Текст книги "Я «убиваю любовь…»"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

ВСЕ ДОВОЛЬНЫ, КРОМЕ ДИМЫ

Учителя литературы очень любят задавать домашние сочинения на тему «О чем я мечтаю». Эти сочинения мне всегда трудно писать, потому что я мечтаю об очень многом и никак не могу решить, о какой же именно мечте написать. Помучившись немного за письменным столом, узнав на всякий случай, о чем мечтают мама, папа и старший брат Дима, и убедившись, что их мечты мне совсем не подходят, я сажусь и пишу то, что, я уверен, с удовольствием прочтет наша учительница. Я пишу, что очень хочу уехать за тысячи километров от Москвы, чтобы открыть залежи каких-нибудь полезных ископаемых, или скелеты древних животных, или даже новые земли…

На самом же деле, когда мне приходилось летом уезжать из Москвы не за тысячи, а всего-навсего за двадцать пять километров, в летний лагерь, я очень скучал по своему двору, и по своей улице, и по своим школьным товарищам. Но вот наступил день, когда мне со всем этим пришлось распрощаться.

Расскажу по порядку. Впервые я услышал о своем дальнем путешествии от соседки Генриетты Петровны. Наша соседка все новости узнавала первой.

Она нигде не работала и поэтому успевала раньше других выскакивать на телефонные звонки, слушать и смотреть все передачи и даже объявления по радио и телевизору. Но только потом Генриетта Петровна передавала эти новости так, будто играла в «испорченный телефон».

Вот, например, если по радио обещали ясную, солнечную погоду, Генриетта Петровна обязательно говорила, что «возможны осадки в виде дождя и снега», – все наши соседи захватывали с собой плащи, зонтики и таскались с ними по жаре до самого вечера. Если моему старшему брату Диме звонил кто-нибудь из его товарищей-десятиклассников, Генриетта Петровна с улыбочкой сообщала, что его звал какой-то приятный женский голос. Дима сразу начинал звонить своей Кире Савостиной, а она в ответ только плечами пожимала (хотя этого по телефону, конечно, не было видно). Тогда Генриетта Петровна как ни в чем не бывало говорила: «Я не виновата, что у ваших приятелей женские голоса, а у приятельниц – мужские имена: ведь Кира – это же просто-напросто Кирилл. Не так ли?» Ну, тут я даже соглашался с Генриеттой Петровной: Кира – действительно ужасное имя. Но об этом после…

А сейчас расскажу, как все получилось в тот самый памятный день. Я пришел из школы, и Генриетта Петровна сразу сообщила, что нам всем, то есть маме, папе, Диме и мне, как всегда, очень повезло и что мы уезжаем из Москвы куда-то далеко, на юг. Я тут же сообразил, что мы, наверно, поедем далеко на север. Так оно и было на самом деле.

Вечером папа экстренно собрал семейный совет, который он называл «семейным квартетом», потому что нас было четверо. Ну, сперва все шло как в знаменитой басне Крылова: каждый «играл» по-своему. Папа сказал, что он очень счастлив, потому что наконец-то будет изучать вечную мерзлоту не в московских холодильниках и не по бумажкам, а, как папа сказал, «весомо, грубо, зримо». Это, оказывается (я уж потом узнал!), он употребил слова Маяковского.

Мама стала быстро-быстро расставлять на столе посуду, хотя ужинать было еще рано: она была не так сильно счастлива, как папа. Одна тарелка даже упала на пол, но не разбилась. Мама как-то очень громко, не своим голосом расхохоталась (представляю себе, какой был бы «хохот», если бы это случилось со мной! Но ведь маме все можно: и ронять, и даже разбивать).

– Ничего-о, – сказал ей папа, – не волнуйся: ты скоро привыкнешь к этой мысли…

И уже через полчаса мама действительно привыкла. Она стала так деловито вытаскивать чемоданы и собирать вещи, будто уже давным-давно знала, что мы поедем в Заполярье, только никому об этом не говорила. Я заметил, что мама вообще очень быстро привыкала к папиным мыслям. Она часто не соглашалась с папой, но потом (я уж это точно заметил) поступала именно так, как он советовал. Хотя никогда в этом не признавалась…

Папа был невысокого роста, и мама, по ее словам, именно из-за этого всю жизнь проходила на низких каблуках. Папа брил голову наголо, потому что ему кто-то сказал, что от этого будут лучше расти волосы. Волосы лучше не росли, но зато папу называли не лысым, а бритым. Про маму же нашу во дворе говорили, что она «красивая, как артистка». Хотя мама работала всего-навсего бухгалтером.

Мама при других всегда защищала и нахваливала папу, а дома поступала совсем наоборот. Однажды я слышал, как мама сказала папе: «Никогда не хвали ребят в их присутствии: это непедагогично!» Тогда я понял, что папу она, наверно, ругала в его присутствии, как это говорится, «в воспитательных целях».

Собирая вещи, мама сказала, например, что никто из папиного отдела, конечно, никогда в жизни не согласился бы ехать так далеко и что одного только папу могли уговорить на это. А через несколько минут на кухне она уверяла соседей, что все папины сотрудники очень хотели, прямо-таки мечтали поехать в Заполярье, чтобы изучать там вечную мерзлоту, но что доверили это важное дело одному только папе. Короче говоря, мама собиралась в дорогу.

Я был еще счастливее папы! Еще бы: я поеду не куда-нибудь на дачу и не в летний лагерь, а в город Заполярск, который так называется потому, что находится за самым Полярным кругом. На радостях я даже стал напевать известную песенку, которую чуть ли не каждый день передавали по радио:

 
Едем мы, друзья,
в дальние края!..
 

Дима поморщился, словно у него зубы заныли.

– Какой у тебя ужасный слух!..

– Я ведь не в театре выступаю.

– Да… Но мы вынуждены тебя слушать!

Папа сбоку внимательно посмотрел на Диму и сказал:

– Не ссорьтесь перед дорогой: это плохая примета.

Дима передвинул свои роговые очки с переносицы на кончик носа и опять отправил их на переносицу. Потом он принялся так усиленно чесать свой затылок, что мне, как всегда в подобных случаях, казалось, что он вот-вот доскребется до самой коры головного мозга.

– Дело в том… Дело в том, – медленно, но твердо проговорил Дима, – что я никуда не поеду.

Папа даже привстал со стула.

– Как не поедешь?

– Так… очень просто. Не смогу поехать, – подтвердил Дима и вышел в коридор.

Папа с мамой удивленно переглянулись. И только один я во всей нашей семье, да, пожалуй, и во всем мире знал, почему Дима не хочет ехать в Заполярск: он был влюблен в Киру Савостину.

Я узнал об этом совершенно случайно. Если вы помните, как раз из-за Димы я перестал вести свой дневник: Дима заглядывал в него, узнавал все мои мысли и самым коварным образом срывал мои самые лучшие, самые смелые планы, которые почему-то считал баловством. Ну, а другие, которые ему нравились, тайно поддерживал… В общем мне это надоело, и я забросил свой дневник. Я вообще перестал доверять свои мысли и планы бумаге: пусть о них никто не узнает заранее! И даже вот этот рассказ о нашей поездке в Заполярск я пишу через полтора года, когда уже начал учиться в седьмом классе. А в те дни, когда мы стали собираться в путь, я еще всего-навсего был пятиклассником…

Так вот однажды я заметил, что Дима что-то записывает по ночам в толстую «общую» тетрадку. Да, да, представьте себе: вскочит в одних трусах – и сразу за стол! Берет ручку, раскрывает тетрадь, так задумчиво-задумчиво закинет голову вверх, повздыхает немножко и что-то там запишет. Потом пошепчет немного себе под нос и снова пишет…

Я решил заглянуть в эту тетрадку, раз уж Дима в мой дневник заглядывал. На самой первой странице было написано: «Посвящается К. С.»

Я даже вздрогнул: неужели Дима решил что-то посвятить лично мне? А что ж такого особенного? Ведь я как-никак его единственный брат! И, конечно, эта строчка, если ее расшифровать, обозначает: «Посвящается Котлову Севе». Целую минуту я был просто счастлив… А потом у меня на глазах даже слезы выступили, потому что на следующей странице я прочитал:

 
Мы с тобою всегда будем вместе!
Ты – мой самый надежный друг.
Я клянусь своим сердцем и честью:
Нет дороже людей вокруг!
 

«Ну, конечно, это про меня! – решил я. – Все абсолютно точно: «самый надежный друг» и «нет дороже людей вокруг!». Сердце у меня сильно-сильно забилось. Я побежал в ванную комнату, где Дима в это время мылся, попросил открыть мне дверь и дрожащим голосом произнес:

– Димочка, мы обязательно всегда будем вместе! Ты тоже самый надежный друг! И я самый надежный… Так что ты не волнуйся, пожалуйста. Я тебя никогда не покину!

Дима, завернувшись в мохнатое полотенце, посмотрел на меня, как на сумасшедшего. И это показалось мне странным. Я поскорей вернулся в комнату и прочитал следующее стихотворение, которое начиналось такой строчкой: «Я скучаю по тебе всегда…»

И тут я слегка засомневался: может, я все-таки не совсем верно расшифровал эти буквы – «К. С.»? Ну в самом деле, зачем же Диме обо мне скучать, если я у него всегда под боком? И даже иногда мешаю ему готовить уроки и решать шахматные задачи, о чем Дима прямо так и говорит, и не стихами, а в довольно-таки грубой форме.

Я перевернул еще одну страницу, и вдруг мне все стало ясно. Там я прочел:

 
С тобой, родная Кира,
Прошел бы до Памира!
 

Так. Все понятно: Кира Савостина! Вот кому была посвящена «общая» тетрадка в красном клеенчатом переплете. Дима собирался шагать до Памира, а ему предлагали ехать совсем в другую сторону. Да еще без Киры! Дима ехать не хотел… Прямо наотрез отказывался. Надо было что-то срочно предпринять!

Я БУДУ КОРРЕСПОНДЕНТОМ!

В тот вечер, когда папа сообщил на «семейном квартете», что мы едем в Заполярск, я запел известную песенку, которая так не понравилась нашему влюбленному Диме. Я бы, пожалуй, и заплясал, если бы не постеснялся…

Но на следующий день, по дороге в школу, мне вдруг стало грустно. Я подумал, что скоро переулок, по которому я уже пять с половиной лет бегал по утрам, размахивая портфелем, будет от меня далеко-далеко. И никто мне не будет кричать по утрам: «Здорово, Котелок!» Никто даже и знать не будет, что меня зовут Котелком. Может быть, мне придумают другое прозвище, к которому я все равно уже никогда не привыкну (ну, например, станут называть меня «Паровым Котлом» или как-нибудь вроде этого). А может, и вообще не дадут никакого прозвища…

От всех этих мыслей у меня был такой вид, что наш староста Толя Буланчиков своим обычным неторопливым и солидным голосом произнес:

– Я вижу, Сева, что ты находишься в глубокой задумчивости. И это очень хорошо. Нам сейчас как раз нужна твоя смекалка и твоя… так сказать, богатая творческая фантазия!

– У вас скоро уже не будет моей богатой фантазии… – загробным голосом произнес я.

– Нет, почему же? Ты ошибаешься… Ведь скоро лето наступит, и у нас, во дворе школы, будет городской лагерь. Вот мы и хотим, чтобы ты придумал какие-нибудь увлекательные летние дела…

Толя в последнее время стал говорить как бы от имени всего класса: «мы хотим», «мы ждем от тебя»…

– Меня с вами летом уже не будет, – тихо и грустно проговорил я.

– Мы понимаем. Ты, наверно, уедешь в загородный лагерь, да? Но ведь потом ты вернешься. И тогда…

– Я уже никогда не вернусь к вам, – еще печальнее сообщил я.

Толя Буланчиков взглянул на меня с удивлением и даже с испугом.

– Можно подумать, что ты умирать собрался.

– Нет, я не умру… Но я уеду очень-очень далеко. В город Заполярск…

Через несколько минут уже весь наш класс знал об этой новости. И тут мне стало еще больше не по себе: я понял, что всем ребятам не хочется расставаться со мной. И даже тем, которым я, кажется, причинял одни только неприятности и которые, как я думал, очень хотели бы от меня избавиться. Нет, никто от меня избавляться не желал…

– Ты всегда будешь с нами, дорогой Сева! Мы тебя не забудем! – торжественно произнес Толя Буланчиков.

– Вот еще, надгробную речь завел! – воскликнула ехидная Галя Калинкина, которую мы недавно выбрали редактором стенгазеты за это самое ее ехидство, которое Толя Буланчиков назвал «умением критически мыслить». – Давайте лучше сделаем так, чтобы он с нами не расставался.

– Это невозможно, – сказал я. – Мама уже вещи собрала…

– Нет, ты меня не понял, – стала пояснять Галя. – Я хочу, чтобы ты с нами не расставался в переносном смысле слова…

– Как это «в переносном»?

– А очень просто… Ты будешь нашим специальным корреспондентом за Полярным кругом! Будешь в каждый номер стенгазеты присылать всякие интересные заметки. Мы будем их читать и как бы беседовать с тобой, будем слышать твой голос… Вот мы и не расстанемся!

– Это здорово! Молодец, Галка!.. Это же замечательно! – загалдели со всех сторон. – У нас теперь будет свой корреспондент!

– Вот хорошо, если бы мы вообще все разъехались в разные стороны, и тогда бы у нас всюду были корреспонденты! – увлекся наш классный поэт Тимка Лапин. Его называли «классным» не за качество стиха, а просто потому, что он учился у нас в классе.

– Нет, зачем же нам всем разъезжаться и тем самым разрушать коллектив? – возразил Толя Буланчиков. – Тогда и стенгазету читать будет некому. Все будут только писать!.. А вообще предложение Гали очень разумное. Толковое, я бы сказал, предложение.

– Хорошо, – согласился я. – Буду вашим корреспондентом. Прямо к осени… К первому сентября пришлю первую статью!

– Нет, мы все просто умрем от нетерпения! – не согласилась со мной Галя Калинкина. – Ты, как приедешь, сразу пиши. А еще лучше – с дороги присылай свою первую корреспонденцию. Знаешь, такие бывают «путевые заметки». Вот и ты пришли…

– Но ведь уже лето наступает… И наша стенгазета «закроется» до сентября, – возразил кто-то.

– Газета будет выходить без перерыва! – заявила Галя. Слово «стенгазета» она всегда сокращала и говорила просто «газета», это звучало солиднее. – Ведь летом здесь, во дворе, будет городской летний лагерь, и он без газеты тоже никак не обойдется!

– Хорошо, я напишу вам с дороги!

В этот момент ко мне протиснулась добрая, жалостливая Лелька Мухина, та самая, которой я сажал в парту живого ежа, и тихо прошептала в самое ухо:

– Ой, Сева… выйди, пожалуйста, на «удиральную лестницу». Там Витик-Нытик плачет…

НЫТИК НЕ ХОЧЕТ РАССТАВАТЬСЯ

Я сразу пошел на «удиральную лестницу». Это был черный ход, через который кое-кто из ребят удирал с уроков, поэтому ее так и прозвали. Мой товарищ Витик, по прозвищу Нытик, стоял, повернувшись к окну, и, казалось, очень пристально разглядывал, как на соседнем дворе хозяйки развешивали белье.

– Ты что? – спросил я, подходя сзади.

Витик-Нытик от неожиданности вздрогнул, обернулся, и я увидел, что у него глаза мокрые и даже на щеке пролегла такая узенькая, извилистая тропинка от слезы.

– Ты чего ревешь? То есть плачешь! – спросил я.

Витик-Нытик сперва хотел сделать вид, что вовсе не плачет, а потом махнул рукой (чего уж там скрывать!) и глубоко всхлипнул.

– Уезжа-аешь? Да-а?.. – спросил он своим обычным занудным тоном, растягивая гласные буквы.

Мне стало жалко грустного Нытика, и я даже замялся:

– Да нет… Как тебе сказать? Еще не все ясно. Вот Дима, например, не хочет ехать… Возможны еще всякие неожиданности.

– Обма-анываешь, да? Утеша-аешь?..

У Витика по лицу побежала еще одна слеза. Она бежала торопливо, будто ей было стыдно и она хотела поскорее скатиться на пол.

– Ну что ты? Что ты?

Я стал искать носовой платок, но его, как обычно, на месте не оказалось. И тогда я проехался по щекам Нытика рукавом своей курточки.

– А ты не уезжа-ай… – стал просить Витик. – Вот у нас в квартире тоже один сосед уехал, а семья его осталась: сидят, квартиру сторожат… Вот бы и вы так! А?

– Нет, нам так нельзя! Мы папу одного отпустить не можем!

– А я ка-ак же?..

– Ты будешь обо мне все знать! Меня, понимаешь ли, назначили специальным корреспондентом нашей стенгазеты по всему Заполярью. Я буду каждые десять дней присылать заметки о себе, о своих делах. И ты все будешь про меня знать!

– А ви-идеть не бу-уду, да-а?..

– Потом увидишь! Ты вместе со всем классом приедешь к нам туда, в Заполярск. В гости… Так только что ребята единогласно решили! – с ходу придумал я. – И ты, если бы здесь не ревел… то есть не плакал, тоже об этом знал бы! Ну, чего ты вдруг?..

– Ну да-да, вдруг… Как же я без тебя останусь?

Тут Витик-Нытик стал вспоминать, как мы по Диминому паспорту в кино ходили, и как разглядывали таинственную подпись «ТСБ», и как за спутником через бабушкин театральный бинокль наблюдали, и как ссорились, и как дрались… Да, мы ведь раньше очень часто ссорились с Витиком и даже по целым неделям с ним не разговаривали, а теперь вот и у меня в носу вдруг что-то защекотало. Но я решил не распускаться, быть мужчиной и приободрить слабого Нытика.

– Вот видишь, – сказал я, – мы с тобой часто ссорились, ругались… Я тебя даже треснул однажды! Помнишь?

Я хотел этими воспоминаниями утешить Витика: дескать, не таким уж я был хорошим, чтобы обо мне тосковать, но он никак не утешался.

– А кто тебя Нытиком прозвал? Помнишь? Я прозвал!..

– Ну и пусть…

– Чудак-человек, ты подумай, сколько у нас в классе хороших, даже прекрасных, можно сказать, ребят. Толя Буланчиков, и Тимка Лапин, и Галя Калинкина… И еще целых тридцать пять человек! Они тебя никогда не били и Нытиком не обзывали!

– Не ну-ужно мне других друзей!..

Я раньше не подозревал даже, что Витик-Нытик такой верный и преданный. Мне стало стыдно за то, что я частенько подсмеивался над ним. Но я не показал виду, чтобы еще больше не расстраивать Нытика.

– Чем без толку хныкать, – сказал я, – помог бы мне лучше в одном деле!

– В како-ом?.. Зубы загова-ариваешь, да-а?..

– В каком? В любовном! Вот в каком!..

У Витика-Нытика сразу высохли слезы.

– Ты влюбился? Да?!

– Да нет… Это я про Диму хотел тебе рассказать, Он, понимаешь, влюбился и не хочет с нами ехать в Заполярск. Не знаю прямо, что делать!

Витик-Нытик был очень любопытным. Шмыгнув носом, он сразу поинтересовался:

– Ваш Дима? Влюблен?! А в кого, а?..

Я «УБИВАЮ ЛЮБОВЬ»

Витик-Нытик сказал мне, что в старых журналах; которые еще до революции выходили и которые очень любит перечитывать его бабушка, даются разные советы насчет того, как нужно «убивать любовь». Там так прямо и написано: «убивать».

– Там сказано, – говорил мне на следующий день Витик, – что для этого самого… ну, для убийства любви нужно вызвать у того, кто пострадал, то есть влюбился, «отвращение к любимому предмету».

– Ты что-то перепутал, – сказал я. – Это же совсем про другое говорят: «любимый предмет». Вот история – это мой любимый предмет. И еще литература. А тут при чем?..

– Не ве-еришь? – заныл Нытик. – Ты ведь еще никогда не влюблялся?

– Нет…

– Вот ви-идишь! Откуда же тебе знать? А те, которые эти советы сочинили, они-то уж знают! Я своими собственными глазами читал! Там так и написано: «вызвать отвращение к любимому предмету»! То есть, прости, я немного перепутал: «к предмету любви»!

…Нашу поездку в Заполярск пришлось отложить на месяц, потому что Дима должен был сдать экзамены на аттестат зрелости, – и я решил за этот месяц, как говорится, скоростным методом вызвать у Димы «отвращение» к Кире Савостиной.

На следующий день (предпоследний, накануне моих каникул), на большой перемене, я стал внимательно разглядывать Киру.

– Смотри! Смотри!.. Маленький Димин братишка! – захихикали Кирины подружки, с которыми она ходила по коридору прямо-таки обнявшись. Они так и сказали: «маленький братишка»! Не знаю, как у Димы, а у меня сразу возникло это самое «отвращение». И Кира тоже стала подхихикивать и тоже внимательно разглядывать меня.

Я, помню, полез за платком, но так как его опять не оказалось на месте, я просто рукавом вытер вспотевшее от волнения лицо, пригладил волосы и продолжал свои наблюдения. А Кира вдруг мне подмигнула и, проходя мимо, стала что-то напевать. Да, да, прямо на переменке в коридоре стала напевать! «Отвращение» мое возрастало с каждой минутой…

Я все это старательно запомнил и вечером, дома, приступил к делу.

– А Кира-то Савостина, – сказал я Диме, – какая-то странная. На перемене все время ходит, обнявшись со своими подружками. И они ее тоже обнимают, прямо смотреть…

Я не договорил слова «противно», потому что Дима мечтательно возвел свои глаза к потолку и перебил меня:

– Да, ты прав. Подруги тоже очень любят ее! И даже обнимают… Я это заметил.

Особенно меня огорчило слово «тоже». Я с жалостью посмотрел на Диму: нашел кем восхищаться!

– А ты заметил, как она все время улыбается? Ничего нет смешного, а она улыбается… – продолжал я. – И еще подхихикивает…

– Не подхихикивает, а просто смеется! – возразил Дима все с тем же глупым, мечтательным выражением на лице. – Да, я заметил и это! У нее очень веселый и добрый нрав. Она любит улыбаться! И это прекрасно? Это замечательно… Ты прав, Севочка!

Он так расчувствовался, что даже назвал меня ласкательным именем, чего раньше с ним никогда не случалось. Но я все же не сдавался.

– А ты слышал, как она прямо на перемене… Ну, представляешь, прямо на самой большой перемене в коридоре распевает себе во все горло?! Это же…

– Это чудесно! – снова воскликнул Дима. – У нее превосходный голос и слух. Она же староста хорового кружка. И кончает музыкальное училище.

– Как? И в школе, и в училище сразу? Выдвинуться, значит, хочет, да? Отличиться? Все нормальные люди в одном месте учатся. А она одновременно в двух. Скажите пожалуйста!

Нет, на Димином лице не было «отвращения». От всех моих разговоров он, кажется, начал еще больше восторгаться своей Кирой. А вечером опять заявил, что никуда с нами не поедет. Мама сразу прошептала папе (ее шепот я разбираю даже на расстоянии!): «Это результат твоего воспитания!»

Папа погладил свою круглую бритую голову и сказал:

– Ничего-о. Он привыкнет к этой мысли!.. Юношеское упрямство! Я сам был таким.

Но я знал, что Дима иногда привыкает к папиным мыслям не так быстро, как мама. Но потом ведь папа даже не догадывался о причине его «юношеского упрямства».

Папа постоянно ему твердил: «Будь самостоятельным, умей принимать решения!» Вот на свою голову и убедил…

Что было делать?

«Не сопротивляйся, Дима!.. – посоветовала моему брату практично мыслящая Генриетта Петровна. – Поработаешь там года два – и тебя внесут в любой университет или институт на руках. Без всяких экзаменов. Трудовой стаж на Крайнем Севере! Это же пропуск на любой факультет! Даже самый закрытый… – Слово «закрытый» она прошептала. – Тебя внесут как памятник и установят на самом почетном месте!»

Генриетта Петровна обожала вмешиваться в чужие дела.

– Послушайся, Дима! – посоветовал я.

– Если собираешься пользоваться чужим умом, – ответил мне брат, – то хотя бы определи его качество.

Любовь была для него убедительней даже самых практичных соображений. А советы нашей соседки Дима отвергал, не дослушивая их до конца.

Я собрал всю свою волю и пошел на самый последний и отважный шаг: решил поговорить с Кирой Савостиной.

Как-то однажды после уроков я пошел за Кирой. Она свернула из переулка на улицу, и я свернул. Кира встретила какого-то высокого парня, который показался мне красивее нашего Димы. И потом он хорошо видел и был без очков… А Кира стала смеяться тем самым смехом, который почему-то не вызывал у Димы никакого отвращения. У меня неприятно заныло под ложечкой, и мне вдруг (сам не знаю отчего!) захотелось избить этого высокого парня со спортивной походочкой. Но он был, наверно, на целых полторы головы выше меня, и я решил его не избивать.

Потом Кира пошла дальше, и я за ней. Она зашла в ювелирный магазин, и я тоже зашел… Под стеклом лежали тоненькие золотые кольца, – я как их увидел, так прямо за голову схватился (конечно, мысленно!): уж не собирается ли мой старший братец тайком жениться?! Кира, наконец, заметила меня. Тогда я стал внимательно разглядывать разные браслеты и серьги, которые тоже лежали под стеклом и почему-то очень дорого стоили (мне таких и задаром не надо!).

– Тебе чего? – спросил продавец.

– Так… ничего… Разглядываю…

– Нечего тебе здесь делать. Вот рядом магазин ученических принадлежностей, там и разглядывай!

Кира вдруг подошла, гордо и даже презрительно взглянула на продавца и сказала:

– Он со мной!

– Тогда простите, пожалуйста, гражданочка! Я смотрю, парнишка… кольца ему покупать вроде еще рановато… И серьги вроде ни к чему!

Мне было неприятно, что Кира за меня заступилась: я ведь должен был и в себе тоже все время вызывать это самое «отвращение».

– Ты что за мной идешь? – спросила Кира. Она внимательно оглядела меня и вдруг даже как-то нежно сказала: – А у тебя нос точь-в-точь как у Димы…

Нос мой сразу зачесался, и на лбу, как тогда, на переменке, выступил пот. Но тут я почему-то не решился вытереть его рукавом курточки. Я уставился в тротуар и сказал:

– Мне нужно с вами поговорить…

– С Димой что-нибудь случилось? Что-то я не видела его после уроков…

– Пока еще ничего не случилось! – таинственно произнес я, нажимая на слово «пока».

Дима учился не в том десятом классе, в каком училась Кира.

– Пока еще не случилось… – повторил я.

– Как это «пока еще»? А что может случиться?

– Мы уезжаем…

– Уезжаете?! Куда?

– Нас командируют!..

– Кого это «нас»?

– Ну, всю нашу семью!..

– И куда же? Куда?

Кира очень заволновалась, поэтому я еще немного помучил ее неизвестностью, всякими таинственными фразами и намеками. Я загадочно опускал глаза и даже сказал, что это «секретная командировка» и что я не имею права о ней подробно распространяться. Ну, а потом… потом я, конечно, выложил все, что мог, о нашей поездке в Заполярск. Кира об этом ничего не знала, – Дима почему-то не рассказал ей. Видно, он и в самом деле не собирался уезжать. Это было ужасно!

– Заполярск?.. – задумчиво произнесла Кира. – Это очень любопытно…

– Для всех любопытно. И для меня любопытно… и даже для мамы любопытно, а для Димы, видите ли, не любопытно!

– Почему?

– Потому что… ну, потому что…

– Ну почему? Почему?

– В общем он из-за вас не едет…

– Дима? Из-за меня?! – Кира отчего-то страшно обрадовалась и потащила меня за угол, в переулок.

– Он тебе говорил, да? – стала она допытываться. – Говорил? Именно такими словами: «Я не поеду из-за Киры!» Да? Прямо так и сказал? А больше он ничего не говорил? Он с тобой делился как с братом, да?

– Ну, вообще-то он со мной, конечно, делился, – важно ответил я. – И даже советуется по всем… наиболее важным вопросам. Но это… это я и сам вижу. И сам понимаю, что он именно из-за вас…

Кира чуть не закричала и не запрыгала от счастья.

– Из-за меня не хочет ехать? Это же очень хорошо! За-ме-ча-тель-но!

Я лично ничего замечательного в этом не видел.

«Вот странные люди! – подумал я. – Он восторгается, что она поет на переменке в коридоре, где никто, кроме нее, не поет, а она прыгает оттого, что он не едет туда, куда всем отправиться интересно». Так мне казалось.

Кира взглянула на мою постную физиономию (а я еще вдобавок все время тяжко вздыхал), потихоньку пришла в себя и спросила:

– А ему обязательно надо ехать?

– Конечно, обязательно! – быстро и горячо заговорил я. – У нас из-за этого вся семья разваливается. Понимаете? Мама заболела: у нее с сердцем из-за этого очень плохо стало. Мы даже эту… ну, как ее… неотложку вызывали! И папа пьет разные капли… – В действительности, ничего этого не было.

– И к папе тоже вызывали неотложку?

– Пока еще не вызывали, но если дело так пойдет, карету «Скорой помощи» вызвать придется!

– Папа очень переживает?..

Видя, что мои слова подействовали на Киру, я стал сочинять еще горячее:

– Не то что «переживает», а прямо ужасно страдает! Он говорит: «Пусть там с вечной мерзлотой что угодно происходит, а я без своего любимого старшего сына никуда не поеду!»

– Дима, значит, у него любимый?

– И я любимый… Но и Дима, конечно, тоже. Ведь он у папы самый первый родился! Понимаете? А оттуда-то, с Севера, звонят по ночам, всю квартиру будят, требуют, чтобы мы приехали. А папа заявляет: «Если Дима не поедет, и я не поеду!» А к маме, значит, каждую ночь неотложку вызываем…

– Так они же, ваши родители, возненавидят меня!

– Еще как возненавидят! Прямо зверски!.. Пока они еще не возненавидели, но если так будет продолжаться…

– Хорошо. Я поговорю с Димой!

А вечером я из кухни услышал, как Дима, прикрыв трубку рукой, говорит:

– Я так и знал, что тебе безразлично!.. Что ты можешь спокойно разлучиться! Хорошо… Если ты настаиваешь, я поеду. Я знал, что ты совершенно не будешь скучать. Ну, конечно… разве тебя это трогает?.. Нет, я первый писать не буду. Если ты пришлешь письмо, я напишу. А если не пришлешь, я писать не стану. Буду знать, что ты нарочно выгнала меня за Полярный круг… Приедешь? Не верю… И когда это произойдет? Ах, когда-нибудь? Я на другое и не надеялся…

Неожиданно мне стало обидно, что Кира так легко смогла расстаться с Димой. И что на мои уговоры так легко согласилась… «А может, того высоченного парня со спортивной походочкой она бы в Заполярье не отпустила? – размышлял я. – А что, если Димина любовь вовсе ей не нужна? Если она безответная? Ничего нет ужасней такой любви! Об этом в фильмах рассказывают и в песнях поют. Ну, что ж… Тем правильней, что я пытался прикончить его любовь. Тем благородней!..» Мне нравилось обнаруживать в себе благородство.

Весь вечер Дима ходил по квартире такой печальный, что мне его стало очень и очень жалко. «И чего он убивается? Да что бы я когда-нибудь из-за какой-то там Киры!..» Но все эти мои мысли никак Диме не передавались.

Тогда я побежал советоваться к Витику-Нытику. Все-таки у него были старые бабушкины журналы, в которых давались всякие полезные советы на этот счет.

Витик-Нытик сразу сообщил мне, что в одном из пожелтевших от старости журналов он вычитал очень важный совет: оказывается, для того, чтобы влюбленный человек успокоился и перестал страдать, ему ничего не должно напоминать о «предмете любви». И тогда он его забудет!

Я понял, как мне нужно действовать: там, в Заполярске, ничто не должно напоминать Диме о Кире Савостиной, и тогда он обязательно забудет свой «любимый предмет». Уж я постараюсь!