Текст книги "Добрый гений"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Во время свадьбы состоится концерт. Но только силами новобрачных! – объявила она. – Иначе к чему приглашать из «высшего» доцентов и профессоров? Пусть еще раз услышат… Но уже классический репертуар! Вообще свадьба должна обойтись без всяких там современных ритмов и отплясываний. Они этого терпеть не могут. Все должно соответствовать консерваторскому духу!

«Если б она руководила им ежечасно и всегда! – восторгалась и надеялась я. – Можно было бы спокойно закрыть глаза… Добрый гений нашей семьи!»

– Мама предложила, чтобы и бас выступил под ее аккомпанемент.

– Спасибо Полине Васильевне! – не подумав, признательно отреагировал мой сын.

– Это ни к чему… С какой стороны ни взгляни! – осадила его Лидуся. Она все рассматривала с разных сторон. Иначе говоря, «всесторонне». – Без всякой пользы маме и ее басу! Они же не студенты «высшего музыкального»… Это во-первых. А во-вторых… Зачем два дуэта на одной свадьбе?

… Лидусиного отца звали Модестом Николаевичем. Модестом он был в честь Мусоргского. Хотя, по его собственным словам, услышанным мною еще в детском саду, «посвятил себя скромному делу»: настройке роялей.

Повзрослев, Лидуся внушила отцу, что все зависит от того, кому он настраивает рояли. Она умела побуждать близких ей людей к активности и совершенствованию (если не нравственных качеств, то уж профессиональных во всяком случае!). Отца она побуждала стать уникальным настройщиком. Так как в доме к ней прислушивались за троих, он исполнил желание дочери.

– В любой профессии можно стать дефицитным специалистом, за которым охотятся, – разглагольствовала Лидуся. – Не человек должен предлагать свои услуги, а его услуг должны домогаться.

«Полезно, очень полезно, чтобы мой сын усвоил ее взгляд на профессии, – думала я. – Пусть к нему обращаются с протянутой рукой, а не он протягивает руку за подаянием… Лидуся не только поступками, но и своей философией прокладывает ему дорогу».

Модест Николаевич постепенно, при посредстве Лидуси, стал настраивать рояли почти всем преподавателям консерватории, а главное – всем знаменитым певцам и пианистам нашего города.

– Со временем он будет настраивать не только их рояли, но и их самих! – предрекала Лидуся. – Нашему дуэту это не помешает.

«Лишь бы ее у Валерия не похитили… Лишь бы не похитили!» – мысленно причитала я.

Желающих совершить похищение насчитывалось немало – среди студентов и даже среди профессуры. Ведь на нее еще в школьные годы трудно было «смотреть в упор».

Но Лидуся была безукоризненно верна моему сыну. Если к ней начинали подступать с комплиментами, она комплиментами и отвечала. Но они касались не мужских качеств собеседника, а его музыкальных достоинств или достоинств его жены. То, что было ее личной собственностью, она по-прежнему оберегала от любой порчи и унижения.

«Пусть она и впредь считает моего сына своей собственностью!» – мечтала я.

Проектные и планирующие организации лишь сочиняют проекты и планы, но за их воплощение не отвечают. За это отвечают другие… Лидусе было сложнее: она и сочиняла, и воплощала.

Все чаще я сравнивала ее с целым учреждением, которое работало и на моего сына. Могла ли я не грезить о процветании такого учреждения?

Модест Николаевич и Полина Васильевна считали главой своего дома Лидусю даже тогда, когда их дочь была еще в детском саду. И естественно, что она, студентка «высшего музыкального», стала полновластной хозяйкой нашего дома.

Родители готовы были отдать Лидусе все, оставив себе лишь необходимую одежду, постельное белье и голые стены. Но она являла собой ценность, не нуждающуюся в приданом. Поэтому взяла из родительской обители только то, без чего не могла обойтись. К примеру, один из двух роялей, которые были в квартире Назаркиных. Потому что и пианисток там было две. А кроме рояля захватила лишь чемоданчик… Она вообще предпочитала плывущему в руки то, чем нужно было, пустившись вплавь, завладеть самой.

Когда Валерий и Лидуся перешли на последний курс, был создан проект их участия в конкурсе молодых вокалистов. Предстояло воплощение…

На конкурсе соревновались певцы, но мой сын уже отучился чего-либо добиваться в одиночку. От нашей семьи в состязание предстояло вступить дуэту.

Модест Николаевич, воспитанный дочерью, был, как говорила Лидуся, «дефицитнейшим настройщиком» во всем городе. Быть не лучшим настройщиком ее отец не имел права! Он настраивал рояли и всем членам будущего жюри, включая самого председателя.

– Решающая настройка тебе предстоит сейчас, – сказала Лидуся.

И он, привыкший повелевать струнами, сам приструнился, осознав необычайность момента. Это произошло у него внутри… А внешне он оставался полусогбенным, как бы раз и до конца дней склонившимся над раскрытым роялем. Смерть двух дочерей так согнула его, что даже успехи третьей не смогли распрямить.

Настройщик становится своим человеком в доме клиентов… Модест Николаевич, кроме того, обладал такой деликатностью, к которой хотелось приблизиться, будто к растопленному камину в холодной комнате или к уютно потрескивающему костру в сыром лесу. Такое желание возникало, даже если в семьях, куда он приходил, сырости и холода не было. Лидуся не сражалась с мягкостью матери и деликатностью отца, считая их сильнодействующим оружием.

Небольшой по размерам источник энергии бывает несравнимо мощнее источника объемного и громоздкого. Мелкие черты лица Полины Васильевны лучились такой отзывчивостью, что способны были обогреть всех, кто с нею общался. Ее мягкость и согбенность Модеста Николаевича, составив дуэт, породили целеустремленную твердость, имя которой было Лидуся. «Сын за нею, как за каменной стеной!» – ликовала я.

– О нас, по-моему, не надо просить, – не протестуя, а словно бы размышляя, сказал Валерий.

«Зачем ты вторгаешься? Зачем пытаешься подсказывать? Она знает, что делает!» – Я старалась выразить это на лице, обращенном к сыну.

– Просить я отцу запретила. Он был готов. Первый раз в жизни! Но я запретила… Они же знают, что я его дочь, а ты мой муж. И этого достаточно. В такой ситуации отсутствие просьбы сильнее, чем просьба.

Лидуся знала, что делала… Когда она и Валерий вышли на сцену, я (вероятно, одна среди присутствующих!) ощутила, что членам жюри и самому председателю показалось, будто вышел Модест Николаевич, которого они воспринимали как члена семьи. Все, от кого зависели в том зале решения, пытались что-то скрыть в своих взглядах и движениях. Они пытались скрыть доброжелательную предвзятость, невольно запрограммированную Модестом Николаевичем… который никого и ни о чем не просил.

Лауреатского звания из дуэта удостоился только Валерий: это был конкурс вокалистов. Но в решении жюри отмечалось и высокое мастерство аккомпаниатора.

Выступление дуэта и правда было лучшим на конкурсе… Благодаря Модесту Николаевичу жюри признало истину с особым удовлетворением. Но именно истину! Я уже писала, что, устремляя себя и Валерия к какой-нибудь цели, Лидуся создавала впечатление, что, если цель будет достигнута, решатся все без исключения проблемы нашего бытия. Но когда задача оказывалась решенной, возникала другая, от которой тоже зависело все на свете. Рекорды, я поняла, достигаются лишь таким образом.

Мой сын и Лидуся стали красою и гордостью «высшего музыкального». Гордостью в большей степени был Валерий, а красою – Лидуся.

Наступила пора афиш и концертов… Мелкий шрифт на афише не допускался. «Лидия и Валерий Беспаловы» – печаталось одинаково крупными буквами. А пониже, такими же буквами: «Вечер русского романса». Лишь на самом концерте выяснялось, кто поет, а кто аккомпанирует.

Вначале Лидуся кратко рассказывала о том, как ее озарила мысль создать дуэт, который она в полушутку называла «семейным». Когда появлялся Валерий, зал был уже покорен, а мужчины поглядывали на моего сына с завистью. Так как рта он еще не раскрывал, я понимала, что источником зависти было не то, что он обладал голосом, а то, что обладал Лидусей. Из ее вступительного слова почти невозможно было понять, кто же лауреат согласно решению жюри. Ясно было одно: согласно совести лауреатства достойны и она и Валерий, и они вместе, объединившиеся в дуэт.

Мария Теодоровна научила Валерия быть не певцом, а артистом. Я не сумела бы определить, что было основным в его исполнении – владение голосом или проникновение в истории, чаще всего любовные, которым посвящались романсы. Голос его и душа казались неразделимыми Лидусин аккомпанемент содействовал этому объединению. Наверное, лишь содействовал… Но она, как и на давних школьных концертах, первой выходила на сцену и первой кланялась, принимала цветы. С особой пылкостью их дарили жильцы нашего дома, приходившие на концерты по пропускам. Валерий искренними, безыскусными телодвижениями – в этом и было искусство! – тоже выражал благодарность жене и вручал ей цветы, которые адресовались ему.

«Какая разница? – рассуждала я. – Все равно букеты будут в нашей квартире! Да и по справедливости она заслужила… Он бы без нее не запел!»

С каждым концертом Лидуся все тщательней оттачивала мастерство общения со зрительным залом. И отточила его до такой степени, что острие этого мастерства стало все же слегка покалывать мое материнское самолюбие.

Когда мы возвращались домой, Лидуся принималась рассказывать о концерте так, будто мы на нем не присутствовали. Но она не была в упоении. Наоборот, припоминала оплошности и не романсы, которые просили повторить на «бис», а те, что тянули за собой недолгие, разрозненные хлопки. Лидуся четко отличала хлопки от аплодисментов.

– У великих были романсы замечательные и совершенно замечательные, – утверждала она. – Но не было «проходных»… Проходными их сделало наше исполнение.

Она изучала, исследовала, подводила итоги. Это требовалось для программы дальнейших действий.

– Некоторые считают, что успех должен нарастать, как бы созревать по ходу концерта. И в конце спелым плодом падать к ногам исполнителей! – помню, сказала она. – Движение «по нарастающей»?… В общем стратегическом аспекте это подходит. Но для данного конкретного концерта – ни в коем случае. Триумф от первого до последнего номера – вот какую цель надо преследовать. Ее, вероятно, нельзя достичь. Но и не стремиться к ней тоже нельзя!

Она выдвинула перед собой и Валерием программу-максимум. Полумаксимум или минимум Лидусю никогда не устраивал. А Валерий был лишь талантливым «исполнителем»… В том числе и ее воли.

«Пусть лучше идет на поводу у этой воли, прокладывающей ему путь, – уверяла я себя, – чем у своей собственной, не закаленной тщеславием!»

Конечно, созревавшие по ходу концерта плоды успеха падали прежде всего к ногам Лидуси. Она проповедовала равноправие аккомпаниатора и певца, но равноправие несколько нарушалось в пользу аккомпаниатора… Восстанавливать его Валерий не собирался. И я проявляла терпимость, поскольку не сомневалась, что терпение мое во благо сыну. А это благо было тем, ради чего я дышала и превозмогала болезнь.

Выступление на чужом выпускном вечере пять лет назад Валерий и Лидуся посвятили памяти Марии Теодоровны. И на своем выпуском балу они повторили репертуар старых пластинок. В этом была признательность доброй наставнице, но и Лидусин маневр:

– Никто не должен думать, что тогда, в первый раз, мы спекулировали на ее имени.

– Разве мы тогда повторяли старые пластинки… для чего-нибудь? – удивился Валерий.

– Какой бред! – Большие темные глаза Лидуси предельно растянулись, сузились от неискреннего возмущения. Наигранные чувства всегда выражают себя чересчур наступательно. – Какая чушь!… Но эта чушь может кое-кому прийти в голову. Ты думаешь, чем выше по лестнице славы, тем легче общение? Со зрителями – да, безусловно. Но с коллегами – наоборот!

– Да все уже забыли о том первом разе, – благодушно возразил мой сын.

– Ошибаешься… Сейчас многие в уме восстанавливают наш лауреатский путь, анализируют секрет достижений: с чего начинались, как развивались?… А мы в этом зале начали с благодарности Марии Теодоровне и простимся словами благодарности. Мы ничего не делали хитроумно! И не изменились от того, что победили на конкурсе… Понимаешь?

– Впитывай в себя ее рассуждения! Ее ход мыслей… Это беспроигрышный ход! Ходить по-своему с твоим характером небезопасно, – убеждала я сына.

Эти мольбы, обращенные к нему, часто выражал и мой взгляд: «Впитывай, впитывай…» Вероятно, он не очень умело, так сказать, по складам читал то, что было написано на моем лице. За Лидусиной же предприимчивостью следовал по инерции и любви, но не в мыслях. Я чувствовала, что он возлагает надежды исключительно на свой голос и Лидусино музыкальное руководство. А остальному ее руководству подчиняется без вдохновения.

Лидуся тоже прежде всего уповала на свой музыкальный дар и на трудолюбие, которое было бы непостижимым даже для некрасивой женщины, а для красивой было, на мой взгляд, попросту уникальным. К тому же она умудрялась ни на мгновение не забывать о том, что и с внешней красотой нельзя обращаться небрежно. «Быть в форме!» Этот завет Марии Теодоровны был для нее не призывом, не лозунгом, а тоже программой действий.

– Даже выдающемуся таланту никогда еще не удавалось обойтись лишь собственными силами, – убеждала Лидуся. – Каждый человек, я уверена, прибегал к помощи дипломатии… Принимал поддержку тех, кто в масштабах вечности и ногтя его не стоил!

Нередко она повторяла:

– Говорят, что самая короткая дорога – это дорога знакомая и прямая. Так на улице… Но не так в жизни: она заставляет искать обходные пути.

– Но не всегда же, – усомнился как-то Валерий.

– Почти всегда.

Лидуся произносила это в моем присутствии, зная, что обретет союзницу. Я часто и не вникала в суть ее слов, а поддерживала их с ходу, потому что верила: они пригодятся, помогут моему сыну. А только это и имело значение для меня.

Не без помощи дипломатии и поддержки тех, кому Модест Николаевич настраивал рояли, Валерию и Лидусе предложили гастроли по крупнейшим городам… Концертные залы, в которых им предстояло выступать, были для начала не самыми прославленными. Но Лидусю это устраивало: она восприняла первую гастроль как репетицию гастролей последующих.

Лидуся все со всеми согласовала… Не забыла и назвать гостиницы, где бы ей хотелось остановиться.

– Престиж гастролера начинается с гостиниц, в которых его поселяют, – объяснила она мне и Валерию.

«Впитывай, впитывай…» – умоляло мое лицо.

Она выбрала администратора по прозвищу «Что? Где? Когда?» Шутили, что если бы для концертной программы понадобилось временно перенести на сцену один из городских памятников, он бы лишь поинтересовался, когда его надо установить и где, в каком месте сцены.

Словом, каждая деталь была учтена и проверена. Деталям Лидуся придавала особое значение…

– Поломка даже мельчайшей из них способна вывести из строя гигантскую машину или целый человеческий организм.

Но неожиданно одна деталь отказала. Лидуся бы без промедления заменила ее другой, если бы этой деталью не был Валерий.

Количество сахара у меня в крови как раз в те дни резко повысилось. Вероятно, от очередных потрясений… Меня потрясали любые значительные события в жизни сына – не только плохие, но и хорошие: а что, если наступит расплата (известно, что за все надо платить!) и радостные события сбалансируются печальными?

– Вам нужен покой, – с иронией безнадежности советовали врачи: они знали, что прописывают лекарство, которое невозможно достать.

«Высшее музыкальное» мой сын, как и Лидуся, окончил с отличием… Но ведь отличили его в результате экзаменов. Валерий ждал их с благодушной уверенностью, а у меня «повышался сахар». Дуэту сулили распахнуть двери филармонии, но, пока их распахивали, сахар продолжал «повышаться». Обещали и гастроли по таким городам, где своих звезд предостаточно… Но пока размышляли, не затмят ли местные звезды свет звезд приезжих, количество сахара достигло такого уровня, что Валерий сказал:

– Я не поеду.

И тогда, чтобы он отказался, – нет, конечно, не от поездки, а от этого заявления! – я решила залечь в больницу. Там уж мне не забудут вовремя делать уколы!

Я залегла, а дуэт отправился на гастроли.

– Ни о чем не беспокойся, мамочка! – на прощание обратился Валерий с просьбой столь же невыполнимой, как и предписания докторов. Почувствовав это, сын добавил: -

– После каждого концерта мы будем посылать телеграмму.

Мне давно уже предлагали «госпитализироваться». А как же Валерий? Как же Лидуся?… И вдруг оказалось, что им будет удобнее, легче, если я госпитализируюсь.

– Полежишь, почитаешь… – сказал Валерий. «Попишу!…» – мысленно добавила я. И захватила с собой толстую тетрадь в целлофановом переплете, которая тайно и без надобности пролежала у меня под подушкой в родильном доме. В ней, именно в ней, обещала я мужу описывать день за днем все, что будет случаться с нашим сыном. За двадцать два года с ним случалось многое… Но я так и не выполнила обещания, данного мужу: времени недоставало. А он напомнить уже не мог.

«Наверное, и к лучшему, что не писала по горячим следам, а лишь сейчас раскрою тетрадь! – размышляла я. – Не по горячим следам… Ведь и хирургические операции в „горячем“, или, как еще говорят, в „остром“ состоянии опасаются делать. Хорошо, что не торопилась: „большое видится на расстоянье“ не только в истории государства, но и в истории жизни одного человека, одной семьи…»

Попав в терапевтическое отделение, я вспомнила, как совсем молодой лежала в отделении с более пугающим названием – в онкологическом. Меня туда направили, как выяснилось, по ошибке, без должного основания, а некоторых, увы, с основанием. Вспомнила Иришку и Маришку, которые так ждали звонков, изготовившись на краю своих неприглядных больничных коек мчаться навстречу тому, что казалось им зовом любви. Но зов постепенно увядал как бы в тон увяданию их здоровья. Я прожила уже почти в три раза больше…

Почему и в тетради я начала свои записи с тех далеких времен? Не знаю. Ведь это было еще до рождения сына. Некоторые люди старшего поколения делят жизнь на «до войны» и «после войны». А я делила на «до рождения сына» и «после его рождения».

Да, начала я издалека. И дошла до поры сегодняшней. Много исписала страниц… Ведь пролежала я столько, сколько продолжались гастроли: полтора месяца.

Инсулин, уколы… Без этого я не могла. Остальное лечение неизлечимой болезни мне казалось напрасным. Кроме телеграмм, о которых и сестры мне сообщали так, будто обнаруживали средство исцеления:

– Беспалова, вам опять!…

Валерий еще в детском саду направо и налево все раздавал. Он сберег этот размах, который Лидуся называла купеческим. Учитывать стоимость каждого телеграфного слова он не желал. Телеграммы были похожи на письма – кратчайшие слова, именуемые «союзами», он сохранял: зачем уничтожать или разрывать союзы? Без их помощи в жизни в телеграммах иногда не поймешь, что к чему.

Сын обычно, как говорила Лидуся, «был скромен до безобразия». В телеграммах он этого безобразия не допускал… Судя по ним, гастроли проходили блистательно. Я могла допустить, что, оберегая меня от потрясений, Валерий преувеличивал. Но преувеличивать можно лишь то, что в основе существует реально.

Когда же я увидела Лидусю, вернувшуюся с гастролей, то поняла: слово «блистательно» не являлось гиперболой. Лидуся сама блистала – и ей можно было говорить только то, что было похоже на аплодисменты.

Атмосфера встреч на вокзале, изысканная услужливость администратора по прозвищу «Что? Где? Когда?», отработанная вежливость гостиничных дежурных по этажу и, наконец, благожелательность и даже восторженность зрительных залов – такая атмосфера не могла постоянно обитать дома. И Лидусю потянуло в следующие гастроли.

Потянуло, но ехать она не спешила…

– Гастроли бывают разные, как и гостиницы, в которых останавливаются гастролеры, – объясняла она Валерию, который вообще предпочитал жить дома, а не в гостинице, петь в родном городе и за течением моей болезни наблюдать не издали, а вблизи. – Надо, чтобы предстоящая поездка была еще счастливее предыдущей. А счастье как завоевывают?

– Личное или творческое? – спросил Валерий.

– Они взаимозависимы, – уверенно заявила Лидуся. – Счастья же в искусстве добиваются только подвижники.

А я воскликнула:

– Впитывай, впитывай!…

Струны рояля, наверное, не выдержали бы Лидусиного подвижничества, если б за ними не следил лично Модест Николаевич. Слава богу, дом наш был построен до первой империалистической, и сквозь его стены звуки к соседям не прорывались. Голос моего сына Лидуся берегла больше, чем свои руки. Она, к примеру, заставляла Валерия, будто ребенка, спать днем.

– Тихий час, – объявляла она. – Как в детском саду!

И объясняла мне:

– Во сне он не разговаривает. Надо, чтоб связки полностью расслабились, отдохнули.

Лидуся придумала новую программу: «Романс наших дней». А концертные программы и становились для нее программами непрерывных действий.

– Почему-то к слову «романс» хочется добавить эпитет «старинный». А мы докажем, что этот жанр не только живет, но и процветает! Конечно, в творчестве всего нескольких композиторов. Но таланты никогда толпами по земле не бродили. «Кучка» была… И сейчас наберется.

– «Могучая»? – спросила я.

– Достаточно мощная.

– Публика все же предпочитает романсы старинные и классические, – робко высказала я свое опасение.

– Современное тоже может быть классическим, – не возразил, а как бы разъяснил мне Валерий. – Стасов не боялся возводить на пьедестал живых. Если они заслуживали… Но не только критики должны возводить – и исполнители тоже.

– Наши гастроли это докажут! – темпераментно подхватила Лидуся.

Я поняла, что снова пора в больницу.

«Зависть обвиняет и судит без доказательств», – прочла я у одного мыслителя. Предельно мобилизованная на защиту сына от зависти, я продолжала вооружаться раздумьями знаменитостей, страдавших когда-либо от нападений завистников. Страдали, как я выяснила, фактически все… Каждый имел своих гонителей. Правда, имена страдавших сохранили века, а имена нападавших бесследно канули в Лету. Но страдавшие об этом не знали и этим не могли утешаться…

Я имела право презирать и ненавидеть завистников, потому что сама ни в каких случаях и никому не завидовала. Кроме, пожалуй, людей преклонных лет, не отягощенных недугами своего возраста, не нуждающихся в посторонней помощи и не изнуряющих своим бессилием родных и близких. Я думала: «Мне бы такое!…» Но такого мне не досталось. Еще не достигнув старости, я досрочно приобрела ее боли и немощи.

Гастроли дуэта, казалось, хотели помочь мне: благодаря им я регулярно укладывалась в больницу.

Из детского сада пришлось уйти… Проститься с моей работой означало проститься с детьми. А это, я думаю, труднее, чем с конструкциями, чертежами и кабинетами. В течение долгих лет я опять и опять как бы начинала жить заново: когда учишь произносить слова, и сама этому учишься, а когда помогаешь постигать окружающее, и сама постигаешь его по-иному… Не разлучаясь с детьми, чудится, не расстаешься и с собственным детством. А разлучившись, с грустью наверстываешь те годы, которые – такой возникал мираж – отделяли тебя от твоего настоящего возраста.

– Вам нужен покой! – убеждали врачи.

Но, став пенсионеркой и еще не привыкнув к этому состоянию, не слыша больше произносимое десятками младенческих голосов то призывно, то жалобно, то просто с нежностью. «Анна Александровна!», я покоя не обрела. Потому что не с должностью, не со службой рассталась, а с детьми.

Предстояла и очередная разлука с сыном. «Романсу наших дней» предоставили не только «авторитетнейшие географические точки», как говорил администратор «Что? Где? Когда?», но и лучшие, «самые престижные», по его словам, концертные залы. Одна разлука печально состыковалась с другой. Стыковка не была плавной и незаметной, она отозвалась в моем организме таким нервным толчком, что, слушая очередную репетицию новой программы, я стала помимо воли все глубже погружаться в свое любимое старинное кресло, в котором, как мне грезилось еще с малых лет, можно было спрятаться, укрыться от беды и невзгод. Постепенно я начала утрачивать ощущение мелодии, а потом и звуков вообще. Впала в трагичное забытье, которое называлось «комой» – словом, по-прежнему ассоциировавшимся у меня с извечной потешной игрой, с комьями снега, летящими по разным траекториям через дворик детского сада.

Позже я узнала, что Валерий оказал мне срочную помощь – сделал укол, а затем уж вызвал ту «Скорую помощь», которая могла явиться нескоро.

Нельзя было сказать, что я окончательно «пришла в себя» силы, которые покинули меня, не возвращались. Но в сознание я вернулась… Однако время от времени бессильно прикрывала глаза – и тогда Валерий паническим полушепотом заклинал:

– Не пропадай… Очнись, мамочка! Не пропадай…

Сын поманил Лидусю в коридор. И там что-то сказал ей. Его слов я не слышала… И только Лидусин ответ помог мне понять: он сказал, что надо отменить гастрольную поездку по «авторитетнейшим географическим точкам», и, вероятно, добавил: «мама – тяжелобольной человек».

– Значит, наша судьба так всегда и будет… сталкиваться с ее здоровьем? – спросила Лидуся от раздражения слишком внятно. Думаю, она полагала, что я не вернулась из забытья.

– Но ведь мы можем выступать и здесь… у нас в городе, – предложил Валерий.

– Давай лучше ограничимся одним районом! В общем, я понимаю… Наша музыкальная карьера остановлена стоп-краном под названием «диабет».

– Болезнь пройдет.

– Ты знаешь, что этого не будет. А тянуться она может долго. Непредсказуемо долго… – Лидуся не сдерживала себя: она была уверена, что я в забытьи. Громкостью голоса

она как бы пыталась заглушить для Валерия смысл своих фраз.

– Тише… Ты что хочешь… сказать?! – потрясенным полушепотом спросил он.

– Ничего, кроме того, что сказала.

– Мы никуда не поедем… Я так решил.

«Далеко все зашло… Далеко! – точила я себя бесконечными раздумьями в больнице. Я нарушила программу Лидусиных действий. Сама того не желая, посягнула на новый ее проект… А этого она не допускает! Я мешаю не только гастролям, но и спокойствию, без которого, как говорит Лидуся, „успеха не может быть“. Творческий непокой, уверяет она, должен сочетаться с зоной покоя вокруг творчества… Я мешаю их единению стать абсолютным. „Дуэт – это одно лицо в двух лицах!“ – такова суть Лидусиной „дуэтной“ теории. Значит, я мешаю их счастью… Не слишком ли многому я мешаю? Лидуся не сворачивает с намеченного пути. Не отступает ни на вершок… Но вдруг наткнулась на мою болезнь. Она переступит через нее. И через меня вообще! Через все переступит… Я поняла это наконец и, кажется, до конца. Тогда надо что-то в этой тетради исправить, переписать. Написать заново! Зачем? Да так… Ради точности и справедливости. Справедливости? Но разве я не была заодно с Лидусей? Во всем заодно!… А если так, смею ли хоть в чем-нибудь обвинить ее? Самая умная девочка в детском саду… Не я ли первой возвестила об этом? А надо ли было это провозглашать? Добрый гений нашей семьи… Сколько же опрометчивых провозглашений и всяких опасных нелепостей преподносим мы людям уже во младенчестве! И в юные годы… Так имею ли я право кого-либо упрекать? Но все равно допишу, исправлю…»

Валерий навещал меня по два раза в день. Лидуся не приходила.

– Поверь, она тоже… недомогает, – объяснил сын. – Просто переутомление. «Романс наших дней» виноват.

– Не романс виноват, а я…

– Что ты говоришь? Что ты?!

Он ведь не знал, что я слышала тот их разговор.

– Не думай об этом! Тебе нельзя, – заклинал Валерий. – Она скоро поднимется… и придет! А как у тебя с сердцем?

– Хорошо, к сожалению, – ответила я.

– Что ты говоришь? Что ты?!

Сомнения и тревоги продолжали одолевать меня. И через полмесяца я не выдержала… «Вырвусь на день из больницы. На один только день! Упрошу врачей, – решила я. – Вырвусь… Шприц дома есть, инсулин тоже».

Она недвижно сидела в своем любимом глубоком кресле, в котором, как ей грезилось с детских лет, можно было спрятаться от беды и невзгод. Рука сжимала письмо, очевидно, найденное на столе: «Ты опять между мною и своей матерью выбрал мать. Хоть бы соблюдал очередность: то ее, то меня! Ухожу домой. Навсегда ли? Это зависит от тебя. Выбирай. Хотя я уверена, что выбор твой будет прежним».

Внизу другим почерком было написано: «Благодарю тебя, сын».

Она забыла сделать укол? Или не успела?… Этого никто не знал… И не мог узнать уже никогда.

_1986 г.