Текст книги "Загадка Идола"

Автор книги: Анатолий Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Малышев Анатолий Федорович
Загадка Идола

Анатолий Федорович Малышев

ЗАГАДКА ИДОЛА

Научно-фантастическая повесть

ОГЛАВЛЕНИЕ

Письмо

Наваждение

Древними тропами

Неточность в миллион лет

Улыбка Идола

Идол № 17

Неожиданная исповедь

Вокруг улыбающегося Идола

Загадка улыбающегося Идола

Предназначение

Последний дар Идола

Есть некоторые основания предполагать, что все эти солнца, сияющие нам с небес, освещают и согревают вокруг себя чью-то жизнь и чью-то мысль.

А. Франс. Современная история.

Много тысячелетий назад горная страна Киргизия была равниной. Высокогорные сырты Терскей-Алатау, Акшийрака, где сейчас чабаны выпасают скот, – это древние поверхности, сохранившиеся от былой равнины, разрушенной горообразовательными процессами.

Между Фрунзе и Рыбачьим, южнее Боомского ущелья, любознательный человек невольно обратит внимание на контрастную картину гор: красно-бурые суглинки и конгломераты, перекрытые сверху белыми суглинками. Какая тайна заключена в этих двух-трехметровых пластах пород, возможно, хранящих секрет возникновения разумной жизни на Земле? Именно на этот промежуток времени, перед отложением белых суглинков, три-четыре миллиона лет назад, приходится появление человека.

На Тянь-Шане первые следы деятельности человека сохранились на территории, расположенной между озером Иссык-Куль и городом Нарыном, в галечниках реки Он-Арча. Здесь найдено примитивное каменное орудие, изготовленное почти триста тысяч лет назад.

Загадка появления разумной жизни на Земле остается до сих пор тайной. Поэтому не случайно появление гипотез о привносе жизни и разума из Космоса. Создатели этих гипотез приводят множество косвенных доказательств пребывания космических пришельцев в Африке и Америке.

А если космические путешественники побывали когда-то в Средней Азии, на Тянь-Шане? Какие знаки оставили они?

И где именно?

ПИСЬМО

Счистив снег с калош, Никифор Антонович Преображенский, профессор археологии, вошел в свой подъезд.

– Никифор Антоныч! – окликнула его лифтерша Сима Арнольдовна. – К вам пришел какой-то товарищ. Спит на ходу! Устал, бедняга. Студент ваш, наверное. – Сима Арнольдовна всех, приходивших к профессору, называла студентами и на девяносто процентов была права. – Я отвела его к вам и уложила на диван. Как всегда.

– Благодарю, Сима Арнольдовна!

За пятнадцать лет преподавания у Никифора Антоновича появилось много друзей, с большинством он переписывался, а приезжающие в Москву считали своим долгом навестить его.

Впрочем, десять лет назад его жена и ушла из-за этого: "Проходной двор – твоя квартира, милый супруг! Всегда накурено, везде окурки дрянных папирос, вечный шум, споры. Уж эти твои выпускники! Когда же мы будем жить для себя ? "

Преображенский отомкнул дверь и, не раздеваясь, заглянул в большую комнату: из какого выпуска?

Человек, вскочивший с дивана, был ему незнаком.

– Доломатенко Виктор. Геолог, – улыбаясь, представился он, и добавил на вопрос профессора: – Георгиевич. Но зовите меня просто Виктор.

– Сейчас мы закажем Симе Арнольдовне крепкого чаю, а потом я к вашим услугам.

– Ваш выпускник, Введенский Павел Игнатьевич... – начал гость.

– Введенский! – вырвалось у Преображенского. – Давно же он не давал о себе знать!

– Павел Игнатьевич настоятельно просил меня передать лично вам в руки это письмо. Он не отправил его почтой: слишком долго. В письме, по слопам Павла Игнатьевича, есть кое-какие нюансы, поэтому он хотел, чтобы вы прочли его в моем присутствии и сразу же ответили. И устно и письменно, если, конечно, это вас не затруднит.

Преображенский вскрыл конверт.

– Я в Москве еще три дня буду: служебные дела, поручения сотрудников...

– Жить будете у меня.

– С радостью! Павел Игнатьевич так мне и сказал, что вы непременно у себя заставите жить.

– Вот что, Виктор Георгиевич, – сказал Никифор Антонович, прочтя письмо, – устного ответа пока не будет. Письменный дам перед вашим отъездом. Но сразу скажу о своих сомнениях. Павел Игнатьевич датирует возраст обнаруженных им захоронений в пределах двадцатого – пятнадцатого веков до нашей эры. Я не специалист по этой эпохе. Моя сфера – первое тысячелетие нашей эры. Это первое. Теперь второе. – Никифор Антонович покраснел. Повысив голос, он продолжил: – Нет ни одного факта в истории Средней Азии, заметьте, ни одного, который позволил бы даже предположить о возможности культурных поселений в такие древние времена. Надгробные каменные изваяния – это уже высокая культура. Сочетание полуоседлого и кочевого образов жизни! Этим может похвастаться Древний Египет, но отнюдь не Средняя Азия. Ах, Введенский, Введенский!

Никифор Антонович сел, задумался. Его давно манила Средняя Азия, но он хранил эту мечту в себе. И вот письмо Введенского. "Доставка в Каракол * гарантирована". Доломатенко должен еще раз появиться в Москве весной. Соблазнительно! Уральские находки палеолита можно пока отложить. Но возраст этих раскопок! Никифор Антонович глянул в бегущие строки письма: в это невозможно поверить.

– Каменные идолы двадцатого века до нашей эры! В Средней Азии! – вдруг взорвался он. – Абракадабра!

Доломатенко радостно ухмыльнулся, вытащил папиросы.

* Каракол – ныне г. Пржевальск.

– Чему вы улыбаетесь? Этим вымыслам гражданина Введенского? Этой абракадабре?

Геолог улыбался, вспоминая наставления Павла Введенского: "Слушай профессора внимательно. Дождись, когда он начнет говорить "абракадабра", назовет меня гражданином, – только после этого начинай разговор".

– В этот возраст и сам Пашка, то есть Павел Игнатьевич, не верит. Только, говорит, против геологических данных не попрешь. Ведь по уступам речных террас, как по кольцам дерева, можно определить их возраст, время образования.

Так вот, надгробные идолы как раз и перекрываются такими речными наносами, которым меньше пятнадцати веков не дашь. Да вы сами увидите!

Никифор Антонович колебался: помимо намеченной поездки на Урал, его ждала незаконченная рукопись об уральском палеолите.

– И еще Введенский просил, чтобы вы геолога нашли, знающего четвертичную геологию. Я ведь занимаюсь поисками руды. А тут нужен специалист-четвертичник. По-моему, сомневается Павел Игнатьевич в возрасте этих террас. Вы, говорит, поможете обязательно.

И профессор вдруг согласился поехать весной.

НАВАЖДЕНИЕ

Первая ночь в Караколе была холодной – рядом Терскей-Алатау.

Утром Никифор Антонович вместе с Доломатенко был в транспортной конторе. Молодой директор сказал, что лошадей нет, но через несколько дней пригонят табун из Покровки. Они вернулись ни с чем.

Никифор Антонович стоял в коридоре у окна, смотрел на двор с маленькими березками, сторожившими глинобитные дувалы. Из-за полуоткрытой двери доносился женский смех.

В коридоре раздался голос Доломатенко:

– Не беспокойтесь, Никифор Антонович, мы обо всем договорились, лошадей найдем... Вы еще не были у своих? Идемте в камералку * Введенского.

В камералке – близко составленные столы, с разложенными на них образцами. Две девушки, смеясь, рассматривали каменного трилобита **.

– Знакомьтесь: Никифор Антонович...

– Преображенский?! – удивленно воскликнула, обернувшись к нему, девушка в синем платье. – Во-от обрадуется Павел Игнатьевич!

Никифор Антонович поразился огненному всплеску ее глаз.

– Уж это верно! Обрадуется! – нажимая на "о", подтвердила вторая девушка, видимо, волжанка, и дружелюбно пожала ему руку.

Это были лаборантки Введенского: пожаловались Никифору Антоновичу на то, что Павел Игнатьевич не взял их на раскопки, хотя в Москве все было договорено твердо.

– Вечером у нас танцы. Приходите! – пригласила волжанка. – Тут в Караколе даже оркестр есть!..

Осматривая городок, притулившийся у подножья Терскей-Алатау, он остановился возле небольшого домика с наглухо заколоченной парадной дверью и наспех прибитой фанеркой: "Здесь жил русский путешественник Н. М. Пржевальский". От этого домика Никифор Антонович пошел вверх по улице – к роще с высокими кленами, серебристыми тополями и развесистыми вязами. В этой роще, быть может, бывал и Пржевальский.

Синели северные склоны Терскей-Алатау, с которых почти сошел снег, и только небольшие останцы белели в темных распадках.

* Камералка, камеральная комната – помещение, тде обрабатываются материалы, добытые геологами в полевых условиях.

** Трилобиты – морские членистоногие, вымершие около 260 миллионов лет назад.

Внезапное чувство радости и причастности к совершающемуся в природе весеннему преображению ощутил Никифор Антонович. Так бывало в детстве – беспричинная радость, потребность бурного движения, восторженная приподнятость. Странное чувство, которое можно выразить словами: я живу!

Река Караколка пенилась среди валунов и подмывала в своем весеннем рвении берега. Холодные брызги сверкали в вечерних лучах солнца.

Где-то рядом с рощей звучал оркестр, старательно выводя старинную мелодию, и плавный ритм вальса настойчиво манил к себе.

Никифор Антонович зябко потер руки. Наваждение!

Впереди такие серьезные дела, а он поддался ребяческим эмоциям! Вдруг послышался шепот: "Ой, Вера, может, мы с тобой помешаем ему!"

Никифор Антонович обернулся и, приняв профессорскую солидность, спросил:

– Кто здесь?

Смутился фальшивости своего вопроса: ведь знал – кто.

И вот еще странность – он, привыкший к анализу, к дотошному расчленению фактов и домыслов, к моментальному отделению важного от несущественного, даже не задумался над тем, что, как только вошел в рощу, ждал, когда же позовет его этот голос, голос Вероники Павловны, впервые услышанный им в захламленной камералке на перевалочной базе Каракола.

– Ой, Никифор Антонович! Это все Вера! Вот говорит и говорит мне: идем в парк! Настаивает: идем да идем. Я говорю: зачем? А она – мне хочется. Ну и пошли. И как это она вас сразу нашла в такой темноте? Ну, я побежала, меня Иван ждет! – треснули ветки, зашуршала трава под ногами, стало тихо.

– Я боюсь!.. – позвал дрогнувший голос.

Никифор Антонович профессорским голосом, разрушающим тягостное оцепенение мрака, спросил:

– Это вы, Вероника Павловна?

– Я! Мне почему-то очень страшно!

Преображенский осторожно взял ее за локоть и сказал:

– Ну, идемте танцевать!

Танцевальная площадка освещалась аккумуляторным прожектором. Звучал вальс "Лунный свет", знакомый ему по вечерам в школе. Откуда у местного оркестра это пристрастие к старинным вальсам? И откуда в душе его это чудное детское ощущение полета, приподнятости, ощущение внезапного волнующего слияния с окружающим миром?

– Мне хочется танцевать, – тихо сказала Вероника. Ее рука мягко легла ему на плечо, и он послушно подчинился властному ритму старинного вальса.

– Когда мы поедем на раскопки в Каинды? – спросила она, как будто продолжая разговор.

– Мы? – удивленно спросил он в свою очередь. – А разве вы с нами?

– Конечно! Я не могу больше оставаться здесь. Павел Игнатьевич велел мне разобрать образцы. Но ведь это можно сделать и в Москве. Правда, Никифор Антонович?

Больше он не танцевал, смотрел на Веронику: ее наперебой приглашали, и она ускользала в вихревом движении.

В камералку пошли, когда кончились танцы и звездная россыпь стала по-ночному четкой. Никифор Антонович отстал, чтобы поразмыслить наедине. Но Вероника, доказывая что-то своим спутникам, ежеминутно призывала его в качестве арбитра:

– Профессор, они говорят... а я считаю...

И Никифор Антонович академическим, вдруг опостылевшим ему самому, голосом подтверждал безумные постулаты Вероники о множестве обитаемых миров, доказывал, что космические посланцы оставили на Земле множество знаков, о существовании которых человечество не знает, а если догадывается, то теперь нужно что-то сверхобычное, какая-то особая заданность, чтобы осознать значимость этих примет.

Вероника все сравнивала с космосом!

На прощанье хором грянули "Из-за острова на стрежень", и псы Каракола с готовностью ответили лаем.

ДРЕВНИМИ ТРОПАМИ

Могила Пржевальского – бронзовый орел на каменном обелиске – была на берегу, недалеко от озера.

Преображенский вспоминал, что он знает о Пржевальском.

Здесь, на берегу Иссык-Куля, у могилы Пржевальского, Никифор Антонович понял значимость этого крутого и, на первый взгляд, надменного человека. Почему в завещании Пржевальский велел похоронить себя на берегу безвестного европейскому миру озера? Не потому ли, что своим трезвым, далеко прицеленным умом он понимал: судьбы многих наций разрешаются в едином историческом русле, у русских больше общего с тюркоязычными народами, чем с европейским Западом? Разве не он, один из первых русских, почувствовал то глубинное движение к соединению наций, которое свершилось только при Советской власти, власти рабочих и крестьян.

Зеленые невысокие волны осторожно перемывали прибрежный гематитовый * песок. Эта черная гематитовая кайма с белыми пятнышками раковин была типична для восточного побережья Иссык-Куля.

Знакомое ощущение повторяемости охватило Никифора Антоновича: это он уже испытал на Теплицзее в Швейцарии, это уже было, когда холодные волны озера точно так же намывали железную слюдку на пологий берег.

Он шел вдоль Караколки. Воды в реке стало еще больше, ее берега дрожали: это была громадная паводковая масса, волочившая огромные валуны. Никифор Антонович вспомнил, что обещал помочь Веронике Градовой разобрать об

* Гематит – железная слюдка, минерал железа.

разцы. И еще что-то обещал он, но это выскользнуло из памяти, как последний луч солнца, прощально сверкнувший в холодных брызгах Караколки.

Образцы были разобраны, но чувство обновленности, приподнятости не пропадало.

Среди этих необычных для него ощущений, иногда, как в разрывах тумана, его аналитический ум пытался зацепиться за факты текущей жизни: с ним творится что-то непонятное, не поддающееся анализу и трезвой оценке. Эти непривычные эмоциональные перепады, какие-то внезапные скачки от радости к тоске. Это смущало его. Но при виде Вероники тяжкий груз размышлений пропадал, профессор забывал обо всем. И это забвение условностей, сложностей в присутствии Вероники смущало его еще больше.

Он включил в состав своего отряда Веронику Градову в качестве медсестры и разнорабочего. Почему? Этого он не мог объяснить.

Потом, в пути, Никифор Антонович недоумевал: какой бес дернул его так рьяно настаивать, чтобы Вероника Градова участвовала в его экспедиции? Это было наваждением, непонятным давлением, мысленным приказом, но чьим? И он с невольной опаской приглядывался к девушке. Остались позади белые пенистые пороги реки Тургень-Аксу, широкая долина которой с ее тридцатиметровыми елями Шренка была прекрасней знаменитых речных долин Швейцарских Альп.

После ночевки в Кок-Кия отряд вышел на четырехтысячеметровый, с вечными снегами, перевал Чон-Ашу. Брустверы слоистого сине-зеленого снега грозили обрушиться на голову.

С Чон-Ашу, как с высоты птичьего полета, стала видна неподвижная холодная панорама широтных хребтов. Царство ослепительных фирнов и черных скал. Массивно-гибкими жгутами спускались языки ледников, замыкаясь черно-белыми передовыми моренами.

Мамат, проводник-киргиз, радостно улыбался, оглядываясь на Веронику и Никифора Антоновича. Профессор понимал его: Мамат чувствовал себя волшебником, приобщают щим неофитов * к непостижимой древней красоте Горного хаоса.

После ущелий Оттука и тяжелых каньонов Сарыджаза, прорубившего себе путь могучими весенними свинцово-серыми водами, отряд спустился в долину Иныльчека.

Геолог отряда Лев Николаевич Гурилев, которого рекомендовал профессору Владимир Афанасьевич Окаев, оказался человеком необщительным и молчаливым. Он никогда не высказывал своих чувств, а пройденный путь – часть Великого шелкового пути древности – стоил переживаний. Но тут, когда увидел широченную долину Иныльчека и обрывающуюся перед ней узкую щель Сарыджаза, не выдержал.

– Нет вы посмотрите! Какая долина прорыва! – укрощая ликующий голос, воскликнул он.

Правда, до него восторги этими первобытными тропами выражала только Вероника Градова: для большинства это был обыденный рабочий путь, который они проходили уже не первый раз. Вероятно, потому с большим пониманием они относились к ее словам, что и сами смотрели на все как бы ее глазами, заново.

Великая радость специалиста видеть красоту там, где ее не дано увидеть другим! Весь вечер Лев Николаевич исследовал долину, так заинтересовавшую его.

Здесь была последняя ночевка отряда.

Нужно отметить: в эти вечера перед прибытием на каиндинские раскопки постоянной и единственной собеседницей Никифора Антоновича была Вероника. Остальные с внимательными улыбками слушали их долгие научные беседы.

Геолог каждый вечер, пока хватало дневного света, крупным убористым почерком заполнял свой маршрутный дневник.

Но вот наступил последний день пути. Отряд поднялся по тропе от долины Иныльчека, минуя его древнюю террасу, сложенную озерными суглинками. Когда-то, тысячи лет на

* Неофит – здесь: новичок.

зад, здесь было озеро. На его берегах росли тростники, по зеленой воде плавали утки, а темнеющая глубина пронизывалась стремительными стрелами рыб... А сейчас была белая безжизненная 'глина с окаменевшими стеблями тростника, с обломками обызвестковавшихся костей – это все, что осталось от бывшего некогда озера с его движением, влагой, жизнью.

Самым трудным для Никифора Антоновича оказалось преодоление сарыджазской тропы. Тропа змеилась все выше и выше. Головокружительная высота в скальных обрывах левого борта Сарыджаза! Ни ледяной карниз на перевале Чон-Ашу, ни переправы через стремнины горных рек не вызывали у него такого предельного напряжения нервов, как здесь.

Натянув уздечку так, что морда лошади почти вывернулась назад, а белки ее глаз налились кровью, с обреченным чувством падения смотрел он на белую бесшумную ленту реки – она была так далеко внизу, что чудовищный грохот на перепадах был не слышен.

– Никифор Антонович! – громко крикнул Доломатенко, ехавший вслед за Маматом. – Не смотрите вниз! И отпустите поводья! Что вы тянете так!.. – последовало многозначительное молчание. – И вы, Вероника, тоже! Отпустите!

Мамат по-киргизски спросил о чем-то Доломатенко. Тот досадливо отмахнулся:

– Нет, Мамат! – и снова резко обернулся в седле. – Никифор Антонович, Мамат говорит, что есть другая тропа, я знаю ее – еще на два дня пути. Мы, как всегда, проедем и по этой. Только вы с Вероникой крепче держитесь за луку седла и смотрите в спину переднему. Доверьтесь своей лошади! Здесь она гораздо опытнее вас.

Через два часа начался спуск, тропа расширилась, и люди вновь нашли в себе силы для разговора.

Вероника до самого спуска к безопасным террасам Сарыджаза оставалась безмолвной.

Когда отряд спустился, Доломатенко, сдвинув на затылок фуражку, облегченно повернулся в седле.

– Да-а! Тропочка! – В его голосе слышалось извинение за недавний окрик. – Сколько раз здесь проезжаю, а привыкнуть не могу.

Лев Николаевич снял свою тесную фуражку, потер ладонью красный рубец на лбу.

– Интересные породы, Никифор Антонович! Роговики и мраморы – сплошь метаморфические породы. Где-то здесь должен быть мощный интрузив * гранитов!

НЕТОЧНОСТЬ В МИЛЛИОН ЛЕТ – НЕБОЛЬШАЯ ОШИБКА!

Одолев последний небольшой подъем, отряд спустился в долину Каинды – следующего к югу притока Сарыджаза.

Каинды – по-киргизски береза. Пятнисто-белые стволы берез с еще голыми ветвями толпились у русла реки, сразу за спуском с широченной террасы перед впадением в Сарыджаз.

Пока развьючивали лошадей, с этой террасы, скользя и падая на крутых глинистых обрывах, бежали люди.

– Ф-фу! Отдышусь!.. Здравствуйте! – торжественно произнес коренастый с рыжей лопатообразной бородой мужчина, протягивая вымазанную глиной руку.

– Здравствуйте! – сказал Никифор Антонович, неуверенно пожав протянутую ладонь. – Мне хотелось бы увидеть Павла Игнатьевича Введенского. – Профессор помнил худенького юношу в очках, с которым расстался лет пять назад.

– Это я! Я и есть! Не узнали, Никифор Антонович?

* Интрузив – магматическая порода, застывшая на глубине.

радостно засмеялся рыжебородый. – Я так вас жду! А ты, Вероника, почему здесь? Кто тебе разрешил?

– Веронику-то я взял сюда, – делая ударение на слове "я", сказал профессор. – Так что вы не ругайте ее. И образцы все мы оформили...

До позднего вечера не утихало возбуждение в лагере.

Разбирали почту, продукты, снаряжение...

Введенский геолога и Никифора Антоновича устроил в своей палатке, а потом, при тусклом освещении свечей, волнуясь, показывал свои находки. Глиняные сосуды и фигурки, каменные и стеклянные бусы, фарфоровые тарелочки. Все это настолько было не похоже на двадцатый век до нашей эры, настолько смахивало на мистификацию, что Никифор Антонович наконец не выдержал.

– Увольте, Павел Игнатьевич, увольте! – чуть не взмолился он. – Завтра мы начнем с террас. Лев Николаевич – опытный специалист. Определим возраст террас, а уж потом будем разбираться, что к чему и как отнестись к вашим фарфоровым тарелочкам. Вы куда поместили Веронику Павловну? – как будто некстати закончил он. Введенский даже поразился этому вопросу.

– К поварихе, Никифор Антонович! Лучшего места у нас здесь нет. Только зря вы ее взяли: ведь девчонка! Опыта нет, толку никакого!

– Как сказать! Я верю в непредвзятость свежего взгляда. Никифор Антонович говорил, как будто размышляя вслух, вновь он ощущал внутреннее давление и чей-то мысленный приказ; наваждение не проходило, но он уже утратил оценку степени его воздействия.

Утром Никифор Антонович, Лев Николаевич, Вероника и Введенский объезжали террасы.

Ветер вздымал белую озерную пыль.

Черные горные галки носились над ними,– с высоты раздавался их отрывистый крик.

Лев Николаевич все туже надвигал на лоб свою тесную фуражку, понукал ленивого мерина. Часто останавливался, разворачиваясь спиной к ветру, чертил на миллиметровке схему расположения террас.

Вечером, когда вернулись в лагерь, Лев Николаевич снял фуражку и смущенно потер рубец на лбу:

– Получается очень непонятная картина. Дело в том, что Павел Игнатьевич не совсем прав. По моим предварительным данным возраст этой террасы, – геолог показал вверх, на захоронения, где днем велись работы, – тридцать пятый век до нашей эры. Повторяю, это предварительные данные. Возможно, что эти террасы еще древнее. Завтра я начну составлять глазомерный план всего террасированного ложа этой долины. Только после этого, точнейшим образом, с ошибкой плюс-минус пять веков, мы сможем узнать возраст террасы с могильниками.

– Плюс-минус пять веков? – удивилась Вероника. – Вы называете это: "точнейшим образом"?

– Точнейшим, – доброжелательно подтвердил геолог. – Ведь у нас в геологии иные масштабы. Наша ошибка в тысячу лет будет соответствовать бытовой ошибке в одну секунду на ваших часах. Значит, ваша ошибка на семнадцать минут выразится на геологических часах ошибкой примерно около миллиона лет. Согласитесь, что в работах, не требующих предельной точности, это небольшая ошибка. Правда, такие ошибки допустимы у нас в определении возраста пород трехсот-семисотмиллионолетней давности, тут они могут достигать плюс-минус десяти-пятнадцати миллионов лет.

Как видите, все относительно. И в Лилипутии и в Бробдингнеге Гулливер был одинаковым, менялись только масштабы, в которых он жил! Но вот возраст таких молодых отложений, как эти террасы – какие-то десятки тысяч лет! – геология дает с наибольшей точностью. Отклонения составляют всего лишь навсего какие-то пятьсот – тысячу лет!

– Такая точность нашей геологии восторга не вызывает, иронически заметила Вероника.

УЛЫБКА ИДОЛА

Летние сумерки в горах очень долги: солнце давно зашло, а вершины еще освещены. Воздух как будто постепенно сгущается, становясь прохладным; тускнеют на снежных вершинах отблески зашедшего солнца, звонче гремит каменное ложе реки, уносящей свои воды в Таримское плато.

Вечерами все собирались у костра. Никифор Антонович уходил в палатку раньше всех.

Ежедневно возвещая с кафедры студентам прописные истины археологии, он подчеркивал, что археология, как ни одна другая наука, требует кропотливости, трудолюбия, чуткого терпения рук. Руки при раскопках – это единственный тончайший инструмент археолога на самой важнейшей – последней – стадии изысканий. Никакие современные приборы не смогут заменить ощущения кончиков пальцев. Конечно, потом совершенно необходимо знание фактического материала и умение им пользоваться и сопоставлять.

"Но здесь, на каиндинских раскопках, – думал Никифор Антонович, – что могут значить все мои знания? Весь опыт, накопленный наукой о тысячелетних цивилизациях, рожденных, долго живших и погибших? Этот опыт, заключенный в многотомных монографиях, трактатах, диссертациях, – непреложно утверждает, что таких древних захоронений с высокой культурой, как каиндинское, не может быть.

Тактичный Лев Николаевич! Он как будто извинялся за возраст террас. Значит, они могут быть еще древнее. Сущая абракадабра! Может быть, это памятники внеземной цивилизации? Но тогда почему их не обнаружили здесь недавно побывавшие экспедиции Боргезе, Мерцбахера, Яковлева? В их отчетах нет ни слова о каиндинских идолах.

И вот он уже больше недели на раскопках могильников, возраст которых противоречит всей истории существования человечества".

– Никифор Антонович! – услышал он осторожный шепот у полога палатки.

– Входите! – ответил профессор и услышал тонкие, жалобные, как у котенка, всхлипывания.

Плакала Вероника.

– Что случилось? – он нащупал в темноте ее руку и ощутил внезапный прилив нежности к девушке. Ему захотелось успокоить ее, рассказать, как сестре в детстве, поучительные сказки о путешествиях Синдбада-Морехода, о таинственной жизни океанических глубин, о блеске драгоценных, возвращающих старцу радость жизни, камней.

– Ну, что произошло?

В темноте было слышно, как Вероника вытерла слезы.

– Спасибо, Никифор Антонович! – сказала она дрожащим голосом. – Я себя странно почувствовала: как будто ваши мысли передавались мне без слов. Спасибо за добрые мысли. Теперь мне как-то легче рассказать о том, что я видела.

– Что вы видели, Вероника? – спросил он, ласково гладя ее волосы. Ему сразу показалось, что Вероника стремилась на раскопки из-за Павла Игнатьевича. Она ожидала, что Павел Игнатьевич встретит ее с радостью, а получился – выговор. Встреча вышла холодная и сухая. Древняя история! Ему все это было известно, разве не об этом говорила каждая страница пыльных древних рукописей, отражающих давнопрошедшее биение подобной жизни, подобных страданий?

– Она улыбается, Никифор Антонович! – испуганно сказала Вероника и снова заплакала.

– Ну и пусть себе улыбается, – ответил он, еще не понимая, о ком она говорит.

– Она улыбается так зловеще! Мне стало страшно, и я побежала к вам.

– Кто – она? Объясните, Вероника! – сказал он как можно, мягче.

– Ах, да... Мне почему-то казалось, что вы сразу поймете! После обеда я пошла на раскопки, когда вы с Павлом Игнатьевичем увлеклись воспоминаниями, я почувствовала себя лишней. Я разглядывала этих идолов, каменных баб. И вдруг одна каменная баба, когда солнце уже подошло к горизонту, улыбнулась мне – ласково, так дружески, как моя лучшая подруга, которая могла бы у меня быть. Мне стало так легко, хотелось взлететь!

Никифор Антонович попытался сострить:

– Ну и взлетели бы, на здоровье... – И вдруг холодное чувство опасности, как на головокружительной высоте сарыджазской тропы, сдавило сердце.

– Она дружелюбно улыбалась при солнечном свете. Как она переменилась потом! Я долго ходила среди этих надгробий, сохраняющих память об умерших. Я ощутила себя связанной с ними: их угасающие мысли проникали в мой мозг. Им было холодно – я готова была отдать им свое тепло. Эти страдающие тени так тяжело переносили свое заточение в гранитных кристаллических структурах надгробий. Я так предалась им! И что же?!

– Дорогая Вероника! – озабоченно промолвил Никифор Антонович. – Разрешите-ка потрогать ваш лоб. Жар! У меня есть уникальное средство. Поверьте, – торопливо говорил он, отыскивая лекарство, – у вас сразу перестанет болеть голова!

– И что же! – повторила она, как пифия * над трагическим жертвенным, дымящимся кровью, котлом. – Когда я возвращалась в лагерь, подсвечивая тропу фонариком, мне захотелось проститься с этой улыбающейся каменной идолихой. Как ужасно она улыбалась! Она беззвучно хохотала, она издевалась над моим чувством единения с угасающими тенями. Ее гранитные губы были искривлены судорожным хохотом, мне стало так страшно, я сразу вспомнила о вас. Вы, Никифор Антонович, единственный человек, который может защитить меня от издевательства этой каменной бабы!

– Конечно, конечно, – успокаивающе бормотал профессор. Я вас понимаю!

* Пифия – жрица-прорицательница в Древней Греции.

Он вполне и совершенно ясно понял, что такое долгое путешествие, так тягостно повлиявшее и на него самого (а он, невольно, уже думал: как-то придется возвращаться в Каракол? По этим теснинам, по этим козлиным тропам, по этим ледяным карнизам), сломило психику девушки. И разве не он виноват в этом? Ведь ей запрещено было появляться на раскопках. Что за наваждение руководило его поступками?

– Вот, выпейте, Вероника Павловна. Так, а теперь вот люминал. И вы заснете. Я вас, конечно, защищу от посягательств этой каменной бабы!

Он укрыл девушку одеялом и осторожно вышел из палатки.

Стояла тихая ночь. Звезды были так блестящи и близки, что к ним хотелось протянуть руки. Марс в своем Великом противостоянии был кроваво-красен: угасающий зрачок, устремленный на Землю в предсмертном длительном немигании. Марс тянулся к Земле. Он дрожал и расширялся.

Его контуры были непривычны человеческому глазу, не вооруженному оптикой: диаметр Марса увеличился в несколько раз. Никифор Антонович протер глаза.

От костра доносились смех и возбужденные голоса. Соревновались в прыжках через огонь.

ИДОЛ № 17

Утром Никифор Антонович пошел на могильники. Один.

Моросил нудный дождь. День был нерабочий.

Он внимательно рассматривал идолов, но не находил никаких мимических различий в выражении их каменных физиономий. Это были стереотипы, идентичные, построенные по единой схеме, будто отпечатанные с одной матрицы. Он пытался подавить разочарование: неужели он и вправду поверил в вечерний бред Вероники? Он ожидал увидеть различие в их масках? У него была интуитивная вера в свежесть ее непредвзятого взгляда! Но каменные идолы – полутораметровые гранитные столбы, увенчанные округлыми болванками голов, – были одинаковы: стандартно выбитые углубления глаз, возвышенности надбровных дуг, плоского носа, тонких губ, выпуклостей щек. Не понять, мужчины это или женщины. Единая маска, отпечатанная и застывшая на всех гранитных столбах. Примитив, но вневременной, если возраст речных террас верно определен.