил со сцены мужик в пиджаке, и шатающейся походкой скрылся за шторой. Взвыла "АББА". Мы с Веркой как следует пригубили текилы. Анаша долбила – что надо.
– Я тебя люблю, – только и успел сказать я, как мы были поражены зрелищем выскочивших на сцену – в разноцветных лучах осветительных примочек и двух шелковых плавках – мистера Мускула и мистера Экстаза. На Экстазе в плюс к плавкам была надета огромная львиная голова – грязная и с пролежнями, как будто ее использовали в сценах уничтожения первых христиан у режиссера Гриффита лет семьдесят назад. Все это было отчетливо, текила впахивала, убивалась "АББА" – и была интересной картина про парочку милых пьяненьких антидостоевских проституток, махающих руками так, словно они сбрасывают несильную усталость от неискреннего секса. Вскоре девчонок усадили обратно, в большую бандитскую компанию, из которой они вышли потанцевать, хлебнув как следует красного портвейна или еще чего-нибудь. Их мало что волновало минут пять назад одной из них сильно съездил по лицу ее кавалер, но даже это было уже забыто.
Шоу набирало обороты. Покрутившись вместе с мистером Мускулом в разные стороны вокруг металлического шеста, торчащего из центра сцены, мистер Экстаз выбежал в зрительный зал, уставленный круглыми столиками без свободных мест, и стал изображать пылкую страсть к наиболее эффектным внешне посетительницам. Профессионально не помня о других страстях, танцор был практически бесконтактен. Легкий массаж спины. Всем было весело – все были здесь сезонными завсегдатаями.
Первым мистер Экстаз подбежал к Верке – все-таки от 182-х сантиметровой московской фотомодели, пребывающей в длительном счастливом замужестве, энергетика прет более, чем эффектная. Экстаз мельком посмотрел на меня – я успел сделать легкий дружелюбный жест рукой – и схватил Верку в свои объятия. Танцевать она умела – правда, предпочитала рок-н-ролл, как и я, а не эту попсятину.
– Аккуратней, у нее остеохондроз, – сказал я мистеру Экстазу и засмеялся в ответ грустной секондхендовской львиной ухмылке. Эта смешная голова вела свою собственную, независимую ноту в грусти разухабистой атмосферы. Верка – тоже лев. Да еще и коза – по году.
Намявши спину сияющей Верке, Мистер Экстаз убежал, откуда прибежал. Потом мы еще несколько раз заходили в то место – только пили уже портвейн, потому что деньги быстро кончались. Да – летние воспоминания самые лучшие, это точно. Как я упал со скалы в полнолуние – и даже не ободрался о камни, только выкупался в одежде. Как плюнули с фуникулера менту на фуражку – и спрятались, а потом стали целоваться, как Микки и Мэлори. Как занялись сексом среди рододендронов в Ботаническом саду. Как тогда еще слегка ругались – и сильно мирились. Счастье, короче. У нее третий курс психиатрического отделения главной медицинской академии страны. Суперженщина, уникальнейших ума и красоты. Настоящая любовь. На двести процентов женщина и на сто мужчина – характер, воля, полная независимость, чистейшая насыщенность солнцем на всю жизнь. Другой Верки быть не может.
Что с того, что я отлично помню свою первую физически возлюбленную пятнадцатилетнюю подругу-пэтэушницу. Подсудное дело. Помню и свою первую официальную жену-еврейку, уехавшую в объединенную Германию через два месяца после развода со мной, расписавшись с незнакомым мне начинающим пианистом, сидевшим с родителями на чемоданах по немецкой квоте за Холокост. Год назад, кстати, я из литературных соображений попытался найти ее через Интернет, давал объявления от имени бывшего одноклассника – но поклевок не было. Помнил я еще девчонок, за которыми таскался в школе, помню вторую жену – а чего ее не помнить, если мы из-за ребенка видимся больше раза в месяц? Но все это мало интересно по сравнению с тем, что со мной случилось, когда я впервые встретил свою супердлинноногую Верку с огромным сердцем и великой кармически обусловленной душой. Да, я помню, как мы с бывшей женой устраивали дочь в бассейн, как я с ней гулял – но гораздо больше я уже с ней общался, живя отдельно. Она, небось, и не помнит, как мы жили вместе. У нее потом новый папа был, потом опять – только я, старый, на стороне. В общем все, как у современных людей. Жизнь продолжается. Вот я с утра переживал, что за три года прогресса никакого – а почему не вспомнил те семь лет до этого? Когда очень много пил, разводился и женился – так, что вскоре это стало главной темой моей коммуникации с окружающей средой. Слава богу сначала подоспела Верка, потом Ксюха маленькая, и теперь – сильный буддизм. А теперь еще и Чечня – но это хорошо, следствие буддизма, не иначе. В смысле – личное очищение подходит к концу. Или – или. Не слишком записывается, но верно.
– Чухонский экспресс, – говорю я вслух, вспомнив про гонконгскую любовь режиссера Карвая, – Калифорния дримс...
И песенка в голове немного, но очень четко играет.
Интересно, как там дочка в Ялте засыпает без своего любимого музыкального сопровождения – йогин на кассете бесконечно поет мантру, отгоняющую смерть? Мамаша в попыхах в Москве забыла – ну, ничего. Там, кстати, и магнитофон у них сломался – Верка сообщала в позапрошлый телефонный разговор. Сколько бы я сам не медитировал под эту мантру – все никак не мог отогнать раздумья о способах борьбы за политическую свободу Тибета. Никакая это не медитация – под магнитофон. Хотя дочке очень нравится – не то, что даже с детства, а прямо с пресловутого перинатального периода. Когда я еще был уверен, что она – мальчик. Потому что УЗИ Верке делали, но пол ребенка не сказали – так уж мы с ней их попросили, не сговариваясь. Мысли то у нас – синхронные.
Легко быть любвеобильным к самому себе – но когда никуда больше не денешься, тут и разверстывается самоотреченность, тут-то и встречаешь Ее самую, что ни на есть. Вечером того дня, когда я познакомился с прибывшей поездом из Симферополя юной первокурсницей-психиатричкой, Майкл Рожков выжал газ секундой раньше, чем эта Верка приготовилась сесть в машину и ехать вместе с нами двумя за анашой в некое северное Бутово. От нее еще пахло морем – вагон, видать, был фирменный. Мы познакомились на Курском вокзале я вез своему покинутому ребенку аллигатора, а также и часть каких-то гонораров бывшей жене – когда мы с еще не моей женщиной столкнулись лбами у столика с порнографическими фильмами. "У нас в Крыму одна эротика," сказала Верка, очень приятно улыбнувшись этому обаятельному андеграундному парню в рыжей затертой кожаной куртке, синих шортах и желтых кедах. Да. и с большой с серебряной сережкой в ухе. То есть – со мной. Я же, вспомнив старика Шоу, поинтересовался акцентом и генотипом – вроде греческо-крымско-татарский, безошибочно – в общем, заобщался со всей свойственной мне душевностью, благородно, по-рыцарски без ограничений. Как будто в последний раз. Потом я продемонстрировал аллигатора, рассказал про ребенка и мы пошли погулять и выпить пива. И когда Майкл Рожков выжал газ секундной раньше – Верка ударилась правой надбровной дугой где-то об железку машины – в результате чего у нее появился такой же шрам, как у меня. Абсолютно такой же. С тех пор мы почти неразлучны – если бывает, то совсем на чуть-чуть, пара-тройка месяцев, по обстоятельствам нашей жизни, легкой духовно и средней материально. Сила и молодость – вот, что значительно выше среднего. Почти до неба.
Так что, сам браток, если жалуешься на судьбу – это не судьба, а так, какое-то жалкое замешательство перед смертью. Если реально хочешь чему-то помешать – так оно и будет, но в зависимости от твоей реальности, и здравый смысл тут – не большее заклинание, чем невольно вырвавшееся радостное ругательство в оценке той фразы из свежекупленной книги старика Юнга, вполне истинные слова которой только вчера самостоятельно сформулировал и записал в собственный ежедневник. Надо ли было? Что за судьба? Любовь – вот это дело! А мысли – так, инсталляция. Высшая бестелесная суть повторения. Как у Кьеркегора – только не без секса, увольте. Хотя – кто его знает? В общем, самое главное – погрузиться как можно глубже. Неважно – в женщину, или в роман. В неразделимую единственную ясность. И дети обязательно появятся. И маленькие, и большие. Похоже, я один и переделываю сейчас эту реальность. Естественно, вместе с Буддой – который я без всяких "я". Который пока еще не всех достал. Что без жестких взглядов. Эх, хорошо быть! Эх, хорошо быть писателем! Что ни делай – все медитация. Как ни медитируй – все равно, пока не напишешь, не умрешь.
Представляю, как вваливаюсь в наш буддийский центр на Цветном бульваре – радужный, окрыленный, сумасшедший. Кричу с порога:
– Просветлился я! Накрыло! Улетаю! Обещаю вернуться!
А продвинутые мне и отвечают:
– В Чечню опять? Ну ничего, ничего. Если убьют – Пхову сделаем. Попадешь в чистые страны.
И мыслей – нет. Одни чувства. Опять – потому что пунктик у меня. Как напьюсь с буддистами пива – так и грожусь сразу в Чечню улететь. Мне всегда верят – на то и буддисты.
Но сейчас я еще не улетел. Иду со своей шестилетней Варькой в парк Сокольники – а куда еще? Мы все время с ней туда ходим.
– Пап, а мы у бабушки останемся? – спрашивает дочка.
– Ну, – отвечаю, – Это как ты сама хочешь.
– Я с тобой хочу, – говорит.
– Мне работать надо... – вру я.
Как ей объяснить, что не могу я ночевать у своих родителей, дедушки с бабушкой, которым бывшая жена частенько ее оставляет. И не потому не могу, что напротив тюрьма "Матросская тишина" – с балкона по бритым дядькам в детстве яйцами кидались, я к ней привык, это только мой батя мог выбрать такое местожительства, между тюрьмой, психушкой и больницей – а потому, что из каждого угла ползут детство, слабость и унижение. Ребенку не понять своего унижения – ей еще не жаль, что она родилась. А мне – только-только уже не жаль. Потому что – поздно.
Солнце сияет, люди вокруг торгуют чем попало. Почему я их не вижу, не запоминаю, не могу описать? Да надоели они мне за тысячу разных историй, где все одно и то же – в лучшем случае глупость, а в худшем такое, что лучше на этих людях и не фокусироваться. Надо будет – в морду дадим. Много людей вокруг – пятница, многие желают нажраться уже в три часа дня. Остальные подгоняют время во вред окружающим – торопятся отключиться вечером. Или мне это только кажется? Тем более – не хрена за ними наблюдать, запоминать, забивать в память. Все сдохнут – никуда не денутся. Вон, столб придорожный упал, машина, должно быть. в него врезалась. Что это? Непостоянство. Вон к церкви кого-то на крови – я туда школьником раз десять заходил, даже молился – подъезжает джип с батюшкой. Десяток нищих крестится. Что это? Причина и следствие. Там у них внутри – многочисленные орудия пыток. Главное – на маковке. И внутри храма есть комната, где никто не живет – но куда женщин вообще не допускают, даже в платках, после ихнего причастия. Чего они женщин-то боятся? Чем, спрашивается, не ваххабиты? Ладно – каждому своя пилюля. Юношеский максимализм.
– Чего ты больше хочешь, – спрашиваю Варьку риторически, – На машинках кататься или на лошадке?
– На лошадке! – честно говорит она.
Мы входим в парк. Идем по аллее. Сколько симпатичных девочек на коньках – просто замечательно. Так называемые влюбленные кое-где – да ладно. без скепсиса – настоящие влюбленные.
– Телевизор смотришь? – спрашиваю Варьку неожиданно для себя.
– Смотрю, – говорит серьезно, – Даже новости, с мамой.
– А мама-то чего? – удивляюсь.
– Она хочет быть депутатом, – отвечает.
– А я в Чечню еду, – говорю, – Знаешь. что такое Чечня?
– Знаю, – говорит, как само собой разумеющееся, – А зачем ты туда поедешь?
– Ну вот смотри, прикинь, – говорю я ей, – Пойдешь ты на будущий год в школу, и у тебя единственной будет папа-герой. Ну, может, не у единственной, конечно – неважно. Зато единственный, кто может об этой ситуации внятно рассказать. приду я к вам на открытый урок. сядете – а я вам расскажу о том, что такое Чечня. Учительница. ясное дело, загрустит. А ты будешь смеяться. Как думаешь – выгонят тебя из школы?
– Нет, – твердо сказала она, – Тебя выгонят.
– Ну, милая моя! – я крепко пожал ей руку, – Я уже и так все-все знаю. Побежали на лошадок?
– А потом – в тир-р-р! – радостно завопила дочь.
И мы побежали на лошадок. А потом – в тир. По животным я не стрелял только по вертолету, крутящему от меткости винтами и "скорой помощи", включающей мигалку и сирену. Варька смеялась.
Затем мы пошли на выставку живых гигантских насекомых – но не дошли, потому что в глубине рощи стала слышна автоматная стрельба, потом громыхнула пушка, стали видны клубы дыма и послышались возгласы: "Стоп! Стоп! Еще раз!"
"Вертеньев, – подумал я, и почесал затылок, – А ведь он мне действительно что-то такое говорил. Вот ведь, сама работает, подкорочка..."
– Папа, это война? – радостно спросила Варька.
– Это мои друзья, – говорю, – Пойдем туда, к ним.
На поляне, неподалеку от ресторанчика "Фиалка", идут съемки клипа. мой друг Вертеньев в гуще событий – командует реконструкцией ожесточенного боя между отрядиком РККА и группкой Вермахта. У них есть даже пушка – ее как раз не могут перезарядит и почти солдатские слышны матюки.
– Перерыв! – командует Вертеньев и подходит к нам.
– Моя дочь, представляю Варьку, – Длинные ноги. Будущая актриса.
– Хочешь сигарету? – Вертеньев достает из кармана пачку сигарет и протягивает Варьке.
Варька смущается и прячется за меня – но на клипмейкера смотрит уже с нескрываемым восторгом.
– Дети и животные любят меня одинаково, – сообщает Вертеньев, – Расход пленки один к пяти. После кризиса это мало кто себе позволяет... Пусть сходит, пообщается с солдатней. Может, стрельнуть дадут.
Мы отправляем дочь в расположение ребят из военно-исторического клуба Вертеньев дает продюсеру соответствующую команду – а сами отходим к "Фиалке" за пивом. Вертеньев заходит, а я остаюсь – смотреть на небо.
Борька – мой огромный друг. Если бы не он – не попал бы я к буддистам. Рассказать историю его жизни невозможно – он не существует, как мы. Он не отсюда. Это герой отдельного романа – и проживает он его сам.
Потом мы сидим на корточках с пластиковыми стаканами в руках и курим.
– Как сын? – спрашиваю.
– Не будем о грустном, – говорит, – Хотел его от армии отмазать, а он, оказывается, на опиаты подсел. Зачем деньги тратить? Тем более, что их нет. В общем – пока думаем...
– Что за клип? – спрашиваю.
– "Штык для Геббельса", – говорит, – Четыре тысячи всего бюджет. Хорошо, что Васька – вон тот, видишь, полковник РККА – мой отличный приятель. Только что гашиш не курит – а так вполне хороший человек.
– Каков сценарий? – спрашиваю.
– Да никакого! – Вертеньев начинает смеяться. – Представляешь, они все с прибабахом! Одному чуть не каждую ночь снится, что он летчик – немецкий асс – и что его сбивают. Вон он, в эсэсовской форме расхаживает, с кобурой. Другой все скупает – вплоть до солдатского нижнего белья того времени. Зачем. спрашивается. ему на съемках клипа нижнее солдатское белье? А кошелек с десятью тысячами натуральных рейхсмарок? Ну, кошелек-то я использую, в результате...
– Реинкарнация, – говорю, – Других версий нет. У меня у самого дед в 41-м ушел в ополчение, очкарик, винтовка на пятерых. Маме два года было. Так она до сих пор пишет в "Красный крест" – думает, он в плен попал, выжил, осел и теперь у нас родственники в Германии.
– Да... – говорит Вертеньев, – запутанность та еще. А я, представляешь, даже на похороны к отцу не поехал. Зачем, думаю? И так ведь все ясно.
Он вздыхает.
– Ты просто тогда еще Пхову не умел делать, – говорю, – А то бы поехал.
– А можно ведь и на расстоянии... – улыбается Вертеньев, – кстати, Лама приезжает. В воскресенье в Центре будет телеги двигать...
– Супер! – говорю, – То, что доктор прописал!
Разговаривать с ним – одно из самых больших удовольствий. Мира того, что называется дружбой.
Больше не спрашиваю. Допиваю пиво.
"Ого! – думаю – Лама! Это круто! Вот ведь как – одни книжки пишут, другие их читают, третьи в Чечне или еще где ошиваются, четвертые ряженые стреляются, и так далее. А кому надо, тот делом занят. Не всякой там чепухой."
– Скоро, скоро, – говорю Вертеньеву, – Вернусь, к своим баранам...
Но Вертеньеву я ничего про Чечню не сказал – ему и так все ясно. Он закончил съемки, мы отвели Варьку к бабушке с дедушкой и накачались пивом. И вот, вечером я звоню тебе в Ялту с Главпочтампта на Тверской, – подвыпивший, но внутренне железный, как Терминатор.
– Солныш! – кричу, – Я все сделаю, чтобы тебе не было стыдно за меня! Я опять пишу роман! С квартиры выгоняют, и поэтому приезжать сейчас рановато! Тем более, что мы с шефом едем на неделю в Элисту, подхалтурим и вернемся! Я тут же сниму новую квартиру – и вы приедете! Потерпишь еще чуть-чуть? Я тут тебе пишу стихи! Знаешь, кто ты? Ты Лотос моей прозы! А я – твой кретин и неудачник! Ничего, Элиста все покажет! Первую буддийскую ступу в России посмотрю! Обойду ее раз сто! Я знаю, что ты держишься молодцом! Привет всем. Пока...
Прощаюсь, выхожу. покупаю еще пива, иду к метро. Средних цен проститутки на улице смотрят на меня с инстинктивной недосягаемостью в глазах.
"Ом мани пеме хунг, – думаю, – Алмазные свиньи. В том и состоит драгоценность человеческого тела, что его вовсе и нету... Ладно уж. Вспомню вас, когда буду медитировать..."
Допиваю пиво, еду домой, спать.
5. Карачаровские мицелии. Кусок пятый.
Что такое – быть буддистом? Да это просто, когда все – хуйня, кроме самой сути. На что бы ни посмотрел, о чем бы ни подумал. Парламентские слушания, в любой стране. в любое время – это раз. Школа, армия, границы, разные языки, подводные лодки, и ядерные и такие, родственные отношения, чужой ребенок или свой, клонирование, зомбирование, уринотерапия, вера в различных богов. Потому что если кто-то мешает жить, то вряд ли это исправишь касанием. Война – само собой, также бессмысленная штука. Ведь если кто-то унижает женщин, и кому важно, с кем та или иная женщина в какой-то отрезок времени спала – да он ущербен, и вестись на его задирания от того, что он не может жить в мире с самим собой... Если слов не понимает, так по морде ему! Собственно, это война и есть. Что уж тут говорить о товарно-денежных отношения – вообще сплошная абстракция. И из-за этого кто-то где-то должен умирать? Да упрись он рогом в стену, кретин! Нет, ребята – без Дхармы тут не разберешься.
Например, сегодня суббота. Все другие всегда вспомнят, что у них сегодня день рождение мужа сестры. Они, небось, об этом помнят с предыдущего дня рождения кого-либо из своих близких. А я? Я иду звонить старому приятелю Кащею. Он должен быть дома.
– По грибы поедем? – спросил он меня сразу после "алле", – А, Толь?
И взаправду – по другому тут и не скажешь – мы поехали по грибы. Еще больше перепутывать времена. А что делать? Грибы я должен взять с собой это уже давно и прочно вошло в контекст моей жизни с этим романом. Ну, и как без этого – моего романа с этой жизнью. Да, это действительно только лишь "я" – ничего более.
Это самое место, грибная поляна, находилась вблизи Карачаровского железнодорожного переезда – что было расценено новейшими музыкальными отшельниками как неслучайный фонетический признак особый силы. Обнаружил ее неделю назад знакомый Фриц. Поняв, что остальные места безнадежно вытоптаны неофитами – друзьями тех друзей, которые на этих местах сакрально обещали нам с Фрицем ничего никому не показывать – лидер даб-группы с названием "Калина Юга" отправился в лес и не возвращался несколько дней. О том, что с ним там произошло, он никому не рассказал – только смеялся, потряхивая разлохмаченными волосами, заплетенными в 84 дрэда. Когда мы познакомились, я еще удивился, откуда он знает про 84 тысячи мешающих эмоций, бурлящих в сознании и закрывающих путь наверх – и Фриц сообщил, что я первый, кто удосужился их посчитать, а потом догадался, что мастер, которого менты взяли два месяца назад с афганским чарсом, просто вывел все его мешающие эмоции наружу. Так или иначе, но факт первичности обнаружения карачаровской поляны – куда направлялись теперь мы с Кащеем, давшим клятву никогда и никому не показывать этого места – придал Фрицу ощущения истинной природной беспредельности, о чем он и предпочитал помалкивать дабы не растерять, пятый день как упиваясь текилой в квартире-студии на Каширке и осуществляя задуманное на поляне ушастое буйство психоделического ума.
Нет, все таки литература – повдумчивей. Когда-то я учился в музыкальной школе по классу фортепиано – даже получил диплом, с которым можно было работать, например, в детском саду. Потом у него была панк-рок-группа "Пес поручика Безбрежнева" – они пили пиво, портвейн, водку, самогон и однажды, по ошибке, растворитель для девичьего лака, залитый во флакон из под одеколона "Саша" – сочиняли дурные тексты и записывали их на старый магнитофон, сводили по дорожкам, слушали и радовались, будто придурки. Много чего было у меня в юности – такого, незначащего – что вспоминать придется разве что перед смертью, да и то будет еще много такого по делу, что до этого и руки не дойдут. Как учились в школе, как думали, что жизнь... Да чего мы могли думать, псевдосуициидальные пубертатные сопляки?
А теперь я вот шел за грибами, и цели мои были практически ясны, но попутчик – интересен разве что как персонаж. При этом описывать Кащея тоже смысла не было – он был собой, как любой опиатный наркоман, даже бывший, даже в приличной компании друга-журналиста. Про литературу мы с ним почти никогда не говорили. Кащей хвалился, что любому в морду даст – но только поверь, как сам в морду и получишь, а его как раз рядом то и не будет, по объективным причинам. Откуда я это знал? Из опыта. Ботинки, джинсы, свитер, кожаная куртка Кащея – все было обманным и метафизическим. Всего этого могло не быть – и было бы совсем другое, и так миллион раз.
– А если я полностью разуверился и уже не верю в их силу? А, Толь? – в десятый раз спросил Кащей, когда мы шли от станции, ориентируясь по опутанному колючей проволокой забору военной части.
– Будут знаки, сразу и поверишь, – ответил я. Спорить не хотелось. Все лекции по Теренсу Маккене были прочитаны еще прошлым летом в Сокольниках, когда между пивом и "белым богатством" я обещал сидевшему на жестких наркотиках Кащею, то есть своему старшему дворовому приятелю Вите из далекого детства, свозить его на грибную поляну в грядущий сезон. Нарисовал ему еше рисуночек – как эти грибы выглядят – только цвет забыл указать, о чеи Кащей поведал мне сегодня с самого утра. Потом тем летом я поехал на юг, отдыхать с Веркой и Ксюхой, потом вернулся в Москву, снял очередную квартиру в Чертаново – и только сегодня утром, больше, чем через год, вспомнил свое обещание. Вот как ущербно для здоровья они с Кащеем отметили тогда американский день независимости и вот ведь как пагубно влияет на память героин, даже если это кому-то не нравится. Мне не понравилось. Это было в прошлом.
– Но ты, Толь, зря за "белый" говоришь... – бессознательно причитнул Кащей, словно уловив что-то в атмосфере.
– Не зря, – прервал его я, – У меня психика другая. И у тебя так тоже скоро будет, обещаю...
– Чистой воды аптека! – радостно согласился Кащей, – Помню, взял как-то десять точек...
– Дерьмо... – сказал я, обходя заминированный большой собакой участок дороги.
– Точно! – усмехнулся Кащей.
– Не забывай о знаках, – повторил я, – Впрочем, привязываться к ним не стоит...
На железной дороге, от которой они удалялись, громко прогудел, скорее всего, электровоз. Затем громыхнул выстрел – явно дети подложили патрон на рельсы.
– Это знак? – спросил Кащей, – И что у меня будет? Что – именно?
– Сам узнаешь... – я рассудил, что говорить с Кащеем до грибов бесполезно, и погрузился в собственные мысли.
Так было лучше. Я вспомнил год в котором родился. Из музыки были созданы рок-опера "Джезус Крайст – Супер Стар" – величайшая, с моей точки слуха, штуковина – плюс один из лучших дисков "Лед Зеппелин", что-то еще и много всего. На подходе были любимые школьные "Ай-Си-Ди-Си". Во всю отрывался Джим Моррисон. Из книг – "Страх и отвращение в Лас-Вегасе", лишь через почти три десятилетия переведенная на русский язык. Нет, культуроведение не развлекало. Хотелось своего. Или – умереть и воскреснуть вне этой культуры, в самом ее начале. Или в конце. Вне структур.
– А как вам в Чертанове-то? Родные довольны-то? – спросил Кащей, в промежутках между "джанки" устраивающийся работать квартирным риэлтором, каждый раз в новые, не знавшие его пороков сегменты рынка недвижимости, – В Скольниках лучше? Или на Ботаническом? Или в Медведково? На Филях? Где ты там еще жил? На Нагорной? На Юго-Западной?
– Лучше всего на Теплом стане... – вздохнул я.
– Да... вздохнул в ответ Кащей, – Я вот, помню, когда меня первый раз прикрыли ненадолго, с "винтом", в Бутырку, на первом курсе энергетического... С чего, собственно, и жизнь моя пошла так, как она пошла...
– Побойся бога, у тебя мама – банкир.
Что бы Кащей не делал – варил винт, или кокаиновый "фри-бэйс", или набирал в шприц дозу опиумной отключки – я всегда ему так говорил. Кащей очень радовался этим словам. Что-то они грели в его не шибкой душе. И на этот раз он тоже развеселился.
– Да мама от меня отказалась окончательно! Неделю еще назад! Слушай снова, раз ты такой! – в пятый за этот день раз начал артистично рассказывать Кащей, – Я искал их возле материной дачи, километров пятьдесят по Волоколамке. Взял сумку с термосом и бутербродами, как белый человек – и не забыл, естественнейшим образом, бумажку с твоим рисунком...
– Да знаю я все!
– Сто сорок пять! На голодный желудок! Я даже бутерброды так и не съел. Прихожу домой, а мама...
– Забудь про маму, – говорю, – Вспомни лучше, что я тебе читал из Теренса Маккены...
– Да ладно! – слегка завелся Кащей, – Я "германа" себе больше раза в месяц позволить не могу, денег потому что нет, долгов тридцать кусков – а тут с твоей картинкой ползал по болотам, как маленький. Толик! Мне ж, на хрен, скоро тридцать три уже. Как мне лавэ поднять? Не идет у меня работа видно, еще с той судимости, самой первой, на биофаке. Так ведь и остался без образования – все да по "грэгашам", да с их базарами...
Удивительным словом "грэгаши" он называл южных кровей коммерческих хозяев розничной столичной торговли бытовой электронной техникой – будучи у них продавцом на рынке "Динамо" Кащей как раз и подсел на героин, проторговался, но отдавать долг отказался даже под страхом смертной казни. Ему переломали ноги, и за три месяца он поправил свое здоровье – а я его навещал. В торговлю Кащей не вернулся – пошел в риэлторы. Женился, воспитывал ребенка – но героин не бросал, отчего Вася и пообещал ему помочь тем летом через псилоцибиновые грибы. Чем еще можно вылечить стойкого опиушника? Кроме буддизма, конечно.
И вот мы пришли на поляну и стали собирать грибы. Собирал в основном я, а Кащей все путал и норовил поедать поганки, приговаривая: "О! Точно! Царские!". Через полчаса я нашел двадцать четыре гриба, и мы, присев по-индейски на свои кожаные куртки под мохнатой лапой ели, аккуратно разжевали ровно по дюжине "истинно апостольских", как выразился этот впечатлительный человек, целиком ушедший в эксперимент.
Потом я ходил по поляне и думал о политике и о своей стране, о людях, ее населяющих, и о том, что эта поляна, возможно, одно из единственных в ней цивилизованных мест. По крайней мере – сейчас. Это было неправильно – но что поделаешь? Из политики вспоминался президент страны, но объединять мысли о нем с попытками представить наше многомиллионное стадо на пути реформ во имя свободы – хотя бы экономической, куда там трансперсональной – было задачей, сродни попытке объяснить законы Дхармы легковесным языком Кодекса строителя коммунизма. Впрочем, кровь проливают совсем по другим мотивам. При чем здесь какой-то несчастный президент? Женское начало надо в себе не ущемлять – все самое глубинное в человеке всегда женское по природе. В нечеловеке, соответственно, наоборот.
Однако все это могло статься неважным, если бы не Чечня. Она меня не волновала – она просто переворачивала мой организм, подобно раковой опухоли. Метастазами Чечни была вся дрянь вокруг – я не мог этого не чувствовать. Впрочем, вся дрянь вокруг была и ее первопричиной. Что вообще она такое, эта Чечня, я уже давно не мог никому объяснить. Штампованный животный страх, принявший цивилизованную форму ежесекундной готовностью к смерти вопреки унижениям – и, ясное дело, к унижению до самой смерти – находился там. здесь, везде. Или это грибочки подходят? Одна фигня.
На Кащея же гораздо больше подействовала кошка. Она сидела и орала на высокой, кажется, осине, когда они пришли на поляну, но как только мы снова начали собирать грибы, она мигом слезла, запрыгнула мне, шерстящему поляну в согнутом виде, на загривок и стала петь песни.
Она была дачная. Дня четыре назад прогрессивный молодежный рэп-коллектив "Буду в мегаполисе" – Фриц рассказал мне это позавчера по-телефону, это он нарисовал им схему карачаровских угодий – угостил кошку "строфарией кубенсис", и с тех пор кошка жила здесь. Искать грибы сама она не хотела – видимо, думала, что они имеют силу только через человеческие руки. Сидела у меня на загривке, мурлыкала – а когда я находил гриб, начинала возбужденно спрыгивать на землю и запрыгивать обратно, как в цирке. Один раз даже толкнула меня под руку – гриб из ладони вылетел, кошка набросилась на него и вмиг пожрала.
