Текст книги "Золотой дождь"

Автор книги: Анатолий Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Сердце Диагора забилось. Вот она, святая святых самого мудрого человека из живущих сейчас на земле, пока еще не полный, но уже такой огромный итог его славной жизни! С жадным интересом он переводил взор с одной надписи на другую.

"Великий Диакосмос". "Малый Диакосмос".

"Космография". "О планетах". "Мировой год или астрономия, с приложением астрономического календаря". "Описание неба".

"О природе". "О теле". "Об уме". "Об ощущениях". "О вкусах". "О цветах". "О различии форм или об атомах". "О взаимно изменчивых формах".

"О провидении".

Вот, в одном сосуде, три свитка "О законах логики", а рядом несколько свитков под общим названием "Спорное".

Дальше стоят "Причины небесных явлений", "Причины воздушных явлений", "Причины земных явлений", "Причины, относящиеся к огню и явлениям в нем", "Причины, относящиеся к звукам", "Причины, относящиеся к семенам, растениям и плодам", три свитка под общим названием "Причины, относящиеся к животным", "Причины смешанного рода". И, наконец, "О камне".

За ними математика: "Числа", "О касании круга и шара", две книги "Об иррациональных линиях и телах", "О геометрии", "О перспективе", "Состязание в настройке водяных часов". Тут же "География", "Описание полюсов", "Учение о лучах".

Казалось бы, довольно для одного человека! Но нет. У Демокрита это лишь несколько граней необъятного комплекса его исследований и познаний.

Чего только он не касался! Техника, филология, медицина, военное дело, история, этика, эстетика. Тут и "О цели и хорошем расположении духа" и знаменитое "О том, что после смерти"; и "О живописи", "О земледелии и землемерии"; "Военная тактика" и "Об искусстве сражаться в тяжелом вооружении"; "Врачебная наука", "Об образе жизни, или диэтетика", "О лихорадке и кашле"; "О поэзии", "О ритмах и гармонии", "О благозвучных и неблагозвучных звуках", "О Гомере или правильном произношении в непонятных словах", "О глаголах", "Об именах". А дальше еще: "О священных книгах в Вавилоне", "О священных книгах в Мёроэ", "Об истории", "Халдейское учение", "Фригийское учение"...

Прочтя последнюю надпись, Диагор порывисто протянул руку к свитку. Такое самое сочинение, под одинаковым названием, есть и у него! Рукопись Демокрита была ему известна, и он, когда писал, немало заимствовал оттуда с ссылкою на источник.

Но достаточно внес и своего, добытого собственными исследованиями. Поступил ли учитель так же? Пополнил ли свой труд ссылками на Диагора? Нет. Это оказалась та самая старая работа, которую Диагор использовал. Без дополнений. Вздохнув, мелосец поставил свиток на место.

Все? Далеко нет еще! "Причины, касающиеся законов". "О пении". "Об идеях". "Об идолах". "Рог изобилия". "О душевном состоянии мудреца". "Тритогенейя" – о трех основаниях человечности. "Пифагор". "Плавание по Океану".

– Поистине, – взволнованно воскликнул Диагор, – ты сам Океан, а плавание по Океану – это познание того, что познано тобой!

Он достал из расписного сосуда книгу "О цели и хорошем расположении духа", развернул свиток и стал читать.

"Мерой полезного и вредного служат радость или ее отсутствие... Самое лучшее для человека проводить жизнь в наивозможно более радостном расположении духа и наивозможно меньшей печали, а этого можно достигнуть, если не искать удовольствия в ничтожном и преходящем... Усвой эту мысль, и ты будешь всегда в добром расположении духа и изгонишь из души ее проклятых спутников: зависть, честолюбие и раздражение..." Углубившись в чтение, Диагор не заметил, как опять вошла Демо, и, только услышав ее голос, оторвался от свитка.

– Господин велел тебя спросить, будешь ли ты ужинать сейчас или позже. Если позже – просит, чтобы ты пришел к нему туда, где он сидит.

– Ужинать? – переспросил Диагор. – Что ты, Демо, что ты! После такого обильного обеда я смогу поужинать только через два или три часа, не раньше.

– Тогда пойдем, я провожу тебя.

– Идем!

Диагор поставил на место свиток, и они вышли.

Быстро сгущался розовый сумрак. Таинственные тени копились в темных кронах смоковниц и яблонь, делали непроницаемо-черными высокие кипарисы и тополя. А сквозь силуэты деревьев сада мрачно рдела полоса гаснущего заката, которую то и дело перечеркивали мечущиеся между деревьями нетопыри. От бесшумности и стремительности их полета становилось тревожно на душе.

Иная картина открылась, когда Диагор и Демо вышли к морскому берегу. Огромный туманный простор тихого моря, цвет которого был скорее белесовато-розовым, чем голубым, засыпал под тусклым отсветом зари. Угасали, таяли дымно-розовые блики на распушенных ветром облачных барашках.

Лишь одно небольшое, похожее на рыбу, лимонно-золотое облако в вышине было еще насквозь пронизано солнцем. Но постепенно гасло и оно, а вокруг него меркла пустая, зеленоватая голубизна.

Вдруг сильно зашумели, закачались ветви деревьев. С далеких гор подул свежий, порывистый бриз. Погнал в море пряные запахи земли, разузорил его темными дорожками.

В отдалении, у плоского дымчато-голубого мыса, поднялись над водой тысячи дремавших на ней чаек, беспокойно зареяли, закружились. Криков не слышно было – их относил ветер.

Где же Демокрит? На камне нет его.

– Вон он, внизу! – указала Демо.

Демокрит стоял, опершись на посох, у самой воды и внимательнейше всматривался в выброшенные морем в несколько рядов остро пахучие коричневые и зеленые водоросли. В их спутанных прядях белело множество останков: рыбьих костей, ракушек, щитков и лапок крабов и креветок. Настоящее кладбище. И тут же, на кладбище, мириадами резвилась шустрая креветочья и крабья молодь. Ликада азартно гонялась за крабами покрупнее, иногда вбегала за ними в воду. Заметив пришедших, Демокрит выпрямился во весь свой завидный рост, помахал рукой и с удивительной для его лет легкостью и быстротой стал подниматься по откосу.

– Как он еще крепок и здоров! – сказал Диагор Демо.

– Он собирается жить до ста лет, – ответила она. – Говорит, что умрет тогда, когда захочет этого сам или когда жизнь станет ему в тягость, а до этого далеко еще, слава богам.

От упоминания о богах Диагор покривился иронически и обратился к приближающемуся Демокриту:

– Что ты рассматривал там так внимательно?

– Жизнь и смерть, – ответил тот и с ласковой насмешливостью взглянулна Демо. – Море как жизнь. Всегда кто-нибудь оказывается прибитым к берегу, выброшенным волнами. Всегда кто-то рождается, побеждает, наслаждается молодостью и здоровьем. Не тот же ли накат и откат волн – бытие и небытие? Без одного нет другого. И разве страшна поэтому смерть капли? Она умирает, как микрокосм, но вновь становится частью моря, целого. Что в этом страшного? Так же не видят страшного в своей судьбе и креветки. Поглядите, как их новые поколения наслаждаются своей жизнью, своей молодостью, своим бытием!

Диагор покосился на него с удивлением.

– Только ради этого не слишком нового вывода ты и рассматривал их? спросил он с иронией.

– Это я говорил Демо, – ответил Демокрит. – А меня интересует, как ведут себя разные твари при перемене погоды. К утру будет ветер и волна, вот что предсказывают обитатели водорослей.

– Неужто? – поразился Диагор. – Такая тишина!

– Увидишь.

Демо покачала головой не то восторженно, не то укоризненно и скромно удалилась, чтобы не мешать мужчинам. Они уселись на любимом камне Демокрита. У их ног улеглась Ликада, уставшая от беготни за крабами.

– Тебе я скажу другое, – задумчиво произнес Демокрит, вглядываясь в потемневшее небо. – Жизнь, Диагор, подобна прекрасной, чистой вазе, которая вручается человеку при рождении.

– Кем? – с усмешкой спросил Диагор.

Вместо ответа Демокрит воскликнул, смотря вверх: – Начинается!

– Что?

– Дождь.

– Капнуло? Я не вижу ни единого облака.

– Золотой дождь, огненный. Вон! Вон еще! Видишь? И там! Сегодня он будет особенно обильным.

– Откуда ты знаешь?

– Так бызает каждый год в это число. Но ты что-то спросил у меня?

– Я спросил тебя: кем вручается человеку ваза, о которой ты начал говорить?

– Ах, кем! – Демокрит хлопнул собеседника по плечу и рассмеялся. – Я же не сказал: богами! Скажем: судьбой, другими словами – случайностью, вызвавшей нас к жизни. Все мы дети случайности. Сойдись мой отец с другой женщиной, и меня, такого, как я есть, не было бы. Не так ли? Не случайно ли, что ты родился рабом, а я свободным и богатым? Не случайно ли, что на твоем пути повстречался именно я и освободил тебя? Разумеется, случайность – это еще не познанная нами причинность. Но в том-то, друг, и беда, что мы еще долго, очень долго вынуждены будем пользоваться этим неприятным словом... Так вот я говорю: каждому из нас вручается при рождении прекрасная, чистая ваза возможности, и мы должны донести ее такою же чистой и прекрасной до самой могилы. А многие Ли доносят, скажи? Сколько ваз – и свою и чужие разбивают случайно, небрежно! Сколько их наполняют мутью, грязью, кровью, превращают в мерзкие урыльники! Знаешь ли ты хоть одного человека, который донес бы свою вазу чистой и неповрежденной до конца?

– Знаю, – сказал Диагор твердо. – Ты!

Демокрит молчал. Но не оттого, что его смутили слова ученика. Он вновь загляделся на падающие звезды, сверкавшие по небосводу то тут, то там почти ежеминутно. Какое удивительное явление! Если проследить направление, откуда вылетают эти таинственные огни, можно подумать, что это стрелы, пущенные в разные стороны из одного лука. Стрелок находится, несомненно, в созвездии Персея, правее Большой и Малой Медведиц, на уровне Полярной звезды. Вот оно, это созвездие, с его странной главной звездой, иногда кажущейся больше, иногда меньше. Отсюда золотой дождь истекает в конце лета. В другое время таинственный стрелок перемещается то в созвездие Лиры, то Дракона, то Льва, то Ориона. Что бы это могло быть? Демокрита так остро волновала эта загадка, что, наблюдая все возрастающее великолепие золотого дождя, он совсем позабыл о Диагоре и о том, что говооил ему.

Закат угас. Мир окутала ночь, теплая, тревожная от часто падающих огней, пугающая чьими-то осторожными шорохами в траве и кустах, пронизанная минорным стрекотом цикад.

Стал таинственным берег. Еле виден край обрыва в смутном свечении неба. Чуть слышен плеск тихих волн внизу, где тень густа до черноты. Неисчислимы звезды. От самых ярких из них колеблются на водной глади светлые дорожки. И гигантской петлей уходит в неведомое Галактика.

От проникшей в души звездной полутьмы оба некоторое время молчали. Но вот Демокрит встряхнул головой, ласково положил руку на плечо Диагору и сказал:

– Я очень тебе рад, Диагор. В Абдере, ты знаешь, трудно найти собеседника, если хочешь поговорить не о ценах на зерно и масло, не о баловстве почтенных старцев с мальчиками или неверности жен. Bqepa спросил Демо, что она думает об этом золотом дожде.

– Демо? – удивился Диагор.

– Друг мой, когда не с кем поговорить, заговоришь со стеной.

– Ну и что же она думает?

– Я ей позавидовал, клянусь Зевсом!

–Которого нет.

– Разумеется. Ей все ясно. Жаль, ты не слышал, как бедняжка старалась мне внушить, что этот золотой дождь каждый год падает в память того дождя, которым Зевсу угодно было покрыть Данаю, чтобы сделать ее матерью Персея. И о той вон светлой звезде ей все известно: это Андромеда, возлюбленная Персея. И о Большой Медведице: это нимфа Каллисто, которую все тот же злодей Зевс превратил в медведицу, чтобы защитить от ревности еще большей злодейки Геры. Каллисто тоже ведь родила ему сына.

– Этих сыновей у Зевса, как у хорошего быка.

– Все небо для Демо открытая книга с детства знакомых мифов, в истинности которых она не усомнилась никогда ни на секунду. А для меня это книга за семью печатями.

– Что же сказать тогда мне?

– Мне было десять лет, когда я, наслушавшись умных разговоров, спросил себя: что я такое? Кто я? Откуда пришел и куда иду? Зачем живу? И вот сейчас, спустя полвека с лишним, могу ясно ответить только на один из этих вопросов: живу, чтобы познавать.

– Столько, сколько ты познал....

– Много, Диагор, много. И все-таки кругом столько же загадок, сколько звезд в небе. А загадка из загадок – Человек. – Помолчав, Демокрит спросил, повернувшись к Диагору всем корпусом: – Ты согласен, что мы бессмертны?

– В каком смысле? Не в том, надеюсь, который придавал этому слову бедняга Сократ, а теперь продолжает мусолить вся его честная компания во главе с Платоном? У них бессмертие – это приобщение к "божественной красоте, не оскверненной человеческой плотью", "к красоте как таковой", "красоте самой в себе" и прочая галиматья. С этим я, конечно, не согласен.

– Я тем менее. Нет, я говорю о другом бессмертии. О бессмертии именно в нашей непостижимо слаженной, прекрасной плоти, в земном деянии. Бессмертны открыватели, творцы, зодчие, матери.

Диагор поднял голову к шумящим над ними листьям и ответил не сразу.

– Не пустые ли это слова, Демокрит? Ведь все умирают. И я умру и ты. Но станем ли бессмертными?

– Что значит "умирают"? Мы начинаем умирать со дня рождения. Чем дольше живем, тем все больше переходим в общество мертвых, но вместе с тем и в общество бессмертных. Суть не в том, что кто-то умер, а в том, что он жил и творил. Найденное и созданное не погибает в памяти людей. Не погибнет, надеюсь, и то, что сделал я. И мысли Антифонта останутся жить, и твоя ненависть к лживым басням о богах. А это все равно, что останутся жить лучшие частицы наших душ. О, смотри, смотри! – внезапно перебил он сам себя, схватив собеседника за руку.

Возникнув где-то ниже Андромеды, необыкновенно яркая падучая звезда такая яркая, что от нее появились тени у предметов, – прочертила небо до самой Большой Медведицы, ворвалась в ее четырехзвездие и там погасла, оставив после себя светлое облачко. Это облачко тотчас стало менять форму, вытягиваться, искривляться, потом превратилось в не совсем сомкнутое кольцо и начало выходить из четырехзвездия, двигаясь по направлению к Капелле.

– Что это такое, Диагор? Скажи мне! – воскликнул Демокрит и только теперь отпустил руку друга. – Откуда они, эти внезапные, бесшумные огни? Кто знает? Никто! Даже мудрецы Египта и Вавилона не смогли мне этого объяснить.

Они помолчали.

– Вернемся к тому, о чем мы говорили, – сказал Диагор. – Я думаю, ты не прав. Кому известно: не погибнет ли однажды весь наш мир? Если погибнет что останется от воспоминаний о нас? Кто будет вспоминать?

Демокрит молча вслушивался в тихий, невнятный ропот листьев. Ветер с востока становился все сильнее и прохладнее. А звездный дождь не прекращался.

Огненные блики, то совсем слабые, то яркие, чертили небо во всех направлениях, выходя все оттуда же, из созвездия Персея.

– Ты задал мне вопрос, которого не задаст никто в Абдере, – сказал, наконец, Демокрит. – Ну что же... Отвечу тебе.

Но ему не дала ответить Ликада. Вдруг вскочив, она зарычала. Однако, вслушавшись, ласково завиляла хвостом и кинулась навстречу идущей. Пришла Демо, неся два плаща.

– Вот вам ваши гиматии, – сказала она. – Ишь, какой ветер поднялся! Господин, как всегда, прав.

Отдав Диагору его плащ, гиматии Демокрита сама накинула на плечи мужа-господина. При этом ее руки лишнее мгновение задержались на его плечах, даря им ласку.

– Ужинать не хотите еще?

– Как ты, Диагор? – спросил Демокрит. – Я вообще не ужинаю, выпиваю на ночь только чашку кислого козьего молока.

– Мне беседа с тобой дороже ужина, – ответил гость. – Давай повременим с этим.

– Оставь то, что ты приготовила, на столе, – сказал Демокрит Дло, – и ложись.

– Хорошо, господин. Тогда вот вам пока: любимое твое.

– А! Тыквенные семечки. Спасибо, Демо. Иди.

Она ушла. Ликада, привлеченная знакомым словом "ужин", убежала за ней.

– Итак, продолжим. Ты был бы прав, Диагор, в своем мрачном предположении, если бы наш мир был единственным во вселенной. Но это не так. Миров много, бесконечное множество. И они общаются между собой.

– Откуда ты это знаешь?! – вскрикнул Диагор, весь подавшись к учителю, заглядывая ему в глаза, трудноразличимые во тьме. – Я давно хочу у тебя это спросить. Ты не раз писал о "бесчисленном множестве миров" во вселенной. Я помню наизусть: "В бесконечной пустоте из бесконечного множества атомов возникает бесконечное множество миров". Таковы твои подлинные слова?

– Ты не исказил их.

– Но как ты это докажешь? Чем? Спрашиваю тебя, как человека ученого, который все свои выводы строит только на действительно существующем, на материи, состоящей, как ты говоришь, из разнообразных атомов, и на пустоте. Когда ты объясняешь причины земных и воздушных явлений, причины, относящиеся к растениям и животным, к звукам и огню, – все это тобой видано, испытано, наглядно цля каждого и потому бесспорно. А как мог ты, глядя на эти светящиеся над нами точечки, додуматься, что они миры? Как можешь ты это утверждать без доказательств?!

Демокрит очень долго молчал. Потом, кутаясь в гиматии, сказал:

– Разгуливается волна. Слышишь?

Снизу все громче доносился шум прибоя. Все беспокойней шумела листва векового ореха, под которым они сидели. Диагор знал обыкновение учителя не отвечать, не подумав как следует, и терпеливо ждал. Подняв голову, он всматривался в полный борющихся теней мрак шумящей над ним раскидистой кроны.

– Вот что я тебе скажу, – заговорил, наконец, Демокрит. – Я не отрекаюсь от моих слов, которые ты привел, и от всего написанного мной об этом, но должен тебе признаться, во-первых, что в этом случае действительно не могу представить эмпирических доказательств, а могу только сослаться на свидетельства; во-вторых, что мысль о множественности миров не мое измышление. Первым, кто это сказал по-гречески, был старик Левкипп. Но и он не сам додумался до этого, а слышал тут, в Абдере, от персидских магов. Маг Кордуган рассказывал ему о Мохе Сидонском, который еще до Троянской войны, лет за семьсот или восемьсот до нас, говорил то же самое. Моя заслуга ограничивается тем, что я, услышав сказанное Левкиппом, не поверил ему на слово, а решил проверить то, что говорил Кордуган, на родине Моха и в других странах Востока. Проверив, я узнал, что и Мох говорил с чужих слов.

– Чьих? – не удержался от вопроса Диагор, но Демокрит не ответил ему, а продолжал свое.

– Вернувшись домой, я развил намеки Левкиппа (главным образом об атомах и пустоте, а не только о множественности миров) в стройную систему, какую ты знаешь. Вот мой вклад в это дело. А хвалиться тем, что я первым додумался до всего этого, мне не пристало.

– Кто же сказал первым о множественности миров? – не унимался Диагор.

Демокрит залился своим басистым смехом.

– Темное да останется темным, – ответил он.

– Но ты знаешь?

– Знаю. Только... то, что я узнал, до того невероятно для нынешних людей, что я решил не писать об этом и никому не говорил, кроме Антифонта. Он, впрочем, не нашел невероятным то, что услышал от меня. Это была светлая и смелая голова.

– А меня ты не считаешь смелым?! – ревниво воскликнул Диагор. Демокрит, прошу тебя: расскажи и мне. Я ведь теперь, увы, единственный из твоих ближайших учеников, кого еще не пожрал Кронос. Нет ни Антифонта, ни Протагора, ни... Расскажи! Прошу тебя!

Внизу шумно ударила штормовая волна, зашипел песок.

– А ты поклянешься, что не скажешь об этом никому?

– Чем же мне поклясться?

Демокрит опять засмеялся.

– На самом деле! Чем клясться безбожнику?

– Не смейся, – сказал Диагор. – Вникни поглубже и согласишься, что верующий клянется тем, чего нет, а атеист – тем, что действительно существует.

– Недурная мысль! – одобрил Демокрит.

– Моя клятва крепче. – И, воздев руки, как на молитве, Диагор произнес медленно и торжественно: – Клянусь своей совестью и честью никогда и никому не открывать тайны, которую ты мне откроешь. Если нарушу эту клятву, пусть будет память обо мне презренной вовеки. Доволен ты такой клятвой?

– Хорошо. Я скажу тебе. Но еще раз прошу, именем нашей дружбы: не нарушай этой клятвы!

– Не нарушу никогда.

– Так слушай. В Сидоне финикийском я отыскал дряхлого старца по имени Ахирам, финикиянина.

Ему было в то время сто семь лет, но голова его была ясной. Во всяком случае, давнишнее он помнил превосходно. Это от него я впервые услышал, что люди не созданы богами, а произошли из земли и воды, сами по себе. Так говорил ему его дед, а тому дед его деда. От него же я узнал большую часть того, что написано мной в моих книгах о том, как жили древнейшие люди.

Диагор остановил его, мягко коснувшись руки, и стал цитировать наизусть:

– "Они не имели еще ни домов, ни одежды, не знали употребления огня, не было упорядоченного образа жизни. Не ведали, что надо запасать пищу. Многие зимой погибали от стужи, другие с голоду. Лишь постепенно, научась благодаря опыту,. стали укрываться в зимнее время в пещерах, запасать впрок плоды и, познав свойства огня и другие выгоды от употребления его, начали развивать искусства и извлекать пользу из общественной жизни. Борьба за существование научила людей всему..." Это?

Демокрит рассмеялся.

– Это самое, друг. Ты сама Мнемозина! Слушай же. Старый Ахирам подтвердил то, что я слыхал от Левкиппа об атомах, и многое о них мне стало гораздо яснее после бесед с ним. Левкипп, как говорится, слышал эхо, а отчего оно – не знал. Ахирам мне все объяснил гораздо подробней и толковей. И еще сказал нечто, чего мне не говорили ни Левкипп, ни Анаксагор, никто другой и что я могу назвать самым удивительным из всего вообще мною слышанного в жизни. Он сказал мне, что отдаленнейших предков финикиян научили некоторым наимудрейшим истинам о мире люди, которые ненадолго прилетали с другой звезды.

– С другой звезды, ты сказал?

– Да. Из какого-то другого мира.

– Я не верю своим ушам, Демокрит! Возможно ли это?!

– Передаю тебе то, что слышал от Ахирама. Так до него дошло от его далеких предков. От этих-то вот звездных пришельцев и узнали пращуры Моха, что миров столько же, сколько на небе звезд, ибо звезды – это миры. Они крепко это запомнили, несмотря на свою темноту, и бережно передавали из поколения в поколение, пока весть не дошла до Моха, и он, первым среди земных людей, записал ее финикийскими письменами. Ахирам мне показывал список с записи Моха, но переписать не позволил – рукопись была храмовой, священной. Вот тебе ответ на твой вопрос: кто сказал первым? Первыми были неведомые.

У Диагора вырвался шумный вздох, выдавший его волнение.

– Их помощь, – продолжал Демокрит, – могла быть большой. Может быть, они оставили таблицы, чертежи, чтобы люди земли их прочли хотя бы через тысячи лет, когда их разум просветится. Может быть, так и было. Кто знает, что поглотили волны веков! Сегодня, как раз перед твоим приходом, я раздумывал над одной египетской рукописью, такой мудрой, что это показалось мне невероятным при ее древности. Я подумал: не мудрость ли это другого мира, переданная нам? Не могу этого утверждать, но не стану и отрицать.

Диагор был настолько ошеломлен услышанным, что некоторое время не мог произнести ни слова. Он растерянно смотрел то на еле видного в полутьме Демокрита, то на ослепительно сияющую звезду Афродиты, от которой по волнам струился столб ярко-голубого света. Такие же столбы, но бледнее и других окрасок, стояли от Сатурна и Меркурия, от наиболее ярких звезд.

– Невероятно! – пробормотал он наконец.

– Невероятность этого доказать труднее, чем возможность. Почему невероятно? Разве не верим мы Гомеру, не умеем отделять в его поэмах сказки о богах от исторической истины? Почему же не верить Моху, который не приплетает к своему рассказу никаких богов?

– Слишком уж...

– Что?

– Фантастично.

– А мы сами не фантастичны, скажи? Все вокруг нас фантастично, Диагор, начиная с какой-нибудь бабочки, ее удивительной окраски, ее хоботка, способного проникать внутрь самых причудливых цветов, ее светящихся глаз и необыкновенных превращений, и кончая этими падающими звездами. Взгляни кругом! Разве не волшебство весь этот насквозь загадочный мир, в котором лишь на первый взгляд все случайно, а на деле все имеет причины и следствия, только мы еще не в состоянии уловить их! Говорю тебе: когда-нибудь мудрецы других тысячелетий постигнут то, о чем лишь смутно догадываемся мы, и то, перед чем мы становимся в тупик, как перед этим золотым дождем. И когда-нибудь эти мудрецы так же подивятся нам, как я сегодня дивился египтянину Ахмесу, который решил задачу на объем усеченной пирамиды за полторы тысячи лет до меня. Как, скажут, мог какой-то Демокрит так невероятно давно додуматься до того, что мир состоит из атомов, а космос из множества миров? Не загадочно ли это? Но пройдет еще пять, десять, сорок тысяч лет, и еще более совершенные и мудрые станут то же говорить о них. И так это будет бесконечно, ибо бесконечен космос и неисчерпаема жизнь атомов в нем. Нет, Диагор, я чувствую дыхание истины в том, что мне открыл старый Ахирам. На истину у меня чутье не хуже, чем у Ликады на дичь или у пчелы на нектар. Потому-то я и отважился написать в .своих книгах о множественности миров, хотя никаких доказательств, кроме ссылки на Моха, предъявить не могу. Говорю тебе: даже если наш мир погибнет, как ты предрекаешь (невозможного в этом нет), это не будет означать гибели разума во вселенной. Разум вечен, ибо вечна материя. И так же неуничтожим, как неуничтожима она.

Диагор молчал. Сгущающаяся к рассвету ночь внезапно показалась ему страшной. Он представил себе необъятность космоса, рождение и гибель в его первозданном, беспредельном мраке неисчислимых миров и содрогнулся. На него вдруг повеяло жутью от неестественно яркого перед рассветом блеска планет, от все усиливающегося золотого дождя, желтые стрелы которого, то и дело вспарывающие небо, тоже казались ярче, чем с вечера. Цикады смолкли. Лишь ветер, шурша листвой, накатывая шумные волны, нарушал немоту ночи и ее огней, беззвучно плывущих и беззвучно падающих.

– Что это летит? Откуда? Куда? – спрашивал сам себя Демокрит, вглядываясь в огненный дождь. – Если падают с неба камни, железо, стекло (а это-то мы знаем твердо, что они падают, держали их в руках, записали рассказы очевидцев), значит, заключаю я, и эти огни могут быть чем-то вещественным, а не пустой игрой света. Значит, и то, что поведал Мох, может быть не сказкой, а истиной. Кто знает, не пролетают ли это мимо нас, к иным мирам, на огненных колесницах такие же неведомые? Не из железа ли и стекла их колесницы? Не пылают ли тем самым огнем, которым пылают молнии? Кто знает! Мы только начали познавать мир, Диагор, и знаем о нем так мало! Тебе это известно так же, как мне. Доказать я тебе не могу, но знаю всем сердцем: мы не одиноки во вселенной, есть еще бесконечно много миров таких же, как наш, населенных мыслящими. Для меня это так же незыбле316 мо, как то, что я Демокрит, сын Дамасиппа, брат Дамаста, Геродота и Клеаристы.

– Да, я вижу, ты крепко в этом уверен, – задумчиво произнес Диагор.

– А ты посуди сам: не слишком ли премудро то, о чем мы с тобой толкуем, чтобы приписать эту премудрость одному мне, или одному Левкиппу, или одному Моху? Премудрость, друг мой, передается от звезды к звезде, из мира в мир, а миров (повторю еще раз и не устану это повторять до последнего моего дня) бесконечное множество в вечном космосе.

Позади них, в зарослях, вдруг послышался шум.

Оба повернулись, обеспокоенные. Запыхавшись от бега, приближалась Демо.

– Господин!

– Что случилось?

– Я уже заснула, но меня разбудили голоса под окном. Да простят мне боги, что я доношу тебе на твоего брата, но это он сговаривался с кожевником Фермодонтом и еще кем-то побить камнями Диагора, как только он выйдет утром из твоего дома.

И Диагор и Демокрит вскочили.

– Что ты говоришь?! А впрочем, зная моего братца, удивляться тут нечему. Он всю жизнь выслуживался перед богами и начальниками. Но пока хозяин дома я, тебе нечего опасаться, Диагор.

– Ты не хозяин улицы и камней, которые на ней валяются, – ответил тот; пробормотал какое-то проклятие, секунды две думал, потом решил: – Ухожу.

– Куда? Сейчас, ночью?

– Именно сейчас. Растаю в этой ночи, как нетопырь. Доберусь до Византия, а там есть друзья, которые меня переправят в Тавриду. Прощай, дорогой учитель! Ты не знаешь, какою радостью была для меня эта встреча с тобой и этот наш разговор. Спасибо тебе за все. И тебе, Демо. Будьте здоровы и благополучны.

– Возьми с собой хотя бы еды, господин!

– И денег, – добавил Демокрит. – Я дам тебе.

– Деньги у меня с собой, в поясе. Еду добуду. Возьму только твой посох, учитель, чтобы не возвращаться за своим.

– Бери, конечно.

– Спасибо. Это будет память о тебе. Если поедешь в Египет, счастливого тебе пути и счастливого возвращений. И долгих, долгих лет жизни, не до ста, а за сто! – Он обнял Демокрита, помахал рукой Демо и направился к морю.

Ночная мгла тотчас поглотила его. Как ни вглядывались в нее Демо и Демокрит, стоя на обрыве, они не могли рассмотреть ничего. В море колебались отражения звезд. У берега все сильней били волны. Шумел ветер. А в небе продолжал литься неиссякающий золотой дождь в память о чудесном оплодотворении сластолюбцем Зевсом матери Персея.