Текст книги "Сигнальщики и горнисты"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– И верит Гнедкову! – вновь выпалил я. – Ему ведь известно было, что эти трое, которые обещали жизнью пожертвовать… ею пожертвовали?

– Известно. А что?

– А то, что он упрекал их: дескать, не заходят, Танину мать забыли. Погибших упрекал! Представляете? – Я взмахнул своими ручищами. – Еще бы надавать ему по щекам!

– Воздержись! Сосредоточься лучше на болезни Надежды Емельяновны… Поскольку – Горнист! Кстати, передай, как говорится в дар от меня картину «Неизвестная с портфелем». И тетрадку Володи Бугрова. Тут на обложке написано: «Татьяна, милая Татьяна!» Сам он стихов не писал, но за помощью обратился к великому. «Телеграфный столб»? Запомни, Петя: болото всегда ненавидит гору. И чем выше гора, тем больше это раздражает болото.

У нас во дворе, как на стадионе. Буквально ни на день не утихали спортивные страсти. Валька Гнедков обожал быть судьей. И так как все остальные мечтали гонять мяч или шайбу, свисток охотно уступали ему. К тому же Валька обладал «сверхчасами» – с барометром и секундомером, а за волейбольными состязаниями наблюдал сквозь перламутровый театральный бинокль. Это производило впечатление на игроков и болельщиков.

Судействуя, Валька испытывал наслаждение: ему подчинялись! С особым удовольствием он назначал штрафные удары: одних наказывал, других поощрял.

Когда я с картиной и тетрадкой вошел во двор, Валька остывал от только что утихшей волейбольной схватки. Вспотевшие игроки разошлись по домам, и Валька, как хозяин, один расхаживал по площадке. Преисполненный ощущения власти, он направил на меня свой бинокль.

– Какой ты маленький! – с радостью констатировал Валька.

– Переверни бинокль – и буду большим.

Но он переворачивать не спешил. Бинокль исказил Валькино зрение: ему показалось, что я где-то вдали… И он отважился провозгласить:

– Носильщик? Доставщик на дом? Опять что-то кому-то тащить? «Бюро услуг»!

Слово «добрых» он проглотил.

«„Бабий угодник“, „поломойка“!.. – мысленно вскипел я. – Теперь вот „носильщик“… Сколько же можно?».

– Между прочим, я выяснил: Таня Ткачук погибла на войне!

Я хотел, чтобы Валька возразил мне. Но он этого не почувствовал – и пошел навстречу моему желанию:

– Да что ты! Она просто с крыши свалилась.

– Тебе папочка так объяснил?

– Он-то уж лучше знает!

– Он врет. Ему выгодно так объяснять!

Валька перестал быть судьей: он понял, что я не буду ему подчиняться.

– Твой папочка врет, – повторил я. И, забыв о предупреждении Екатерины Ильиничны, четко добавил: – Он предал в ту ночь наш дом. А она спасла!

Валька стал упрямо переминаться с ноги на ногу, словно пританцовывать:

– Она свалилась. Дождь был… Она и свалилась!

Я не торопясь положил на скамью картину и тетрадь. И по привычке отправил руки за спину.

– Ну-ка, еще скажи!

Он продолжал по инерции переминаться. Но для меня и этого было достаточно. Бинокль полетел в сторону…

– Защищайся! – предложил я Гнедкову.

Но он умел только обвинять и судить. Мои несуразно длинные руки вырвались из-за спины, как из укрытия.

– Вот тебе за отца-труса! А вот тебе… за тебя самого! Вот! Вот еще…

– Прости, Петя! Я не думал. Я не хотел… Прости, – бормотал Валька, подобно тому, как когда-то вымаливал пощаду у Андрюши его отец.

– Нет! Нет! И нет!.. – ошалело выкрикивал я.

Потом отряхнул руки, взял со скамьи картину, тетрадь и направился к своему подъезду.

Бинокль валялся в траве.

Через полчаса истеричный, непрерывный звонок ворвался в нашу квартиру. Мы с мамой одновременно бросились к двери.

На пороге стоял Гнедков-старший. Он стирал пальцами испарину с покатого лба. Даже стекла очков пыльного цвета не могли спрятать панически остановившегося взгляда.

– Нина Васильевна… Вы дома? Это спасение! Я думаю, не дотащусь. Дикий спазм… Сердце остановилось!

– В этом случае, я полагаю, вы бы действительно не дотащились, сказала мама.

Гнедков, еле ступая, страшась каждого своего шага, доплелся до комнаты.

– Я очень надеюсь, что вы сделаете укол. Сосудорасширяющий. Хотел вызвать «неотложку». Но вспомнил, что прямо над нами – «бюро добрых услуг».

– Это случилось внезапно? – сухо осведомилась мама.

– Валя вернулся со двора избитый… – Не желая ссориться с членом маминой семьи, он проговорил в мою сторону: – Я к тебе, Петя, не имею претензий. Кто-то ввел тебя в заблуждение. Но когда родной сын требует оправданий…

В тот день, значит, Валька и дома продолжал быть судьей.

– Поймите: когда родной сын требует от отца оправданий и объяснений, сердце не выдерживает! – воскликнул Гнедков. – Дикий спазм… Такого еще не бывало. Нина Васильевна, я надеюсь, вы-то, как врач, мне сочувствуете?

– Как врач… да. – Мама взяла шприц, который всегда был у нее наготове в металлической коробке. – Наконец мне удастся вас уколоть! Ложитесь на тахту. Спустите штаны… Петя, выйди на кухню.

– Как же я сама-то не догадалась? Танюша рассказывала о нем. Низкий поклон его памяти. Он почувствовал… уловил главное в моей дочери: доброту и отчаянность. Я звала ее «декабристкой». И боялась тех ее достоинств, которые другие очень ценили. Доброта иногда делает человека беззащитным, а отчаянность – безрассудным. Я боялась и того и другого. Но не уследила… Не уследила в тот вечер. Мне бы самой на крышу подняться! И все было бы естественно… хорошо. – Она опустилась на диван. – Ты заходи ко мне, Петя. Когда из школы возвращаешься. Или во двор бежишь. Это же по дороге…

– Обязательно! Только вы маму слушайтесь.

– Если ты будешь заходить, я буду слушаться. Тогда поживу еще…

– Очень прошу вас!

– А «В.В.» – это Володя Бугров. Конечно… Как сама-то не догадалась? Танюша восхищалась им: «Будущий Лобачевский!» Будущий… Ах, если б то, что обещает нам это слово, всегда сбывалось! У Володи в письме есть такая строчка… вот она: «Хоть математика – не гуманитарная наука, прояви к ней гуманность!» Это он имел в виду себя самого. Как же я?.. «Танюша, милая Танюша!»

Она немного переиначила Пушкина, потому что обращалась к собственной дочери.

– И за тетрадку спасибо! – Надежда Емельяновна продолжала стыдить себя: – Всегда была задним умом крепка. Теперь-то мне ясно, что «С.» – это Саша Лепешкин. Танюша говорила о нем: «Добрейший из добрых! Возится с первоклассниками, как нянька». – Она подошла к окну. – Я их в гости ждала. И вроде стыдила: «Обещали жизнью пожертвовать, а адрес забыли». Прости меня, господи!

Надежда Емельяновна спрятала письма и тетрадь в шкаф, закрыла его на ключ. А картину поставила на квадратный столик перед кроватью.

– Еще погиб Дима Савельев с пятого этажа. Верней, пропал без вести, сообщила она.

– Теперь уже не найдется… наверное.

– Мать ждет его. Раз извещенья о смерти не было… И Боря Лунько из второго подъезда. Отдал жизнь на Дороге жизни под Ленинградом. Его матери уже нет. Я про всех знаю, кто погиб в нашем доме. Дима и Боря тоже с Танюшей учились.

– У Екатерины Ильиничны?

– В их школе перед войной один десятый класс был… Не забудешь ко мне заходить?

– Что вы, Надежда Емельяновна!

– Я тогда еще поживу…

Она распрямилась и, как бы проверяя, сможет ли выполнить свое обещание, нарочито твердой походкой прошлась до окна и вернулась к дивану.

– Я часто вспоминаю, Петя, про наших мальчишек. И вот что думаю… О тех, которые трудились на заводах, в разных учреждениях, золотом на мраморных досках написано: «Здесь работали… Вечная слава!» И правда, выходит, никто не забыт и ничто не забыто. А мальчики нашего дома нигде еще не работали. Не успели они… Но они ведь не виноваты, что еще не работали? Они много чего не успели.

И тут я вскочил со стула от неожиданной мысли.

– Надежда Емельяновна… Послушайте! А если сделать доску, пусть деревянную или еще из чего-нибудь… и установить ее в нашем доме? В подъезде, возле лифта. Если сделать так, а?

– Как ты… говоришь?

– Если доску установить? – Я начал размахивать своими ручищами. – И плюс к тому еще летопись создать: «Герои, жившие в нашем доме!»

– Так делают… где-нибудь? – спросила она.

– Я точно не знаю… Но ведь и в учреждениях раньше гранитных и мраморных досок не было. А теперь есть! Все с чего-нибудь начинается. Вы подумайте: матери будут каждый день видеть, что их сыновья не забыты. И отцы будут видеть… и братья, и сестры.

Мысль, как бы мимоходом пришедшая в голову, становилась в моих глазах все более значительной и реальной.

– Вы подумайте: если даже сын или брат нигде еще не работал… ну, прямо из десятого на войну ушел, все равно о нем будет написано!

– А о дочери? – спросила она.

На следующий день я изложил свой план Екатерине Ильиничне.

– Если ты это сделаешь, я лягу в больницу со спокойной душой, – сказала она.

– Сделаю! Я уже и доску нашел. Мне ее оставил отец.

– Что значит… оставил?

– Он в последние годы места себе не находил. «Пользы от меня никакой!» – говорил маме. И она его нагружала заданиями. Которые были по силам… Вот заставила доску выстругать. «Сама не знаю зачем!» – сказала мне мама. А теперь известно зачем! Доска гладкая, прочная. И вся в прожилках, словно живая. Но главное – мне ее оставил отец. Даже можно сказать: завещал! Вот на ней…

– Никого не забудь! – перебила Екатерина Ильинична. – У вас в доме жили еще…

– Дима Савельев и Боря Лунько!

– Да, Дима и Боря. Нет идеальных? – Она снова с кем-то начала спорить. – А они, мои мальчики? А твоя мама? А ты? Впрочем… этого ты не слышал! Договорились?

– Не слышал.

– Нарушаю правила педагогики? Да нет… Основное ее правило – говорить правду! Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.

– Согласен.

– Дима и Боря…

– Все разузнаю про них! – пообещал я.

– Жизни были короткие, а узнать можно много. Ты друзей своих подключи! Пусть помогают.

Мне хотелось сделать все самому – и я промолчал.

– «Герои, жившие в нашем доме»? – продолжала она. – Так ты хочешь назвать свою летопись?

– Так.

– Дима пропал без вести. А должен был стать известным! «Будущий Амундсен! Будущий Пржевальский!» – писали о нем в стенгазете.

– Опять это слово, – проговорил я. – Сколько «будущих» так и остались будущими… «Ненавижу войну!» – говорит моя мама.

– Так должны думать все! – властно произнесла Екатерина Ильинична. – А кто так не думает, тех надо судить… По крайней мере, судом совести. Ты часто цитируешь маму. Это мне нравится! – Она передохнула. – Когда Диме пророчили судьбу Пржевальского, он отвечал: «Хоть бы лошадью Пржевальского стать: поскакать по белу свету». Вместо портфеля рюкзак за спиной носил. На руке вытатуировал якорь. Это единственное, за что я его осуждала. «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет…» Еще одна странная «мудрость»! Циничная очень. Гнедковская, я бы сказала. А Дима каждое лето уходил с отцом в горы. И хотел, чтоб между ребятами утвердилось альпинистское братство: все «в связке» и друг друга подтягивают! Дима Савельев… На картах дальние маршруты прокладывал, а дошел только до Наро-Фоминска. Там и пропал.

– А Боря?

– Этот животных любил. Всех дворняжек подкармливал. Три или четыре у него дома прижились. Каждый день встречали его у школы… Когда он ушел на фронт, они еще год или полтора к школьному крыльцу приходили. Ждали его. Садились и ждали! Я не могла смотреть в их глаза… Борина мама ухаживала за ними, пока были силы. Что это ты, Петя? Не надо! Хотя я всегда хотела, чтобы мои ученики научились грустить, сострадать… Смеяться-то каждый дурак умеет. Я не представляла себе, конечно, что им выпадут такие страдания! А ты перестань… Хочешь, я для тебя новое прозвище придумаю? Горнистом уже называли Андрюшу… Что ж, у меня не хватит фантазии что-нибудь новое сочинить? Хотя бы вот… Будь Сигнальщиком! И вовсю сигналь, как только потребует жизнь.

Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.

– Хорошо бы побольше было на свете Сигнальщиков и Горнистов! – продолжала Екатерина Ильинична. – И поменьше молчунов, которые не сигналят и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то, что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать, что имена и подвиги моих мальчиков не канули в вечность. И вообще… Пусть про тех, которые успели в жизни всего лишь одно – спасти нашу землю! – пусть про них будет написано. О каждом! Поименно… И если школ уже нет, то в домах, где они жили. А если и домов, где жили, нет, то в Домах пионеров, где в кружках занимались, или в детских библиотеках, куда за книжками бегали… Но чтоб ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие мальчишки…

– Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.

– Тогда мне еще спокойней будет… на операционном столе!

О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом участвовала. И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным, самоуспокаивающим, то задумчиво отрешенным.

Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.

– Итак, я успешно продолжаю худеть! Это было бы данью моде, если бы происходило, как говорится, «по собственному желанию». Но я всегда была поклонницей фундаментальности. И если здоровье со мною не посчиталось, назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.

Но я не ответил.

Она продолжала всматриваться в себя:

– Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но паниковать стыдно. Ведь Таню в четыре раза пережила!

– Зачем вы, Екатерина Ильинична?..

– Паниковать стыдно, – повторила она. – Я вот дочери своей об операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?

– А где она?

– На Дальнем Востоке. На Дальнем! Стало быть, далеко. А ты – близко… Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых мною детей меня навещал ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю…

– А как же? Конечно!..

Устроившись на скамейке в центре двора, я солнечным лучом сквозь увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой.

Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом, – и сначала пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось к нам лишь по утрам. И я решил, что удобней общаться с ним в открытую, не таясь.

Вскоре я был уже не просто в центре двора, а и в центре внимания. Ребята обступили меня, но не плотно, на расстоянии, которое называют «почтительным».

Как только из букв выстраивались имена и фамилии, я слышал приглушенное: «Владимир Бугров… А где он жил? В каком подъезде?»; «Таня Ткачук… А где она жила? На каком этаже?» Каждому, я чувствовал, хотелось, чтоб это было в его подъезде и на его этаже.

– Петь, а откуда ты знаешь их имена… и фамилии?

– Я много чего о них знаю! Но пока что не все. Вот Володя Бугров. Должен был стать академиком. – Я повторил слова Екатерины Ильиничны: «Сколько будущих академиков не дожили даже до института!» Надо разузнать о них… пока есть у кого узнавать. Мы, может быть, и летопись создадим: «Герои, жившие в нашем доме!» Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?

– Еще бы!.. А что это значит?

– Потом объясню.

Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали – и многое для него было неясно, поскольку он не догадался взять с собой театральный бинокль. С тревогой он понимал лишь одно: его свисток отступил перед звуками… перед сигналами моего горна!

– Что это у тебя? – спросили меня возле больничной проходной.

– Подарок, – ответил я.

– Что это у тебя? – еще раз пять спрашивали меня врачи и медсестры в больничных коридорах.

– Подарок, – отвечал я.

Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня, потому, быть может, что на больничных перекрестках белый цвет действовал, как зеленый на уличных.

– Что это у тебя? – спросила Екатерина Ильинична, когда я вошел в палату.

– Все… Закончил.

– Не может быть!

Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и в чем-то роковом схожи: недуг обескровил их лица, в глазах поселились растерянность и тоскливое сожаление, – в такие дни люди запоздало осознают истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.

Женщины с лихорадочной радостью отвлеклись от собственных мыслей, которые тоже, наверно, были трудно различимыми близнецами, – и встретили меня как долгожданного. Обе считали Екатерину Ильиничну главной в палате: произнеся фразу, поглядывали на нее, ловили ее одобрение.

Когда я впервые появился в больнице, одна из них спросила:

– Учительницу пришел навестить?

– Ему повезло: он у меня никогда не учился, – сообщила Екатерина Ильинична.

Я не разворачивал свой «подарок», – и женщины одновременно вспомнили, что у них много дел в коридоре: надо принять лекарства, посмотреть телевизор. Но, прежде чем покинуть палату, обе с таинственной, негромкой торжественностью сообщили, что я могу поздравить Екатерину Ильиничну.

– С чем? – спросил я, когда женщины тактично оставили нас вдвоем.

– Неудобно ликовать в такой больнице… в такой палате. Но оказалось, что операция мне ни к чему. Можно обойтись без нее! Что значит самовнушение? Достаточно было знаменитому профессору сделать это открытие, как я начала поправляться, полнеть. Заметно? Я слушаю… Отвечай!

– И цвет лица изменился!

Я обратил на это внимание сразу, с порога: на щеках у Екатерины Ильиничны проступил розовый цвет, как это бывало, когда она волновалась. Кожа натянулась, расправилась.

– Прибавила два кило! – победоносно прошептала она. – Я знала, что мнительность точит, сбивает с толку, создает опасные миражи. Но весь кошмар самоедства стал ясен мне лишь сейчас. Вот сказали: «Обойдемся без операции!» – и я расцвела. Хорошо, что дочь раньше времени напугать не успела.

От счастья я вытянул вперед руки, не успевшие еще обрести соответствие с туловищем, потер ладони. Повнимательней рассмотрел Екатерину Ильиничну – и полностью согласился со знаменитым профессором.

– Вас избрали здесь «палатной руководительницей»? Это видно!

– Я сама себя утвердила. Не забывай, какой эпитет прилагали к моему имени! – Она не спеша оперлась на руку и величественно преобразила больничную койку в ложе. – Болтаю на радостях что-то несусветное. Оттягиваю торжественный момент! Ну, покажи мне… Неужели все сделал?

Она поднялась с постели в расписном халате цвета ее волос.

Я осторожно распеленал доску и поднял вверх, закрыв ею себя. Екатерина Ильинична не смогла устоять на ногах. Расставшись с величием, она присела на край постели и еле слышно, срывающимся голосом прочитала:

– «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли: Владимир Бугров, Андрей Добровольский, Александр Лепешкин, Борис Лунько, Сергей Нефедов, Дмитрий Савельев, Таня Ткачук. Вечная память героям!»

Я поставил доску на стол, прислонил к стене. А Екатерина Ильинична тревожно ходила по палате, мерила ее шагами во всех направлениях. Приближалась к доске, перечитывала вслух одно имя, потом другое.

– Это нужно было сделать давно! – сказала она. – Но хоть сейчас… Слава богу, что дожила! Теперь каждый день буду приходить к вам в дом. Спасибо, Петя…

Неожиданно она подошла и поцеловала меня в лоб, который был мокрым. Я стал вытирать его платком, хотя было уже поздно.

– Может быть, и другие… так сделают? – сказала она. – Сигнальщики и Горнисты! Сколько на нашей земле домов, где жили герои… Не сосчитать!

– Вы когда выписываетесь? – спросил я.

– Дня через три. Будем вместе приносить им цветы. Ты согласен? Я слушаю…

Я утвердительно замахал своими несуразными ручищами.

– В общем, моя операция отменилась! А твоя «операция» прошла замечательно. Спасибо… Сигнальщик!

В коридоре возле белого столика разговаривал по телефону молодой врач с русой бородкой и преждевременной лысиной. Он тер, точно полировал, свою лысину, вспоминая, как проехать к Театру оперетты. Меня всегда поражало, что окружающий их мир страданий не в силах оторвать врачей от обыкновенных забот. Даже от спортивных страстей, а теперь, оказалось, – и от оперетты. «Все правильно, – подумал я. – Они должны исцелять, а не приплюсовывать боль к боли и к печали – печаль».

– Подожди, – остановил меня врач. Договорил и, оставив в покое лысину, строго осведомился: – Это что у тебя?

Он указал на доску, обернутую в мамин медицинский халат.

– Подарок, – ответил я.

– Почему же обратно его несешь? – Он потер лысину. – Впрочем, не в этом дело. Тебе сколько лет?

– Шестнадцать, – соврал я зачем-то, прибавив себе два с половиной года. И, как напоказ, вытянул шею и руки.

Врач указал на белую дверь палаты, в которой лежала Екатерина Ильинична:

– Родственник?

– Да.

– А почему другие-то родственники не навещают?

– Других… нет.

– Ну, если нет… – Он медленно, словно на что-то решаясь, потер свою лысину. – Если нет… тогда зайдем в ординаторскую.

Когда мы зашли, он спросил:

– Тайну хранить умеешь?

– Умею.

– Так вот… Операцию делать не будем. Нет смысла.

– В каком смысле?

– Сроки пропущены. Поздно уже.

– Но она стала лучше выглядеть!

– Так бывает…

Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну.

На дереве солнцем было написано:

Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли

Владимир Бугров

Андрей Добровольский

Александр Лепешкин

Борис Лунько

Сергей Нефедов

Дмитрий Савельев

Таня Ткачук

Вечная память героям!

– И Екатерине Ильиничне, у которой они учились… – добавил я вслух.

Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: «Вечная память… Ненавижу войну!»