Текст книги "Каменная грудь"

Автор книги: Анатолий Загорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

ВОЛЬНЫЙ ЛЮД

Слышь, сотский… надо поспешить, – приподнялся в стременах Идар, – духом болотным потянуло – дождю идти.

Идар крутил коня во все стороны, задирал бороду к небу и, раздувая ноздри, втягивал в себя крепкий соленый запах моря.

На прибрежных меловых холмах, покрытых скудной растительностью, кружились вихри, соскакивали на воду и, захлестнутые гребешками волн, рассыпались белесыми облачками. Край неба посинел, подперся тремя темными столпами; просветлели тучи крикливых чаек, словно ветер сорвал с волн и носил по воздуху клочья белоснежной пены. Солнце спряталось за сырое облако, светило тускло, как из курева костра. Свежестью дохнули холмы, каждый камень обрисовался, каждая «дива» – выветренная меловая скала – приняла свои причудливые очертания.

– Непременно идти дождю, – повторил Идар, и Доброгаст невольно полез рукою за ворот рубахи, пощупал пергамен: «Не размокнет ли?»

– Тут где-то недалече селение, – продолжал Идар, – видишь, тропа протоптана. Спустимся к морю.

Они пришпорили коней, потрусили рысью по отлогому склону холма. Мелькнуло в редкой поросли терна древнее кладбище; три избушки без окон и дверей, позеленевшие от времени, проросшие травой – дома смерти; будто кривая печенежская сабля сверкнула перед глазами – широкими взмахами поднялась из-под копыт чайка и понеслась над морем все дальше, дальше, ловя его свежее дыхание…

Доброгаст возвращался в Киев гонцом великого князя. Грамота предназначалась княгине Ольге.

Немного времени прошло с тех пор, как русское войско выступило в поход, но уже была взята вся Восточная Болгария, пали восемьдесят городов, в числе которых были Карна, Новое село, Видицов, Каварна, Мдин, Дичин, Аколятря. Почти все они сдались без боя. Открывались городские ворота, толпы простого народа наводняли улицы и площади, встречали русское воинство.

Имя Героя (как отныне называли Святослава) стало крылатым, не было ни одного ни дальнего, ни близкого народа, до которого бы не донеслась весть о святой славе Русской земли. Отовсюду прибывали в Переяславец, где ныне обосновался великий князь, послы. Германский император Оттон Первый предлагал свои услуги по введению на Руси христианства; угры желали примкнуть к полкам руссо-болгар; перепуганный Никифор Фока уговаривал «царя варваров» возвратиться на «свой Борисфен»[33]33
  Борисфен – Днепр (греч.).


[Закрыть] и выплачивал Святославу ту же дань, какую прежде отправлял царю Петру. Ломилась государственная казна от золотых и серебряных слитков, саманидских диргем, крестатых динариев, греческих мелиарисиев с изображением лика боговдохновенного. Но не золото радовало Святослава – каждый день приходили к нему все новые и новые дружины, готовые отправиться под его стягами к стенам «царственного полиса». Князь не спешил. Он собирал силы.

Вечерами держал совет со старейшей дружиной и нарочитыми мужами из болгар. Затихали хоромы, становилось тревожно на подворье, ни песни, ни смеха, ни пьяной забористой речи, только лошади в конюшне пофыркивали и стучали копытами. Думали до поздней ночи.

Утром полки начинали игры. Делались броски на сорок верст без единого глотка воды; переходили болота; если встречалась на пути рощица, врубались в нее, валили на землю деревья; устраивали засады, погружались в Дунай, дыша через камышинки; учились быстро окружать лагерь рядами перевернутых телег. Возвращались домой к вечеру, опаленные солнцем, исхлестанные травами. Готовились.

За это время Доброгаст о многом передумал. Он сильно изменился, возмужал, окреп, в глазах появилось что-то новое, твердое. Движения хоть и не утратили прежней порывистости, стали более определенны, сдержанны. Много уже было пройдено дорог, изведано горя, много увидено, много встречено разных людей. К тому же теперь он был принят в молодшую дружину и облечен званием сотского. Рана его заживала медленно, левая рука еще плохо слушалась: удар пришелся в плечо.

Путники спустились к берегу. Море оглушило шумом, кони опасливо косились на стремительно подкатывающуюся к ногам воду, прядали ушами. Вскоре показалось селение на взлобке холма: ветхие мазанки с растрепанными ветром крышами, с размытыми до плетеных остовов глиняными стенами, без изгородей. Кругом полусгнившие однодеревки, обрывки смоляных веревок, всякий мусор. В рыжей щетке травы – кайма голубых ракушек. Одна единственная торчала на холме верба с обнаженными волосатыми корнями, перевитая чахлыми стеблями хмеля.

Перед мазанками на берегу – жалкая кучка народа. Казалось, стоит разгневанному морю выкатить вал повыше, посильней, чтобы слизнуть ее и навсегда оставить берег диким, пустынным. Люди были чем-то взволнованы, они суетились, размахивали руками, лица их были обращены к морю.

Доброгаст пустил коня в галоп.

– Что ты? – крикнул Идар, догоняя его.

– Люди там, в море! – ответил Доброгаст.

Скакали молча, только летели из-под копыт кремни, потом мягко зашуршал песок.

– Э-э-эй! Эй! – отделившись от толпы, побежал им навстречу старик в долгополой домотканой рубахе, почерневший под солнцем, с бритой головой, на которой заячьим хвостиком пушился седой чуб. Старик грозил кулаком и кричал кому-то:

– Будимир! Неси мне копье, Будимир!

Доброгаст остановил коня, под копытами – рыбацкая сеть, разостланная для просушки. Старая сеть, штопаная, белая от соли, с прилипшею тиной и запутавшимися ракушками.

Из крайней мазанки стремглав выбежал загорелый мальчишка, держа в руках непомерно длинное копье.

– Пошто сеть топчешь? Совсем гнилая сеть, а ты топчешь! – накинулся старик на Доброгаста.

Тот не успел и рта открыть, как старик ловко подхватил брошенное ему копье, заткнул подол рубахи за штаны и надвинулся на всадников.

– Пошто сеть топчете!

– Угомонись ты, старина! – бросил было Идар, но старик направил копье прямо в грудь.

Рука Идара невольно рванулась к мечу. Доброгаст остановил его.

– Чего взбеленился, старче… цела твоя сеть. Кидаешься, как на хиновя.[34]34
  Хиновя – так русские в древности называли обитателей степей – печенегов, половцев, торков и др.


[Закрыть]

Ненавистью сверкнули глаза старика; расставив ноги, стоял рядом с ним мальчишка – в каждой руке по кремню.

– Да вы хуже, чем хиновя! Житья от вас не стало… от насильников. Так и рыщете по всему Белобережью – мало вам своей земли!

– Да ведь земля она везде русская, – возразил Доброгаст, спрыгивая с коня.

– Русская, да не боярская!

– Ну, ну, угомонись ты, – осторожно съезжая с сети, сказал Идар, – и ты, отрок, не дуйся, как лягушка в болоте. Мы люди мирные, обижать вас не будем.

Осмотрели сеть – в одном только месте дыра прорвана.

– Так вы не мытники, чай? – подозрительно косясь, спросил старик. – В нынешнем году дыхнуть нам не дают княжеские. Соль им давай, рыбу давай… А мы к этому непривычны, мы – вольный люд.

– Нет, старче, мы не мытники, успокойся, опусти копье и вот тебе за потоптанную сеть.

Доброгаст бросил к его исполосованным синими венами ногам серебряную монету. Копье сразу же опустилось, старик поднял монету, рассмотрел:

– Настоящая, вот и зарубка есть.

Смягчился и Будимир, улыбнулся, взъерошил давно не чесанные волосы, погладил шею Доброгастова коня.

– Ну ты… каурый, тпррру… норовистый, небось?

Подошли к кучке людей, глядящих в море. Оно хлестало пеной, гремела выбрасываемая на берег галька. Валы поднимались один выше другого, росли; на хребтах появлялись седые гривы; не выдержав собственной тяжести, валы рушились и возникали другие. Летели соленые брызги, вода стремительно подкатывалась к ногам, но никто этого не замечал.

Обнаженная по пояс, совсем еще молодая женщина, протягивая руки, кричала:

– Сокол! Сокол! Выплывай, лада моя!.. Ты, гневный Позвизд,[35]35
  Позвизд – в древней Руси языческий бог погоды, ненастья.


[Закрыть] не бушуй, утихомирься, и ты, Стрибог, повелитель ветров, не гони волну на море… Не нужно мне, Сокол, рыбы-севрюги, не нужно полосатого окуня… Покажи мне лицо твое, Сокол!

– Эх, не выплывет Сокол, зазря погибнет от своей дурости, – вполголоса сказал рыбак рядом с Доброгастом.

Хлынул проливной дождь. Его мутная завеса скрыла за собой море.

– Лада моя, лада! – истошно кричала женщина, ударяя кулаками в обнаженную грудь. – На кого ты меня покинул горемычную! Куда ты девался, неудачливый мой!

Грохотало море, шипела между камней пена, хлестали холодные струи дождя, словно слились в одно и небо, и вода, и земля.

– Ну же, идемте, – потянул Идара за рукав старик, – не выплывет Сокол.

Поставили коней под навесом, где, развешанная серебристыми ожерельями, сушилась мелкая рыбешка, вошли в избу.

Будимир возился у печи, высекая огонь.

– А вы куда путь держите, люди? – спросил старик Доброгаста.

– В Киев, – коротко ответил тот.

– Что ж, дорога свободна… печенеги отхлынули от Белобережья, уже давненько их не видно, а то отбоя не было. Когда гречники в Царьград плыли, они все берегом шли, ждали – волна ладьи выбросит… поживиться хотели. Да не дождались – погоды тихие стояли, ведренные.

– Отойди, дед, ты мне дровишки намочишь, – вставил Будимир.

– А что, бывали схватки со степняками? – спросил Доброгаст.

– Почитай, каждый месяц. Принапрут они, все бродничество соберется здесь, на Белобережье, и начинается война. Да, лихое время – крутая волна и рваные ветрила! С печенегами воюем, с греками прошлым летом бились, а тут еще княжеские мытники. Все отбирают, чуть что – секут мечами беспощадно. Плохо стало на Белом берегу – ветер уже не тот, не морем пахнет, а розгой. Повернул, знать, ветер. Киевлянином запахло.

Старик насупился, сердито поскреб смуглую лысину и продолжал:

– Но хоть полову жуем, да на воле живем… Скажите там, в стольном, что мы своего не уступим. Мы будем крепко драться за волю и с греком, и с печенегом, и с вами, честной народ киевляне!

Доброгаст не нашел, что ответить, а Идар пробормотал:

– Киев, дедушка, вольный город…

– Врешь, добрый человек, – вскинулся рыбак, – нет воли на Руси! Давно уже князь с боярами упрятали ее в свои хоромы, в сундуки кованые запечатали. Я тебе так скажу: немного воли осталось у вас. Ваша мужицкая воля на конце копья… ее воевать еще надо!

Доброгаст даже вздрогнул, его поразили последние слова старика – сколько в них было глубокой правды! Ни от кого раньше не слыхивал он подобных речей. Доброгаст запомнит их, в самом сердце схоронит. Значит, не он один бежал из боярской вотчины, поправ русский закон. Целый народ голодал тогда, пекся под солнцем, брел по бездорожью. Целый народ думал с ним заодно. Думал и думает!..

Ярко пылал в печке огонь, освещая избу – багры, весла, сети по стенам.

Сварилась уха, дождь перестал хлестать по крыше, но еще долго булькало кругом, журчало: звонко дробилась капель.

– Да, погиб Сокол, погиб человек, – обронил старик, прихлебывая с большой раковины, заменявшей ему ложку, – из-за жадности погиб. Больно жаден был на охоту, один отправлялся, без товарища. Дескать, все, что поймаю, – мое! Слушай, Будимир, и на ус мотай… Вот у них, значит, важное дело, – указал он на Доброгаста и Идара, – коли они вдвоем едут…

– Верно, – подхватил Идар, – свято слово «товарищ». Еще когда Русь наша вроде дитя была и мог ее обидеть каждый, кто посильнее был, собирались со всей земли люди и плыли в ладьях с товарами торговать за морем… Трудно было торговать, на порогах степняки нападали. Приходилось частые остановки делать. Ладьи разгружали, товары выносили на берег, разбивался лагерь – товарище. Люди не спали… Охраняли его все; вступая в битву, называли друг друга товарищами.

Помолчали.

– Все вопит жена Сокола, – произнес старик глухо, – чего вопить – завтра она получит его обратно, море ничего не принимает, все назад отдает. Я как-то серьгу бронзовую обронил с лодки, а через денек отшумело море и выбросило мою серьгу на камешек. Гляжу – лежит, мытая, чистенькая… Завтра, помяните мое слово, выбросит Сокола.

Наступила ночь. Море не умолкало – работало. Старик уснул, растянувшись на лавке, спал и Идар, открыв рот, всхрапывая. Доброгаст не мог спать – радостно было на душе. Радостно оттого, что рука лежала на завернутом в рогожу кафтане. Кафтан новехонький, скарлатный,[36]36
  Скарлатный – суконный.


[Закрыть] парчовый воротник оторочен золотой лентой – сам Святослав пожаловал. Что-то теперь делает Судислава? Как она обрадуется, когда увидит его в наряде сотского!

Будимир потянул за рукав, спросил шепотом:

– Что такое Киев?

– Киев – это… – Доброгаст запнулся, не знал, что сказать, – это огромный город… Хоромины каменные есть, а уж избы крепкие, бревенчатые. Народу – пропасть…

– А песни там любят?

– И песни любят… Сколько хочешь гусляров – все важные, седобородые… ходят от двора к двору, пощипывают струны.

Будимир торопливо достал из-под лавки большие с полуистертой синей росписью гусли, сверкнул глазами на Доброгаста:

– Спеть тебе или нет?

Доброгаст кивнул головой. Мальчик поставил выгиб гуслей на колени, тронул потертые струны. Мягкий, нежный звук родился, поплыл по избе, одинокий, как ладья в море. Будимир запел тихо-тихо:

 
Горько нам, холопам, за боярами жить,
Их свирепству служить.
Была у нас раньше воля,
А теперь за нами ходит злая недоля.
Горе от бояр нам, горе и бедство.
Отняли у нас дедовское наследство.
Что не тугнет земля и молчит небо?
Разве мы без бояр не сеяли хлеба?
Разве скот мы тогда не водили,
По лесам за зверьем не ходили?
На что нам лес, на что нам поле,
Когда отнята у нас воля…
 

Будимир неожиданно оборвал песню, оперся о гусли, прислушался. Зрачки его расширились.

Вдруг сверкнула молния, близко за стеной ударила волна, и Доброгасту почудилось: море продолжило песню, только уже без слов. В ней было что-то бесконечно тоскливое, жалобное, и в то же время грозное. Хорошо пел Будимир!

– А далеко она, Киевская земля? – спросил гусляр.

– Далеко, – отвечал Доброгаст, засыпая, – за горами, за морями, за широкими долами…

– Ой-ой-ой! – протянул Будимир и прицокнул языком, а через некоторое время снова спросил: – А что, хороша она, Киевская земля? Какая она?

– Она хороша… трудно там нашему брату, но зато… зато там середина земли нашей – отчизны!

Рано поутру, едва только забрезжил рассвет, Идар разбудил Доброгаста. Наскоро задали корм лошадям, оседлали их и пустились в дальнейший путь.

Море было серое, тихое. Раскачивалось и посапывало. У берега густая, будто бы маслянистая волна подбивала принесенные откуда-то почерневшие палки, щепки. Сохла пахучая гряда побуревших водорослей. В одном месте темнело что-то. Подъехали ближе – наверное, он! Сокол! Болтают волны его ноги, руки скользят по мокрой гальке – будто карабкается на берег. Не остановились, поехали дальше, и вдруг навстречу – Будимир. За спиной – гусли, тяжело дышит:

– Возьмите меня с собой!

– Как это! Ах ты, пострел! – засмеялся Идар.

– А так. Возьмите меня товарищем в Киев, – настаивал мальчик, – петь хочу… Здесь некому, а там пропасть народа…

– Ну нет, – возразил Доброгаст, – на кого ты деда покинешь?

– Пеший конному не товарищ! – пошутил Идар.

Наполнились слезами глаза Будимира, ничего не сказал, только опустил голову.

Нехорошо почему-то стало на душе Доброгаста, пришпорил коня. Отъехав с полверсты, обернулся. Мальчик все еще стоял, глядя им вслед. Пузырем взбухла за его спиной латаная рубаха.

ДОБЫТЧИК

Вельможа Блуд в расстегнутом на груди зеленом с золотыми крапинками кафтане, делающем его похожим на майского жука, взбирался по мраморной лестнице, ведущей в клеть великокняжеских хором. Он тяжело дышал и беспрерывно отдувался, а поднявшись, остановился на минуту, чтобы у растворенного окна вдохнуть свежего ветерка, долетавшего с Днепра.

Когда бы вельможа ни направлялся к княгине, он всегда здесь останавливался, чтобы хорошенько поразмыслить у дверей, все взвесить, оценить, собраться с духом и заодно полюбоваться видом, открывающимся из окна.

Хоромы окружал земляной вал детинца, внутри которого расположились охотничьи и конюшие дворы. К палатам, выкрашенным в светло-коричневый цвет, лепились оружейная и потешный двор, отсвечивающие матовою белизною стен. Глухие арки, толстостенные переходы, башенки для «сторожей дворовых» – все это в золоченой меди, волнистых узорах и резном камне. Позади – скотные и птичьи дворы, возовни, винные погреба. Дальше шли подворья лучших мужей Киева: бояр Чудиных и Гордятиных, за ними принадлежащая Ольге стеклодувня. Вся площадь Верхнего города тщательно выровнена и выложена каменными плитами с водостоком. Золотым четырехгранным копьем врезается в небо Ольгин терем, его окружают пять других, поменьше.

День клонился к вечеру, но жара не спадала. Опершись о горячие от солнца секиры, дремали стражники у ворот детинца, у Гордятиных на крыльце выбивали пуховики, девочка сидела в канаве, свертывая куклу из пыльного лопуха, лениво раскачивались брошенные качели, сонно трепыхалась в небе стая голубей.

На затененной стороне Днепра, близко к берегу, стояли три корабля, готовых к отплытию…

Блуд достал из шапки костяную ложечку-уховертку, поковырял ею в ухе, свернул бороденку трубкой, колышком заострил и направился в покои. Навстречу поспешил огнищанин, но Блуд его отстранил.

Стража бесшумно отворила двери, вельможа застегнулся, вошел в полутемные мрачные покои. Так и обдало застоявшимся запахом ладана и старого пергамена.

В покоях было прохладно. От неверного света лампады в углу, под иконой, предметы, казалось, плавали в воздухе. Сурово и тускло мерцал на стене тяжелый меч Киевского княжества – хранитель власти. Единственный камень – диамант украшал массивную рукоять, но был он велик и прозрачен, как вода горного озера.

У стены, под запыленным бархатным балдахином, стояло отделанное слоновой костью ложе из тисса. Больная Ольга полулежала на подушках, прямо держа седовласую, в черном повойнике, голову. Ноги ее прикрывала широкая санная полость из медвежьей шкуры. Перед княгиней, спиной к Блуду, стоял высокого роста человек в кафтане сотского.

В руках Ольги чуть заметно дрожал лист пергамена, исписанного красными чернилами, и раскачивалась восковая печать на шнуре. Княгиня медленно, вдумываясь в каждое слово, читала: «… Здесь середина земли моей, сюда стекаются все блага: из греческой земли – золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и из Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы…»

– Язычник! – неожиданно оборвав чтение, возмутилась княгиня. – Что надумал, нечестивец. Где середину земли отыскал!

Потрясла грамотой перед самым носом сотского, хотела что-то добавить, но не нашла слов и снова углубилась в чтение.

– Ты ступай, – пробормотала она, – будешь нужен – кликну.

Сотский низко поклонился, попятился и, повернувшись на каблуках, носом к носу столкнулся с Блудом.

– Э! – только и смог произнести тот, узнав Доброгаста.

Екнуло сердце у Доброгаста, но вида не подал – встретился глазами с вельможей.

– Пристегнул воротник парчовый, холоп? Сапоги надел красные, гусь лапчатый, свинья с серьгою в ноздре! – зашипел Блуд.

– Мы с тобой рассчитаемся, – спокойно сказал Доброгаст, – отдам тебе своего коня и задаток верну.

– У тебя ничего своего нет, – шипел Блуд, – ничего… понял? Ты – раб!.. Мой раб!

– Подвинься, боярин, – повернул крутое плечо Доброгаст, – не стой на дороге!

Кровь бросилась в лицо, задрожали губы.

– Нишкни, ты, – загородил дорогу вельможа. Резко сменил тон, заулыбался жабьей улыбкой, – шучу я… что было, то сплыло. Где же волки? В лес ушли. Где же лес? Черви выточили. Где же черви? Птицы склевали… Так-то… Ты мне нужен, слышишь?! Подожди в сенях.

Блуд потер руки, пригладил бороденку и пропустил Доброгаста в дверь.

– Слыхал, думный боярин? – встретила вопросом Ольга. – Пишет – хочу остаться в Переяславце, мир-де заключен, потолкую еще с уграми, соберу силы и пойду на Царьград… А то, что по всей земле печенеги рыщут, аки волки, посевы потравляют, села жгут – ему не вздохнется. А то, что я больна и нет князя на Руси, – ему не вздохнется. «…буду на Дунае сидеть!» Говорила– не возьмешь того мечом, что крестом добывается, нет! Креститься не хочет… святую веру принять не хочет да еще и кощунствует: «Не поклонюсь деревянной корсте[37]37
  Корста – гроб.


[Закрыть] и мертвецу в ней…» Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости мя грешную, – закрестилась Ольга.

Поправив повойник на голове, продолжала:

– Вера его… тьфу… идолы железные, бессмысленные… Ну, что они значат – жалкие боги, дикие, грубые? Что они дают душе и уму? А вот ежели Ветхий и Новый Заветы войдут в кровь нашу, мы поравняемся с Царьградом! Мы будем всесильны, ибо люд наш станет смиренен и легко будет володеть им… Нет власти аще не от Бога. О, если бы дал мне Господь силы подняться с этого ложа… тлением веет от него… Я поняла ныне, дошла умом своим, Блуд, что не меч, но крест надо вознести над Русью. И что значит бренная жизнь по сравнению с раем небесным?

Ольга подняла двуперстие. Что-то жуткое было во всей ее высохшей фигуре, в напряженной, костлявой руке.

– Замирятся тогда древляне и другие племена, – продолжала она, – признают над собой власть киевского князя – наместника Бога на земле. Не мечом, не мечом – крестом надо! А князь этого не разумеет, ведь потому-то и коломутно на Руси, потому-то и явился сюда этот добытчик… Где он? Почему не бьет челом?

– О ком, матушка, изволишь говорить? – притворился непонимающим Блуд.

– Ты знаешь о ком!.. Что ему нужно здесь, в Киеве?

– Э…хе…хе, – потер свои, удивительно не идущие ко всему его ожиревшему телу, крепкие, волосатые руки вельможа.

Закатный луч на минуту пробился сквозь узорчатое окно, осветил сухое, властное лицо княгини, пошарил в складках медвежьей полости и пропал. В покоях от этого стало еще пустынней, еще сумрачней.

– А вот я велю нынче схватить добытчика, распять его на санях и возить по Киеву.

Ольга медленно перекрестилась.

– Великая княгиня забывает, что он явился в Киев не верхом на козе, а в железной грозе, – ответил Блуд, ласково склонив голову набок. – Мои люди донесли: в начале лета он бродил за Днепром в степи, аки пес бродячий, аки волк голодный – витязь-изгой. Вынюхивал, оборотень, тропки, в Киев ведущие, говорил с печенегами и любечанским воеводой, потом вернулся в Искоростень. Подбивал восстать Древлянскую землю.

– Не знаю никакой Древлянской земли, вельможа! – зло перебила Ольга. – Есть Русская земля!

Ольга ударила в медную доску – било. Дребезжащий звук заныл, повисел в воздухе и медленно растаял. Вошел клещеногий огнищанин.

– Где Судислава?

– Помилуй ее, матушка, – загремел тот, – как появился здесь пустоглазый, не узнать ее. Знай краснеет маковым цветом, так расцвела, так расцвела… и впрямь папоротница купальская.

– Почади ладаном да ступай, – оборвала его Ольга.

Сумеречные тени выплыли из углов, заструились, свет лампады стал ярче, затеплилась кругом бронза и позолота. Вытянутая тень княгини легла на ковер, рядом с диковинными птицами.

– Говори же, Блуд!

– Сам он, матушка, расположился на половине Святослава, а дружина – на подворье.

– У Святослава? – вскинула Ольга седые брови. – А ты где был? Куда смотрел, думный боярин?

Блуд не перечил; глаза его умаслились, встопорщились волосенки на голове.

– Всему свое время, матушка, поспеют ягодки и сами на блюдо улягутся.

– Слушай, вельможа! Этот пустоглазый не зря явился, такой мне сон виделся вещий… Но ежели что случится, ежели какая пря поднимется, – ты один в ответе за все! Нет в тебе ни отваги, ни удали мужа и князю ты плохой советчик… Зато задним умом крепок: до небес совьешь веревочку и к самому Богу влезешь. Отныне быть тебе на Руси тайным нарядником!

Великая княгиня перекрестила Блуда. Тот покорно наклонил голову.

– Обложись прелагатаями,[38]38
  Прелагатай – шпион (древнерус.).


[Закрыть] чтобы все, какие ни будут козни, душить в самом зачатии. И помни: – пущенная кровь жизнь спасает – так говорит мой лекарь Абербан. Да не остановит никто твоих действий и да благословит тебя Десница Всевышнего!

Лысина Блуда покрылась капельками пота, Ольга смотрела на него в упор, нужно было отвечать. Тогда боярин приник к ее опаловым перстням, проговорил умиленно:

– Я готов, матушка, служить тебе верой и правдой.

– Аминь, – заключила великая княгиня.

В наступившей тишине негромко ворковали голуби под окном. Муха села на нос Блуда, потерла лапки; вельможа скосил глаза, потер жесткие ладони. «Все в порядке», – подумал удовлетворенно.

– Благодарю, княгинюшка, за великую честь.

Он стукнулся лбом о ковер, где чернела тень великой княгини, просиял морщинками у глаз и по-язычески поклонился иконе, подаренной Ольге византийским епископом Иоакимом. Повернулся и затараторил:

– Волки на горку, а зайка с горки, скок-поскок, да в лесок. Елки дразниться, волки казниться, пташка чирик-чирик. Ах, как бы нашего дела да луна не проглядела! Доброй вам ночи, серые, зайки-то нынче смелые.

– Понес, все вокруг да около, – резко прервала его Ольга, – глупы твои притчи, без смысла, без разума.

Она словно окаменела, забылась, взгляд остановился на бледно светящемся язычке лампады. Чуть шевелились бескровные губы, зрачки глаз расширились, разгладились на лбу глубокие морщины. Лик Христа был залит красным светом, а княгине казалось, что это сын ее, непобедимый полководец Святослав, плавает в луже крови.

– В голове слабость, будто бы в колодец заглянула, – вздохнув, очнулась наконец княгиня, – да, много исхожено дорог.

– Каждая морщинка на челе – тропинка на земле, – подхватил Блуд.

– Премного грехов содеяно, – снова вздохнула Ольга.

– На земле горшки, а на луне вершки – вот какие наши грешки, – привстал на цыпочки вельможа, вытянул руки.

Над окном возились дикие голуби, мотылек дергался у лампады, где-то далеко начиналась протяжная песня.

– Матушка-княгинюшка, где же оно, счастье наше? Проросло ведь, хмелем перевилось и облетело, как липа осенью. – Блуд закусил нижнюю губу, было не всхлипнул.

Неловко кланяясь, в покои вошел огнищанин:

– Лекарь Абербан, великая княгиня, впустить?

Но в покои уже входил молодой среднего роста армянин в свободной, опадающей красивыми складками одежде.

– Привэт тебе рэгия Куявии, великий Ольга! Адын голубой цветок – сунбул растьёт на горе Арагац, говорит мая друг песнотворец Нарекаци, а другой цветок растьёт на Киевской гора.

Абербан одним движением перекрестился на образ и изящно поклонился Ольге:

– Мы будем щупать твой священный косточка и лить в твое брюхо настой-джан из осэм трав.

Блуд отошел к окну, оглядел город. Два упившихся ремесленника, поддерживая друг друга, взбирались на гору, тащилась повозка, груженная задымленною рыбой, трое всадников в роскошных одеждах проскакали в сторону Аскольдовой могилы. Прошло несколько минут.

– Я сдэлил все, остальное пусть сдэлит Господь Бог, – послышался наконец вкрадчивый голос Абербана.

Блуд поманил лекаря пальцем и, когда тот подошел, заглянул в его темные глаза:

– Э… э… как тебя?

– Абербан из Аштарака, – ответил тот.

– Вот что, Абербашка, приготовь мне несколько капель… понимаешь? Верных капелек, так, чтобы нежданно-негаданно… возьми!

Золото блеснуло в руках вельможи и скрылось в широких рукавах армянина.

– Блеснет рыбка боком – невод бросай, – подмигнул Блуд.

– Я всэгда рад слюжить хорошим человек, – не без иронии отвечал лекарь.

Оставив на столике из белого явора снадобья в глиняных пузырьках, он вежливо поклонился и бесшумно вышел.

– А я вот что говорю, матушка: над землей погасли звездочки, по земле шакалы бегают, на макушки брешут городские, – зачастил вельможа, – идет оно тучей-тучею, бедою неминучею…

– Да ты меня не путай, – нахмурилась Ольга, – кто там бегает? Какие тучи? В голове у тебя, неразумного, тучи!

Голос княгини был строг, она насторожилась.

– Степь на нас подымается, слышишь ли, – выпалил Блуд, – печенеги идут всеми улусами.

– Это Курей, значит? Но он дрожит при одном имени Святослава.

– От Дуная до Киева не один день пути, княгиня. Надо гонцов послать.

– Шли того, что с грамотой прибыл.

– Доброгаста-то? Нет, он мне здесь понадобится. Смышлен холоп.

– Ты – нарядник, делай по разумению.

– Печенеги, княгинюшка, разнесли многие заставы на Десне… У них стяги из собачьих шкур с конскими хвостами, пьют они из черепов; из кожи с голов делают полотенца, а кожу с туловищ набрасывают на лошадей вместо попон. Волчьи обычаи у этих людей; они обдирают и жрут всякую нечисть, даже сусликов.

– Свят, свят! – перекрестилась Ольга. – Дай знать воеводе Претичу, пусть соберет ратных людей и войдет в Киев.

Она не на шутку встревожилась и хотела еще что-то добавить, но скрипнула дверь.

– Из города Искоростеня Златолист, – объявил огнищанин, скрывая поклоном кривую ухмылку.

– Он знает, что я тут? – подскочил к нему Блуд.

– Нет, я не говорил, – ответил огнищанин.

– Молчи же! – пригрозил вельможа.

– Зови, – приказала Ольга спокойным голосом.

Блуд, не раздумывая, шмыгнул в угол, зашуршал складками занавеси, притаился.

Послышались тяжелые шаги… все ближе… ближе… Клубок застрял в горле Ольги – хотелось встать, гордо, по-княжески, выпрямиться, сжать крепкий посох… Хоть бы княжеская шапка была под рукой, дорогая шапка – вся в самоцветных, играющих огнем камнях.

Загремели шпоры, заколебался огонек лампады, метнулась с пола на стену Ольгина тень. В покои вошел безбородый витязь, облаченный в панцирь и поножи. Тотчас же за его спиною выросли меченые.

– Н-ну? – медленно протянула княгиня.

Низко поклонились меченые, словно их ветер пригнул. Златолист стоял несгибаемым. Наступило неловкое молчание.

– Как здоровье, княгиня? – спросил наконец один из меченых.

– Слава Богу, – ответила Ольга.

– Слава Даждь-богу, – дерзко возразил кмет.

Великая княгиня вздрогнула, но сдержалась, только хищные пальцы сильнее впились в густой мех полости.

– С чем пожаловал, витязь? По какому случаю?

Глаза того потемнели, со лба к самому переносью съехал стальной обруч.

– Ты все узнаешь, княгиня… Я напомню тебе о разоренной Деревской земле, о сожженных городах, замученном люде… Как жгла его в банях, закапывала живьем, морила голодом. Кровавые тени будут скитаться по Деревской земле, пока не настанет день мщения, а он недалек – придется тебе, княгиня, ответ держать за все древлянские козни!

Ольга усердно крестилась, но не в силах была оторваться от странно притягивающих глаз. Будто только и можно смотреть, что в глаза. А взгляд ведь бесстыжий, искушающий.

– Нет, ты уйдешь из Киева, добром уйдешь, – задохнулась княгиня, – клянись мне… Иначе худо тебе будет. Это говорю я… твоя княгиня… И ни слова про древлян, язык-помело! Тебе ли о них говорить… гнусному добытчику… Я о Руси думала, не уставала, тащила их из темных лесов к свету… землю собирала. А они упирались, медведи упрямые, войны затевали. Любо им было жить по-звериному; хоть в берлогах, да не под Киевом. Вчетвером горшок лепят по сию пору, петушиным гребнем голову чешут.

Ольга гневалась все сильней:

– И ты, нечестивец, смеешь меня упрекать? Ты, сын древлянского князька? А кто за тобой?.. Люди?.. Нет! Нет никого за тобой, один ты, добытчик! Знаю, о чем мыслишь. Сказано пророком Исаией: «Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их…» Не получится! Киев восстанет!