Текст книги "Кровь на эполетах (СИ)"

Автор книги: Анатолий Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 6

Отступающая армия – зрелище невеселое. Нет, если она отходит в полном порядке, стройными колоннами, да еще под командованием толковых офицеров, смотреть можно, хотя все равно грустно. Пережил, когда тащились от Могилева к Смоленску и далее – к Бородино. Но сейчас по дороге текла не армия, а толпа. Одетая в шинели, крестьянские тулупы или полушубки (кому-то повезло раздобыть), женские салопы[1], а то и вовсе в дамские платья до пят. Головы замотаны платками, некоторые в меховых шапках – это опять-таки у везучих, и только торчащие к небу штыки ружей выдают в этих оборванцах солдат. Ну, типа. Что, хлебнули, мусью, русского морозца? Он ударил, как и в моем времени, в ночь на 6-е ноября и одномоментно унес жизни тысяч солдат Великой армии – они просто не проснулись поутру. Офицеры из тех, кто ночевал в относительном тепле, на рассвете увидели их – сидящих и лежащих у потухших костров и всех мертвых. Мы проезжали мимо этих кладбищ под открытым небом – впечатление жуткое. Возле трупов уже копошились стаи волков, растаскивая покойников на куски. Мерзкое зрелище – егеря плевались и крестились. Потом французы и прочие немцы догадаются, что костер нужно жечь всю ночь и сидеть у него, не отходя, иначе – песец. Потом они будут набиваться в дома и сараи, как сельди в бочки, и гибнуть от давки, угарного газа или в огне пожаров – это если какой-то «умник» догадается для сугрева разжечь в сарае костер или жарко натопить крестьянскую печь. Последнюю делают из глины на деревянном каркасе. От неумеренной топки каркас загорается – получи фашист красного петуха и братскую огненную могилу. Звиняйте, мсье, но это вам не в Париже.

Я сложил подзорную трубу и спрятал ее в сумку – ничего интересного, нужной нам цели не наблюдается. Подождем.

– Чаю, ваше благородие? – подскочил Пахом, правильно поняв ситуацию. – Горячий.

– Давай!

Денщик подал исходящий паром котелок. Я стянул перчатки и обхватил теплую медь голыми руками – так приятнее. Не замерз, нет, но тело все равно хочет тепла. Особенно, если ты ночевал в лесу и сейчас торчишь на морозе. Англичане говорят: нет плохой погоды, есть плохая одежда. На последнюю нам грех жаловаться: у каждого солдата и офицера овчинный полушубок (у меня – бурка), меховые шапки казацкого образца, толстые зимние панталоны из сукна и такие же портянки. У офицеров – вязаные шерстяные чулки. Есть и валенки, но пока обходимся без них – приторочены к седлам. Все новенькое, выданное интендантами. На лошадях – зимние попоны, хотя русские лошади морозов не боятся – косматые. Корми их вдоволь, не позволяй застояться – и не пропадут. А еще костры у нас горят – из сушняка, бездымные. Хотя дыма можно не опасаться – хвойный лес его рассеивает, а французам не до нас. Если и заметят – пройдут мимо, не обратив внимания. Может, какая-то их часть в лесу отдыхает, может, дезертиры. Последних полно. По пути сюда мы натолкнулись на одну группу. Первым делом мусью попытались сдаться в плен, а когда не вышло, стали клянчить еду. В ответ были посланы лесом, то есть получили указание, каким путем двигаться к русской армии. Повезет – выбредут, нет – я их сюда не звал.

– Сурово вы с ними, Платон Сергеевич, – заметил Синицин, когда дезертиры потянулись прочь. – Хоть бы по сухарю дать. Христианские души все же.

– Нет среди них христиан! – отрезал я. – Они отринули бога еще в свою революцию. Разрушали храмы, убивали священников, разоряли могилы, чтобы обобрать покойников. Ладно бы у себя, но они принесли голод и разорение на русскую землю. Сколько сожженных деревень и сел мы по пути встретили? А ведь там жили люди, которые французам ничего дурного не сделали. Это первый резон, Антип Потапович. И второй: у нас под началом две сотни человек. Им предстоит идти вражескими тылами не один день. Провианта немного, и никто снабжать им не собирается, поскольку интендантств в лесу нет. Может статься: последний сухарь будем делить. И вы хотите, чтобы я отдал его этим оборванцам?

– Извините, Платон Сергеевич! – смутился Синицын. – Просто жалко стало.

Мне тоже жалко, я ведь не фашист и не олигарх. Это для них люди – мусор. Когда видишь эти чумазые рожи, с побелевшими от мороза щеками и носами и понимаешь, что все они гарантированные покойники или добыча волков, на душе щемит. Но я задавил в душе это чувство – не к месту и не вовремя.

Как я оказался с егерями в лесу, и чего жду у дороги? Расскажу. Началось с того, что я все же измерил артериальное давление Кутузову. Как? Простым способом. Наутро после битвы у Малоярославца всплыло в памяти. После окончания медицинского колледжа меня направили по распределению в сельский ФАП[2] в помощь работавшему там фельдшеру. Было ему за 80, дедушка давно просил прислать смену. Поначалу он вводил меня в курс дел, учил и наставлял. Лекарем Иван Севостьянович был от бога, знал невероятно много, плюс громадный опыт, в том числе военный. 1941–1944 года Севостьянович провел в оккупации под немцами, где лечил партизан и мирное население.

– Ничего, считай, не было, – рассказывал мне, – ни инструментов, ни медикаментов. Ампутации ножовкой делал, мне на ней кузнец разве что зубья помельче высек. Обезболивающее – стакан самогона. И ведь выздоравливали!

Иван Севостьянович и научил меня, как измерить давление без тонометра. Все просто, как мычание. Берем обыкновенную деревянную школьную линейку длиной 20–25 см, золотое кольцо обручального типа и шерстяную нить. Просим пациента обнажить левое предплечье от запястья до локтя и уложить его на стол внутренней стороной к верху. Кладем на руку линейку так, чтобы ноль оказался на запястье или ладони – у кого как получится по длине. Затем цепляем кольцо на нить, вывешиваем, чтобы расстояние от него до сжимающих нить пальцев составляло те же 20–25 см и аккуратно ведем над линейкой от локтя к запястью. Над какой цифрой кольцо качнется вначале – таково у человека систолическое («верхнее») давление в миллиметрах ртутного столба. Ведем дальше. Вновь качнулось – диастолическое («нижнее») давление.

Я признаться не поверил и пожелал испытать метод. Севостьянович даже выделил для этого свое обручальное кольцо. И что же? Оказалось, как тонометром. Плюс-минус 5-10 мм, но для такого способа точность невероятная[3].

– Никто не знает, почему так происходит – ни ученые, ни врачи, – сказал мне старый фельдшер. – Но работает.

Золотое кольцо нашлось в трофеях, я даже не стал спрашивать, как оно туда попало – обручальное. Наверняка с пальца стащили. С шерстяной ниткой проблем не возникло – взял у Пахома. Здесь многие офицеры носят вязаные чулки, а их периодически нужно чинить, чем и занимаются денщики. Дощечку для линейки мне выстругали солдаты, получилась тонкая и относительно ровная. Сойдет, мне из нее не стрелять. Готовую сантиметровую линейку взять негде – не существует в нынешней России таких девайсов. Разметку на дощечку нанесли артиллеристы – у тех нашелся измерительный инструмент. Не в сантиметрах, конечно – в дюймах, но это не проблема. Четыре дюйма – это 10 сантиметров, если кто не знает. Я просто подписал в нужных местах необходимые цифры, а умелец-артиллерист выжег их по дереву раскаленным на огне шильцем.

– Зачем это вам, Платон Сергеевич? – полюбопытствовал Кухарев, вручая мне готовую линейку.

– Кровяное давление измерять, – не стал скрывать я.

– Для чего? – удивился некогда отставной фейерверкер, а ныне артиллерийский подпоручик.

– Что бы знать здоровы ли кровяные жилы у человека.

– Да? – задумался Кухарев и попросил: – А мне можно… померить?

– Обнажи левую руку по локоть и садись к столу, – ответил я.

А что? Прибор нужно испытать. Кольцо показало у Кухарева повышенное давление – 160 на 100. Чистоты эксперимента ради, я измерил давление у себя – 120 на 80. Нормально, у меня такое и в своем времени было.

– Испорченные у тебя жилы, Ефим Игнатьевич, – сказал я Кухареву. – Не налегал бы ты на водочку и табак.

– А то что? – насупился подпоручик.

– Чревато ударом. А от него или сразу помрешь, или паралич разобьет. Будешь лежать как колода. Тебе это нужно?

– Совсем что ли нельзя? – дрогнувшим голосом спросил Кухарев.

– Разве что изредка для сугреву, – смилостивился я. – Но не каждый день как сейчас.

Разговор имел последствия. Тем же вечером ко мне заявился фон Бок.

– Мой труг Ефим сказать, что вы запрещать ему пить вотка, – сообщил недовольно. – Warum[4]?

– У него порченные кровяные жилы, – ответил я по-немецки. – При такой болезни нельзя. Может разбить паралич.

– Меня проверять, – сказал немец, подумав, и стал стаскивать с левой руки мундир.

Замер показал 140 на 90. Плюс-минус лапоть, конечно, на таком приборе, но результат понятен.

– У вас тоже повышенное давление, – «обрадовал» я капитана.

– Вотка пить найн? – огорчился фон Бок.

– Одну чарку в день можно, – разрешил я.

– Айн чарка? – огорчился пруссак.

– Можно две, но тогда в следующий день ни одной.

– Цвай чарка айне ден, – кивнул капитан. – Нул на цвайте ден. Ефим?

– Тоже так, – махнул я рукой. Все равно Кухарев не удержится. Пусть хотя бы умерит аппетит.

– Гут, – улыбнулся пруссак. – Данке.

Следующим пришел Семен – у него с давлением оказалось в порядке, чему друг обрадовался. Лишать себя удовольствия опрокинуть чарку-другую – наказание. Затем за мной приехали от Паскевича. Слух о странном капитане, который был лекарем во Франции, где научился определять порченые жилы у человека, со скоростью молнии распространился по лагерю. Была ли тому причиной скука или отсутствие развлечений – армия два дня простояла у Малого Ярославца без движения, но я внезапно стал необыкновенно популярен у высшего командования. За день измерил давление у полутора десятка генералов – некоторых огорчил, а других, наоборот, обрадовал. Заработал больше ста рублей – генералы не скупились. Я пытался отказываться от денег, но меня не слушали. Будь я военным лекарем – понятно, ему по службе положено. А так строевой офицер, да еще не в прямом подчинении, одолжение делает. Извольте получить за визит, и не менее пяти рублей, реноме генерала нужно блюсти. В конце концов я махнул рукой, и стал принимать деньги. С генерала шибко не убудет, а мне пригодятся.

Вечером меня потащили к Кутузову.

– Говорят, голубчик, что ты лечишь людей по французской методе? – встретил меня вопросом светлейший.

– Не лечу, а ставлю диагноз, ваше светлость, – возразил я. – То есть выявляю хворь, в частности, порченые жилы.

– Меня посмотреть можешь?

– Разумеется, ваша светлость! – поклонился я. – Обнажите левую руку до локтя и сядьте к столу.

Денщик помог Кутузову стащить сюртук[5] – главнокомандующий обычно ходил в нем, надевая мундир только по особым случаям, и закатал ему рукав на руке. Я положил на нее линейку и провел над ней кольцом. 180 на 100. Плохо, но я ожидал худшего.

– У вас повышенное давление крови в жилах, ваша светлость, – сообщил я Кутузову.

– А теперь ему проверь! – указал светлейший на денщика.

Сомневается… Я подчинился. Кольцо показало у денщика нормальное давление, о чем я и объявил. Кутузов пристально наблюдал за моими манипуляциями.

– Прошка, конечно, здоров, как бык, – заключил светлейший по завершению процедуры. – Молодой же. А как быть мне, старому? Готовиться к параличу?

Ага, кто-то уже рассказал. Здесь, кстати, паралича боятся. Он и в моем времени не подарок. Внезапная смерть от инсульта по здешним представлениям – тоже плохо. Одно дело в бою, перед которым ты исповедовался и причастился у полкового батюшки: тогда – сразу на небо, минуя мытарства. Умереть же без покаяния – обречь душу на муки.

– Паралич вам не грозит, ваше светлость, – успокоил я Кутузова, использовав послезнание. – А вот на сердце эта хворь влияет. Рано или поздно скажется.

– Это я понимаю, – кивнул светлейший. – Лет-то мне сколько? Старость не лечится. Или ты умеешь? – он глянул на меня единственным видящим глазом.

– Нет, – покрутил головой я. – Но вот облегчить ваше состояние попытаюсь. Прикажите варить вам свеклу в кожуре, и пейте тот отвар натощак и перед потреблением пищи три раза в день по кружке с ложкой меда.

– И все? – удивился Кутузов. – Считаешь, поможет?

– Непременно, – заверил я. – Легче станет. Одновременно исключите из рациона жирное мясо. Тощее есть можно, но вареное. Жирную рыбу употреблять можно и даже нужно. Еще кашу на постном масле, постные щи и борщ, свежие овощи и фрукты. Все это помогает при хвори.

– Запомнил, Прошка? – повернулся светлейший к денщику.

– Так точно, ваша светлость, – поклонился тот.

– Иди.

– Считаешь, доживу до конца кампании? – спросил меня Кутузов, после того как денщик вышел.

– Ручаюсь! – ответил я.

– Это хорошо, – кивнул главнокомандующий. – Молил Господа позволить увидеть, как последний француз покинет русскую землю, но не чаял. Сердце истрепалось, ноет каждый день. Обрадовал ты меня, капитан. Верю, ибо предсказания твои сбываются. Повернул Буонапартий к Смоленской дороге, бежит от нас. Будем гнать, пока не покинет пределы Отечества. А теперь проси. За подвиг твой под Малым Ярославцем я государю написал, к ордену представил. С этим кончено. Чего хочешь за предсказание и лечение?

– Позвольте мне образовать из моего батальона летучий отряд и отправиться в тыл к французам.

– Тебе мало наград? – поднял бровь Кутузов. – Знаешь, сколько офицеров просится в вольные охотники, и сколько такое позволение уже получили? Давыдов, Сеславин, Фигнер… Все тщатся бить неприятеля, перехватывать его обозы и курьеров, брать в плен отставших. Нужное и полезное дело, но таких отрядов у меня много. К чему еще один, да еще из егерей? Тут кавалерия нужна.

– Мы не станем делать то, чем заняты другие.

– Чем займетесь?

– Будем лишать неприятеля артиллерии.

– Это как? – заинтересовался Кутузов.

Я рассказал.

– Любопытно, – хмыкнул светлейший. – А ведь прав ты, капитан! И почему более никто до этого не додумался? Умен, умен, – он шутливо погрозил мне пальцем.

Я принял скромный вид – дескать, не нужно оваций. Мы ради Отечества.

– Дозволяю! – сказал Кутузов. – Чего тебе для таких диверсий нужно?

– Вот! – я достал из-за обшлага мундира заранее заготовленный листок, развернул его и протянул светлейшему. К начальству нужно ходить подготовленным.

– Полушубки, валенки, теплые портянки и шапки для солдат, – стал читать он. – К морозам готовишься?

– Не сегодня-завтра грянут, – пожал плечами я.

– Пожалуй, – согласился светлейший и вернулся к списку. – Сани? Они-то зачем?

– Для перевозки провианта и припасов, а еще пушек.

– Пушек? – удивился Кутузов. – На санях?

– По снегу их тащить легче. Доставили орудия на позицию, скатили с саней – и стреляй. Завершили пальбу, закатили обратно и скрылись.

– О таком не слыхал, – почесал щеку светлейший. – Хотя резон есть. По толстому снегу колеса тяжко идут, на санях и вправду легче. Надо будет Кутайсову[6] подсказать. Хотя для тяжелых пушек и единорогов придется специальные сани ладить, обычные развалятся.

– У нас трофейные шестифунтовки, – сказал я. – Они легкие. Упряжка из четырех коней потянет легко. Да и брать с собой пушек много не будем – пары хватит. Это чтобы кавалерию отогнать, если вдруг насядет.

– Толково, – согласился Кутузов.

Подойдя к столу, он взял перо, обмакнул его в чернильницу и вывел сверху моего списка: «Выдать подателю сего» и расписался.

– Держи! – подал мне бумагу. – О дозволении тебе создать летучий отряд скажи адъютанту. Он подготовит приказ. Ступай, голубчик! Буду ждать вестей о твоих подвигах.

Я поклонился и вышел. Несколько дней ушло на формирование отряда. Заниматься этим пришлось на ходу – армия выступила вслед убегавшему Наполеону. Впечатленные резолюцией Кутузова интенданты выдали все потребное. Проблема возникла только в полку. Все офицеры, кроме Спешнева и Рюмина, высказали желание присоединиться к отряду. Дождь наград, который, как ожидалось, прольется на батальон после дела у Малоярославца, впечатлил многих. На совещании у командира полка едва не случился скандал. Пришлось пообещать, что дам возможность повоевать всем. Сходили в рейд, пощипали французов, вернулись за огневым и провиантским припасом, и делаем ротацию офицеров – за исключением командира, конечно. А вот рядовой и унтер-офицерский остается прежним. Поелику состоит из лучших стрелков полка, вооруженных штуцерами. Плюс коноводы, фурлейты и прочие нужные нестроевые.

– Почему всего две сотни? – спросил меня Семен наедине. – Не батальон?

– Во-первых, столько не нужно, – ответил я. – Во-вторых, чем меньше людей, тем лучше подвижность. Помнишь, дело под Красным? Как быстро пришли, а затем оторвались от неприятеля?

– Пожалуй, – согласился Семен.

В первый рейд мы отправились 25 октября. Бродили по тылам неделю и вернулись без результата – по моему разумению. Французы отступали еще в полном порядке, в арьергарде Великой армии шел корпус Даву, у этого не забалуешь. Колонны лягушатников двигались слаженно, да еще прикрытые артиллерией – ощетинившийся штыками еж, которого в зад не укусишь. Я, впрочем, подобного ожидал, поэтому не печалился, а вот другие офицеры ворчали. Но на обратном пути нам повезло: наткнулись близ села в отдалении от главной дороги на отряд фуражиров – две сотни всадников и три десятка повозок. Французы как раз везли награбленное к своим. Дозор заметил их своевременно, и мы успели встать в засаду. Залп из пушек, следом – из штуцеров, и уцелевшие лягушатники сдались. Обоз мы отвели обратно в село, где вернули крестьянам большую часть отобранных у них продуктов и фуража. Заодно отдали ненужные нам повозки, часть оружия и коней – тех, у которых стерты спины. Взамен нас помыли в бане и накормили до отвала. Я попросил крестьян позаботиться о раненых французах, которых мы привезли с собой, и похоронить павших.

– Не сумлевайтесь, ваше благородие! – пообещал староста села. – Все исполним.

После чего ухмыльнулся в бороду. Судьба раненых французов стала кристально ясна.

– Ты вот что, Фрол! – нахмурился я. – Не вздумай французов порешить. Они же у вас никого не убили, так?

Староста кивнул.

– Вот и ты не замай. Выходишь – сдашь исправнику, а, может, кто и у вас захочет остаться. Мужики молодые, здоровые, только пораненые. Поправятся – отработают за заботу.

– Исполню, ваше благородие! – поклонился Фрол. – Мужики и вправду злы на хранцузов – пограбили сильно, но коли отобранное вернули, да еще коней, повозок и ружей дали, то так тому и быть. Выходим. Лишние руки не помешают.

То-то. В моем времени после войны в России обнаружились тысячи отставших от Великой армии французов. Не все из них захотели вернуться на Родину, а кого-то, возможно, не пустили. Таких принимали в подданство и сажали на землю, освобождая от податей на 10 лет – главным образом в малозаселенных западных губерниях, где военное лихолетье ополовинило население. В деревне, где я рос, была семья с типичной «белорусской» фамилией Савар – потомки тех самых солдат. Односельчане, к слову, о своих корнях прекрасно знали.

В расположение дивизии мы пригнали табун в сотню голов, привезли оружие, амуницию и мешок с церковной утварью: серебряные и золотые потиры[7], дароносицы, содранные с икон оклады из драгоценных металлов и камней. То ли фуражиры ограбили церковь, то ли выменяли ценности у других. Все это сдали в казну. Утаить – грех и тяжкое преступление, даже мыслей таких не возникало. А вот с остальным были, как говорится варианты. Офицеры, не имевшие лошадей и часов, обзавелись ими, кое-кто разжился пистолетами или поменял казенную шпагу на более красивую французскую. Часть коней, прочих ценностей и трофейных денег пошли в общий котел. Их сбыли маркитантам, а выручку поделили среди участников рейда. Вышло не сказать, чтоб много, но хорошее подспорье для офицеров. Солдат кормит казна, офицеры питаются за свои деньги, а те не всегда есть. Жалованье выплачивают три раза в год, бедному офицеру дотянуть до следующей выдачи порою сложно. Можно подсесть к солдатскому котлу – не откажут, даже поблагодарят за оказанную честь, но в офицерской среде это не приветствуется. А тут дал денщику денег, и пусть старается. На ордена стычка с фуражирами не тянула, тем более, что мы обошлись без потерь, но в офицерский формуляр бой впишут. Плюс к карьере.

Излишне объяснять, что результат похода воодушевил его участников и с новой силой пробудил у остальных офицеров желание сходить в рейд. К их чести следует сказать, что влекли не столько трофеи, сколько желание бить врага. За право в следующей партии тянули жребий. Возник даже спор: по каким штатам считать отряд – ротой или батальоном. В батальоне офицерских должностей, ясень пень, в разы больше. Спор прекратил я.

– Война кончится не завтра, – сказал недовольным. – На всех хватит. В отряде и без того взводами командуют офицеры вместо унтеров. Не ставить же их еще на отделения? Поэтому пойдут трое вытянувших жребий, а также капитан фон Бок с артиллеристами и подпоручик Синицын как субалтерн отряда и товарищ[8] командира. Последний, как и я, постоянный состав, остальные – переменный. Вернемся, произведем замену.

На том и порешили. И вот теперь мы торчим в лесу, наблюдая за отступающей французской армией. Второй день, к слову.

– Платон Сергеевич!

Поворачиваюсь – Синицын. Спешит ко мне, разгребая пушистый снег сапогами.

– Дозорный прискакал, – докладывает, подойдя ближе. – На дороге показался артиллерийский парк. Прикрытие небольшое. Через четверть часа будет здесь.

Дождались, значит. Хорошо, что я приказал выставить дозоры. Казаков в этот раз с нами нет, приходится самим. Сработало.

– Поднимайте отряд, Антип Потапович! Взводам занять позиции на опушке, пушки оттащите на фланги. Изготовиться к бою. Штуцера и орудия зарядить. Коноводам подтянуть подпруги на конях, фурлейтам – проверить упряжных. Стрелять по сигналу трубы, цели – как условлено.

– Слушаюсь! – козырнул Синицын и убежал распоряжаться.

Я молча смотрел на воцарившуюся в лагере суету. Офицеры строили егерей и вели их к заранее намеченным позициям. По протоптанным в снегу дорожкам коноводы гнали лошадей, вслед им поспешали упряжки обоза. Взрывая снег, потянулись на фланги сани с пушками и зарядами. Все, как было оговорено заранее и дважды отрепетировано. Можно было и не отдавать детальную команду. Предбоевой мандраж.

– Пахом – штуцер!

Подскочивший денщик подал сумку с патронами и оружие. Я, не спеша, стал его заряжать. Успокаивает. Спустя несколько минут с заряженным штуцером на плече я стоял за кустом на опушке. За спиной – мальчишка-музыкант с трубой. Каждому полку в русской армии полагается свой оркестр, вот и я озаботился. Как еще подать сигнал растянутому по фронту на несколько сот метров отряду? Да еще в бою, когда палят ружья и грохочут пушки. Раций-то нет.

На дорогу тем временем выкатывались из-за поворота артиллерийские упряжки, уже хорошо различимые даже без подзорной трубы. Серьезно идут. Впереди конное охранение, примерно рота, гадом буду, что позади колонны еще такая же – как бы не больше. Судя по пикам, торчащим к небу, и киверам – уланы. Это хорошо, с драгунами пришлось бы хуже – они обучены воевать пешими. Но все равно многовато их, кентавров. Впрочем, если б за пушками шел конный полк или пехотная часть, дозорный сообщил бы. Насчет этого его очень жестко проинструктировали. Дозорный у нас на дереве сидит, видно ему далеко, будем надеяться, что не лопухнулся. В противном случае нас здесь размажут.

Всадники проскакали мимо моего наблюдательного пункта, потянулись пушки. Каждую тащит восьмерка коней – двенадцатифунтовки. Одно, второе, третье… Скрип колес и ржание лошадей доносится аж до леса. Сколько ж вас? Если слишком много, бой придется отменить – рискованно. Пока будем бить одних, другие развернут орудия, и отряду придется кисло. Тяжелая картечь скосит егерей, как коса крапиву. Будем драпать, не чуя ног…

Ага, показалось тыловое охранение. Итого 8 пушек, стандартная французская батарея. 120 человек прислуги под командованием капитана, плюс охранение из двух конных рот. Нормально, то, что доктор прописал. Справимся.

– Сигнал! – повернулся я к музыканту.

Мальчишка вскинул трубу вверх и прижал мундштук к губам. Звонкий, густой напев меди прокатился над опушкой и стих. Вслед ему защелкали взводимые курки.

– Пли!

Грохот залпов, пороховой дым. С флангов басовито тявкнули пушки. Молодец фон Бок, догадался, что до первой и последней упряжки егерям далековато, ударил картечью. На дороге ад. Очумело носятся люди, бьются в постромках раненые лошади – первый залп пришелся по ним. Так было уговорено. Лошадей жалко, они не виноваты, но в этой войне тягловые и верховые животные – стратегический ресурс. А неплохо попали – упряжек у французов, считай нет.

Так… Охранение батареи развернулось и, выставив пики, скачет к лесу в горячем желании наказать гадких стрелков. Кони увязают в снегу по бабки. Безумству храбрых поем мы песню… И куда ж вы с зубочистками против картечи и пуль? Пруссаки фон Бока наверняка уже перезарядили пушки, егеря фланговых взводов – ружья, угрозу они видят хорошо. Бах! Бах! Тр-р-р-бум! Тр-р-р-бум! Вот и все. Никто более к лесу не скачет. Всадники, усеяв снег трупами коней и людей, развернулись и, отчаянно погоняя лошадей, спешат к дороге. Выскочив на нее, несутся прочь от засады. Вот и правильно, вас тут не нужно.

А это что? На дороге прямо передо мной, офицер в седле машет шпагой и что-то кричит. Не попавшие под пули артиллеристы, отцепили два орудия от зарядных ящиков и ворочают их стволами к лесу. Сейчас зарядят да как вжарят картечью!

– Потапович! – ору, надсаживая голос. – Огонь по прислуге! Живо!

Сам сдергиваю с плеча штуцер, взвожу курок, прицеливаюсь. Бах. Французский офицер роняет шпагу, клюет головой вперед и сползает с седла. Готов. Словно раздираемая плотная ткань звучит нестройный залп штуцеров. Дым на миг заволакивает обзор, а когда рассеивается, вижу бегущих в противоположную сторону от дороги артиллеристов. Летите, голуби, летите! Нам вы нахрен не сдались. Пора. Поворачиваюсь к музыканту.

– Атака!

И вновь пение меди плывет над опушкой. Вскакиваю в седло подведенной Пахомом казацкой кобылки. Я оставил ее себе, а немецкого Мыша подарил Рюмину. Штабс-капитан предлагал заплатить, но я отказался. Со своих деньги брать грех, тем более, что Рюмин не из богатых, на жалованье живет. А моя «казачка», окрещенная Пахомом Кауркой за характерную масть, вынослива и неприхотлива.

– А-а-а! – несется над полем.

Егеря на конях несутся к дороге, размахивая, кто тесаком, а кто и штуцером. У офицеров в руках шпаги. Поддавшись общему настроению, выхватываю из ножен палаш. Теперь главное – не отрубить кобылке уши.

– А-а-а!..

Каурка выносит меня на дорогу. Раненые и убитые лошади, трупы людей, брошенная прислугой развернутая к лесу пушка… Внезапно из-за зарядного ящика выскакивает француз и пытается сбить меня с седла ганшпугом. Отшатываюсь. Ганшпуг прошел мимо, всего лишь задрав полу бурки. Наугад тычу палашом в ответ. Сталь скрежещет по кости. Француз роняет ганшпуг и закрывает ладонями лицо. Сквозь пальцы брызжет кровь. За спиной гулко бахает выстрел, француз падает ничком в снежную кашу на дороге.

– Вы б поосторожнее, Платон Сергеевич! – осуждающе говорит Синицын, пряча в седельную кобуру пистолет.

Прав подпоручик. И с чего в эту кашу полез? Без меня справятся.

– Исправлюсь, Антип Потапович, – говорю и прячу палаш в ножны. – Пушки заклепать. Пять минут вам на сбор трофеев и уходим. Не забудьте заглянуть в зарядные ящики – там могут прятать награбленное. Объявите это всем. Постарайтесь найти живого или не слишком подраненного офицера. Не получится – так хотя бы унтера.

Подпоручик козыряет и пускает коня вдоль дороги, на ходу выкрикивая команды. Я медленно еду вдоль брошенных орудий, останавливаясь у каждого. Достаю из сумки листок и, свернув его в трубочку, сую по одному в ствол. Это послание нашим или французам – как получится. К пушкам подскакивают егеря и забивают в запальные отверстия специальные гвозди без шляпок. Вытащить их – тот еще геморрой, в полевых условиях невозможно. Батареи у французов теперь нет. Лошадей для упряжек они, может, и найдут, хотя вряд ли, а вот починить пушки – фиг вам.

Солдаты потрошат повозки, волокут все ценное к выстроившимся у дороги саням. Сваливают на них какие-то тюки и мешки. Что-то они увлеклись. Ладно, не беда. На привале пересмотрим добычу, и все ненужное выбросим. Или отдадим крестьянам. Для них даже веревочка – ценность.

Возвращается Синицын. Перед ним двое егерей ведут молодого французского офицерика. Тот потерял кивер и дрожит то ли от холода, то ли от страха. Черные, засаленные волосы, бледное лицо.

– Вот, господин капитан, – докладывает Синицын. – Сыскали. Пытался убежать, только куда ему по снегу от верховых.

– Представьтесь, мсье, – говорю по-французски.

– Су-лейтенант[9] Жак Легран. Третья дивизия первого армейского корпуса маршала Даву.

Так вот кого мы пощипали… Привет тебе, маршал, от посланца!

– Что будет со мной, мсье? – спрашивает пленник дрогнувшим голосом. – Меня убьют?

– Нет, су-лейтенант, – отвечаю, улыбнувшись. – Считайте, что вытащили у судьбы счастливый билет. Поедете с нами. Вас будут сытно кормить и не станут обижать. В штабе русской армии подтвердите, что вашу батарею захватил и вывел из строя орудия мой отряд, после чего будете ожидать окончания войны в плену. Потапович! – поворачиваюсь к Синицину. – Найдите французику шапку и какую-нибудь одежку потеплее, не то замерзнет, сердечный. Нам его к своим живым и невредимым доставить нужно.

Этот су-лейтенант – наша квитанция, подтверждающая успех операции. Мой дед любил говорить: «Социализм – это прежде всего учет». Монархизм – аналогично. Думаете, зря бумажки в стволы пушек совал? То-то.

– Слушаюсь, господин капитан! – кивает подпоручик.

Тем временем шмон завершился, сани с добычей тянутся к лесу. Следом рысят егеря. Отправляюсь за ними. Возле бивуака притормаживаем, забираем нестроевых и вытягиваемся в колонну на лесной дороге. Еду в середине. Меня нагоняет Синицын.

– Гляньте, Платон Сергеевич! – протягивает холщовый мешочек с чем-то тяжелым. Беру (увесистый, блин!), распускаю тесемки – монеты! Извлекаю одну – серебряный франк с профилем Наполеона в лавровом венке. Интересно. Для чего французам серебро? Они, как и мы, предпочитают ассигнации. Ладно, нам же лучше.

– В одном из зарядных ящиков были, – улыбается Потапович. – Хорошо, что велели заглянуть.

– Много нашли?

– Не считали еще, но не менее двух десятков таких мешочков. Сколько это будет на наши?

– Посчитаем. Вот это, – показываю франк, – один русский рубль на ассигнации.