Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Анатолий Алексин
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

ПРО НАШУ СЕМЬЮ

1. Самый счастливый день

ЧИТЕЛЬНИЦА Валентина Георгиевна сказала:

– Завтра начинаются зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу. Итак, «Мой самый счастливый день»!

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: «Мой самый надежный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока – это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно. Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

– Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

– Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

На самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! – решил я. – Может быть, к вечеру все пройдет».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг». Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно, поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют, – думал я, – значит, происходит что-то серьезное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья все не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, – рассуждал я. – А потом…» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой. Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется. И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четверку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четверку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются… Но это были мечты: никто еще не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щетками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись с работы, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

– Была уборка! – сообщил я.

– Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, – сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

– Отцу тоже не мешало бы этим заняться, – сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошел на крайность; я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И все было бы снова, как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел – тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день, вечером, я сказал:

– Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила – это прозвище моего приятеля Женьки. О чем бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» – «Могила!» – отвечал я. И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я – могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

– Ты надолго? – спросил папа.

– Нет. Минут на двадцать. Не больше! – ответил я. И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе еще не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошел к Женьке.

Когда я пришел к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

– Ты убежал из дому?

– Да…

– Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чем не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.

– Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждешь меня, а я еще не пришел… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…

– А зачем это? А? Я – никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…

Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа – в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. А потом они сами стали звонить…

– Он еще не пришел? – спрашивала мама. – Не может быть! Значит, что-то случилось…

– Я тоже волнуюсь, – отвечал Женька. – Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он все-таки жив?..

– По какому делу?

– Это секрет. Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне… Что-то случилось!

– Ты не пережимай, – предупредил я Могилу. – У мамы голос дрожит?

– Дрожит.

– Очень дрожит?

– Пока что не очень… Но задрожит в полную силу. Можешь не сомневаться. Уж я-то…

– Ни в коем случае!

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.

– Что она сказала? – спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

– Мы сходим с ума! – радостно сообщил Женька.

– Она сказала: «Мы сходим…»? Именно – мы? Ты это точно запомнил?

– Умереть мне на этом месте! Но надо их еще немного помучить, – сказал Женька. – Пусть позвонят в милицию, в морг…

– Ни за что!

Я помчался домой!.. Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. И на цыпочках вошел в коридор. Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они страдали вместе, вдвоем. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили. Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днем был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

2. Как Ваше здоровье?

АБУШКА считала моего папу неудачником. Она не заявляла об этом прямо. Но время от времени ставила нас в известность о том, что все папины товарищи по институту, как назло, стали главными врачами, профессорами или в крайнем случае кандидатами медицинских наук. Бабушка всегда так громко радовалась успехам папиных друзей, что после этого в квартире становилось тихо и грустно. Мы понимали, что папа был «отстающим».

– Хотя все они когда-то приходили к тебе за советами. Ты им подсказывал на экзаменах! – воскликнула как-то бабушка.

– Они и сейчас приходят… за советами, – тихо сказала мама, не то гордясь папой, не то в чем-то его упрекая. – Они получают творческие отпуска для создания научных трудов! А он и в обычный отпуск уже три года не может собраться. Каждый день эта больница! Операции, операции… И больше ничего. Хоть бы на недельку взял бюллетень: заболел бы, отдохнул, что ли…

Вскоре мамино желание сбылось: папа заболел гриппом.

Ему прописали лекарства.

– А еще, – сказал врач, – нужен покой, тишина…

Телефон у нас стал звонить каждые две минуты…

– Как его здоровье? Как он себя чувствует? – спрашивали незнакомые голоса.

Сперва меня это злило: папа не мог заснуть. И вечером я сказал маме, которая вернулась с работы:

– Звонили, наверно, раз двадцать!

– Сколько? – переспросила мама.

– Раз тридцать, – ответил я, потому что почувствовал вдруг, что мама как-то приятно удивлена.

– Они мешают ему спать, – сказал я.

– Я понимаю. Но, значит, они волнуются!

– Еще как! Некоторые чуть не плакали… от волнения… Я их успокаивал!

– Когда это было? – поинтересовалась бабушка.

– Ты как раз ушла за лекарством. Или была на кухне… Точно не помню.

– Возможно… Звонков действительно было много, – сказала бабушка и с удивлением посмотрела на дверь комнаты, в которой лежал папа.

Она не ожидала, что будет столько звонков. Они обе не ожидали.

«Как здорово, что папа заболел! – думал я. – Пусть узнают… И поймут. Особенно мама!» Да, больше всего мне хотелось, чтоб мама узнала, как о папе волнуются совершенно посторонние люди.

– Однажды мне довелось ухаживать за студентом Юрой. Ну, который живет в соседнем подъезде… – сказал я. – Вы помните? – Мама и бабушка кивнули в ответ. – Он тоже был болен гриппом. И ему тоже звонили. Человека два или три в день. Не больше. А тут прямо нет отбоя!

В эту минуту опять зазвонил телефон:

– Простите меня, пожалуйста… – услышал я в трубке тихий, какой-то сдавленный женский голос… – Я с кем разговариваю?

– С его сыном!

– Очень приятно… Тогда вы поймете. У меня тоже есть сын. Его завтра должны оперировать. Но я хотела бы дождаться выздоровления вашего папы. Если это возможно… Попросите его, пожалуйста. Если возможно… У меня один сын. Я очень волнуюсь. Если это возможно. Я хотела, чтобы ваш папа сам, лично… Тогда я была бы спокойна!

– Повторите, пожалуйста, это его жене, – сказал я. – То есть моей маме… Я сейчас ее позову!

И позвал.

Еще через час или минут через сорок мужской голос из трубки спросил:

– С кем я имею честь?

– С его сыном!

– Прекрасно! Тогда вы не можете не понять. Моей супруге будут вырезать желчный пузырь. Обещали, что вырежет ваш отец. Именно поэтому я и положил ее в эту больницу. Хотя у меня были другие возможности. И вдруг такая неприятная неожиданность! Как же так? Надо поднять его на ноги! Может быть, нужны какие-нибудь особенные лекарства? Я бы мог… Одним словом, я хотел бы его дождаться. Это не театр: здесь дублеры меня не устраивают!..

– Скажите все это его жене. Вот так, как вы говорили мне… Слово в слово! Может быть, она сумеет помочь.

Я опять позвал маму.

С тех пор я говорил всем, кто интересовался папиным самочувствием:

– Сейчас ничего определенного сказать не могу. Вы позвоните вечером. Как раз его жена будет дома! Она вам все объяснит…

Вернувшись с работы, мама усаживалась в коридоре возле столика с телефоном и беспрерывно разговаривала с теми, кого я днем просил позвонить.

Иногда я говорил бабушке:

– Может быть, ты ей поможешь?

И она «подменяла» маму у столика в коридоре.

Больные, врачи, медсестры, которые звонили папе, каждый раз спрашивали:

– А какая температура?

К сожалению, температура у папы была невысокая. А мне хотелось, чтобы все они продолжали волноваться о его здоровье! И однажды я сказал:

– Температура? Не знаю… Разбил градусник. Но лоб очень горячий. И вообще мечется!

Так я в тот день стал отвечать всем. Я говорил шепотом в коридоре, чтобы папа не слышал. Мой шепот на всех очень действовал. Мне отвечали тоже чуть слышно:

– Все еще плохо?

– Да… Позвоните попозже, когда будет его жена!

Вечером нам принесли целых три градусника.

– Хочется, чтобы у него была нормальная температура, – тихо сказала та самая женщина, сыну которой папа должен был что-то вырезать. И протянула мне градусник. – Он все еще мечется?

– Нет, уже лучше, – сказал я. – Гораздо лучше. Не волнуйтесь, пожалуйста…

– Поставьте ему этот градусник, – попросила она. Будто от градусника что-то зависело.

– По-моему, есть заметное улучшение, – вновь успокоил я женщину.

Она вынула платок, опустила голову и ушла…

– Он нужен людям! – воскликнул я.

– Безусловно! – сказала мама.

Не заболей папа гриппом, она бы ни за что этого не сказала. То есть она произнесла бы, может быть, то же самое слово, но не так громко, не так уверенно.

Во всех газетах пишут, что с вирусным гриппом надо беспощадно бороться. А я думал об этих вирусах с нежностью и даже с любовью… Что поделаешь? Если они мне так помогли!

В тот день я твердо решил, что если меня и дальше будут дома недооценивать, я тоже тяжело заболею. Хорошо было бы умереть… на время, чтобы все поняли, кого они потеряли! Но так как это, к сожалению, невозможно, я обязательно заболею. И весь наш класс (все сорок три человека!) будут звонить. Уж я постараюсь! Тогда все сразу поймут…

3. Где квартира Егорова!

Ы ЗНАЕШЬ, я почти физически ощущаю страдания своих пациентов, – сказал мне однажды папа. Сказал тихо, чтобы мама и бабушка не услышали. Он даже тихо стесняется говорить такие слова, потому что они кажутся ему слишком громкими. А может, он просто не хочет, чтобы мама знала, как часто он «физически» ощущает страдания.

А мне папа рассказывает обо всем! Даже о том, что всю жизнь, начиная с четвертого класса, он любил одну только маму.

– Некоторые приятели удивляются этому, – сказал как-то папа.

– Пусть удивляются! – воскликнул я. – Несчастные! Просто они никогда не встречали таких женщин, как мама…

В общем, от меня у папы не бывает секретов.

Мне кажется, что если когда-нибудь мне будут делать тяжелую операцию, я перенесу ее очень легко. Потому что обо всех тяжелых операциях, которые приходится делать папе, он мне подробно рассказывает – и я к ним как-то уже привык.

Ведь надо же ему с кем-то делиться! Женщин он не хочет расстраивать. А мужчина, кроме него, в доме только один. Это я!

Всех тяжелых больных я знаю по имени-отчеству. И родственников их знаю, потому что они без конца звонят нам по телефону. Папа им сообщает: «Сегодня мы вашего мужа начали переворачивать!», «Ваш сын научился ходить! Да, опять… И уже дошел до окна! Представляете?»

– Можно подумать, что у вас в больнице нет справочного бюро, – сказала однажды бабушка.

– Близкие люди иногда переносят операцию трудней, чем сами больные, – ответил папа. – Ведь им не дают наркоза! Вот я и стараюсь хотя бы по телефону производить «обезболивание».

Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.

– Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! – говорит он. – Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги…

Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку. Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню или в ванную комнату и спрашиваю:

– Что, сегодня тяжелая операция?

– Легких операций не бывает, – почти всегда отвечает папа. А потом говорит: – Да, много отягчающих обстоятельств… – Или что-нибудь вроде этого.

Ну, я в ответ говорю, что верю в него, – на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь.

Днем я сообщаю бабушке:

– Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией! – Набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю: – Ну, как? Ты решил задачу?

Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг-друга.

И когда вечером он приходит домой, я по его лицу угадываю – есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень…

Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И его походка была чужая. Вернее сказать, и походки тоже никакой не было… Я испугался.

– Что-нибудь случилось? – прошептал я.

– Он умер, – ответил папа.

– Кто?!

– Егоров… Иван Павлович.

Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно – я бы почувствовал!

– А сколько ему было лет?

– Ну да… Это первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.

– А что у него было… такое?

– Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом… Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови… Тромб.

– Значит, ты не виноват? – Папа взглянул на меня. – То есть, я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!

– Он умер. А позавчера ко мне его мать приходила… Ты понимаешь?

– Значит, он молодой?

– Пятьдесят семь лет.

– И… мать?

– Ей семьдесят восемь. Но быстрая, и глаза не усталые…

«Хорошо, – говорит, – что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью это приступ случился!» А я еще пошутил… «Болезнь, – говорю, – на приступ пошла, не страшная. Мы отобьемся!»

– Она уже знает?

– Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так мен Егоров просил. Чтобы не волновалась…

«Иван Павлович все-таки, значит, позаботился о наркозе для своей матери», – подумал я. И спросил:

– Что ж теперь будет?

– Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.

– Я тоже пойду!

– Ладно… Это недалеко. Во дворе кинотеатра «Заря»… Он мне сказала: «Когда Ваня придет домой, и вы приходите!..»

Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивился, не вырывался. Значит, я был ему нужен! Или просто ему было тогда все равно.

– Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это. Чтоб я полюбил их детей и старался…

Папа говорил о Егорове так, будто тот был приблизительно в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.

– Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, – сказал папа. – Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…

Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете?»

В газетах я всегда читаю заметки, над которыми нет заголовка, а только – имя, отчество и фамилия в черной рамке. Я читаю о том, где человек родился, где учился, что сделал хорошего… Последняя строчка бывает примерно такой: «Он навсегда останется в наших сердцах». Я читаю и думаю: «Как интересно было б узнать заранее, что о тебе скажут… потом?»

Но еще чаще я думаю о другом: «Ну почему жизнь человека, который сделал так много хорошего, должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? Почему?» Когда я делюсь этими мыслями с папой, он отвечает:

– Мы вот и стараемся, чтоб не зависела!

Папа очень старается. Это я знаю.

Сейчас я думал о маленьком сгусточке крови, из-за которого все случилось.

– Папа, скажи, пожалуйста… ты мог это предвидеть?

– Врач должен предвидеть все, – сердито ответил он.

И все-таки я снова задал вопрос:

– А сделать так, чтобы этого не случилось… ты мог?

– Я был обязан!

Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!

– Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста…

– Ты никогда не станешь врачом, – сказал папа.

– Почему?

– Потому что все время думаешь обо мне. То есть, и о себе! Вместо того, чтобы… Да ладно! – Папа махнул рукой.

– Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, – повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.

Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.

Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я сразу понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина заметил, что мы оглядываемся по сторонам.

– Вам кого?

– Где тут квартира Егорова? – спросил папа.

– A-а, сына ведете на исправление? – почему-то обрадовался мужчина. – У нас в доме, как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потянулись… Он в первом подъезде живет. На втором этаже… Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. – Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. – Без него вон ребята стол поломали… Стойку делали. Акробаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважа-ают… О цветах и кустах они, будь здоров, как заботятся. А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта – его. Он в первом подъезде живет… А в какой квартире-то? – обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.

– Вы про кого?

– Про Егорова.

Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.

– Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потому уж (из-за него!) – математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас провожу. Мать его дома, наверно…

Мне было страшно, что папа скажет: «Ивана Павловича уже нет…» Но папа молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.

Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала:

– Тут из школы приятели приходили к сыну. Очень без Ивана Павловича соскучились. Я ведь тоже в школе училась. Помню… Когда у нас урок отменяли, мы от радости не знали, куда деваться! А эти тоскуют. В больницу к нему собрались идти. Я здесь, на первом этаже… А вы поднимайтесь выше. Он там живет!

Не глядя, она ткнула пальцем в кнопку звонка. Дверь ей открыла соседка – ужасно какая-то недовольная и озабоченная.

– Что же вы ключи с собой не берете? От дел отрываете…

– Тут вот люди квартиру Ивана Павловича ищут, – зачем-то сообщила женщина с сумками.

Соседка заулыбалась, словно ей было стыдно перед людьми, которые ищут его квартиру.

– Иван Павлович над нами живет. Прямо над нами!

Мы стали подниматься… Медленно, будто считали ступени или были после какой-нибудь тяжелой болезни.

«Живет… Живет… Живет!.. – стучало у меня в ушах. – Живет…»