Текст книги "Малохольный экстрасенс"

Автор книги: Анатолий Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

12.

События последних дней настолько утомили Панова, что он решил взять отпуск. К тому же вот уже два месяца он работал без выходных и практически не выходя из стен – и чувствовал себя по этой причине весьма скверно. Плохо спал, а, просыпаясь ни свет ни заря, бездумно глядел в белый потолок, не чувствуя в себе сил даже для того, чтобы просто встать…

Он попросил Мишу объявить очереди, что примет только тех, кто успел записаться заранее, и работал еще два дня. А наутро третьего самолично уложил в сумку то, что счел необходимым, и поехал на автостанцию. Несколько дней назад он вспомнил о приглашении Фадея Егоровича (так звали гостившего у него старичка-лесовичка) и решил им воспользоваться.

Лесовичок встретил его радушно. С удовольствием принял подарки себе и супруге (Панов не поскупился на них и понял, что угодил), а потом повел показывать свое хозяйство. Жил Егорович (так звала его супруга и как-то сразу стал звать Панов) в большом рубленном доме-пятистенке, на самом краю деревни, у леса. Значительную часть этого не нового, но еще крепкого дома, занимала огромная русская печь; вокруг нее на прибитых к потолку шестах висели пучки трав, наполнявшие дом легким душистым ароматом. Егорович долго объяснял ему, какая трава от чего помогает; Панову это было неинтересно, он почти не слушал, поэтому ничего и не запомнил.

Поразила его кладовая Егоровича: стены ее от пола до потолка закрывали полки, сплошь уставленные бутылками всех форм, видов и цветов.

– Вот, Димитрий, погреба мои, – торжественно сказал лесовичок, довольный произведенным впечатлением. – Настоечки, наливочки, водочки – такого нигде больше не увидишь и не попробуешь. Только у меня!

– Что, сами делали? – спросил изумленный Панов.

– Вот этими самыми руками! – потряс Егорович ладонями. – Все – от начала до конца!

– Так это самогон? – протянул разочарованный Панов.

Егорович обиделся.

– Самогон у бабок, которые им людей травят, а у меня водочка домашняя – почище казенной. Народ, милый ты мой человек, обленился и забыл, как предки делали. Ему сегодня лишь бы побыстрее: бросил сахар в воду, добавил дрожжей – и уже аппарат тянет. А какая из сахара может быть водка? Ром, разве, так здесь не Ямайка, а мы не негры – делать его не умеем. Вот и получается сивуха. А я вот не ленюсь зерна ржаного прикупить – заметь, именно ржаного, другое для такого дела не годится – прорастить его, как положено, смолоть и брагу заварить, – Егорович аж раскраснелся, объясняя. – Аппарат у меня хотя и хороший, но не промышленный – ректификация не та. Поэтому продукт затем чищу. И не марганцовкой, как бабки наши – и то, если они его еще чистят, часто и этого нет – а угольком, как положено. Знаешь, сколько наши предки способов очистки водки придумали? – лесовичок схватил его рукав. – Сотни! Сам в книгах читал. Даже яичным белком. Но лучше всего – древесный уголь. Березовый. Сам жгу, получается – лучше не надо! Два-три раза водочку сквозь уголь процедишь – она, как ключевая вода, без запаха, мягкая. У меня ее даже ОТК проверяло – высшим сортом отметило.

– Какое ОТК? – удивился Панов.

– Самое настоящее, – Егорович аж засветился от удовольствия. – Когда у нас тут борьба с пьянством была, приехала раз из района милиция – самогонщиков шерстить. Наш-то участковый меня не трогал – хороший человек. Нальешь ему стакан с закусочкой, с собой бутылочку дашь – вот и все дела. А эти навалились: сдавай, говорят, дед все добровольно. Ну, аппарат не нашли – он у меня постоянно в лесу, а водку забрали. Ее тогда мало было, но "козла" своего полного нагрузили. Протокол составили. Через месяц вызывают повесткой, – лесовичок снова захихикал, – говорят: так, мол, и так, Егорович, экспертиза признала, что у тебя был не самогон, а водка высшего качества. Так что дело против тебя прекращаем. А сами мнутся. Извини, говорят, дед, тут тебе изъятое положено вернуть, а хлопцы наши раньше этого ОТК разобрались – только посуда осталась. Подпиши бумагу, что претензий не имеешь…

– И подписали? – улыбнулся Панов.

– Подписал, – махнул рукой Егорович, – пусть им на здоровье. Если ко мне по-хорошему, то и я…

За обедам они отдали должное и настойкам, и наливочкам, и водочкам; Панов, которому никогда в жизни не приходилось пробовать ничего подобного, пришел в полный восторг. Особенно понравилась ему анисовая: она просто таяла во рту, оставляя легкую сладковатую свежесть. Егорович прямо лучился от удовольствия.

– Это тебе, Димитрий, не городское пойло, что у вас по магазинам стоит, – вдохновенно комментировал он. – Понавезли из-за границы, этикеток красивых налепили, а попробуешь – тьфу! Ну, ректификация у них может и хорошая, но гонят ведь из чего? Хорошо еще, когда из пшеницы заплесневелой. А то ведь – я узнавал – из картошки и буряка. Потом водой разведут дистиллированной – ни вкуса, ни мягкости. Или бухнут еще сиропа – вот тебе и ликер. А в ликере том один сахар. У нас, русских, своя наливочка лучше всякого ликера – на свежей ягодке настаивается. И аромат тебе и вкус…

– И покрепче, – поддакнул Панов, успевший снять пробу с наливочки лесовичка.

– Это само собой. Крепость у хлебного вина должна быть 40 процентов. И по весу спирта, а не по объему, как за границей. Дмитрий Иванович Менделеев, тезка твой, формулу открыл. Ученый был человек, царствие ему небесное, во всем знал толк…

– А как вы ее взвешиваете? – полюбопытствовал Панов.

– Зачем взвешивать? У меня спиртометр есть. И не тот, что у вас на базарах продают, а настоящий, лабораторный. Я в спирт водицы ключевой добавлю, замерю – все путем. Хорошая настоечка, милый ты мой человек, это не только радость, но и лекарство – испокон веков на Руси ею лечились. И коли употреблять умеренно – только на пользу здоровью. По себе сужу. В газетах вон пишут, что на мужскую способность это дело влияет. А ты спроси у Петровны моей: как на меня повлияло?

– Да ну тебя, дед! – засмущалась Петровна, пухленькая, милая старушка с не по возрасту румяным лицом.

– Нет, ты скажи! – настаивал порядком захмелевший Егорович, и Петровна, плюнув, выбежала из-за стола. Панов хохотал, Егорович вторил ему мелко и часто…

Вечером они отправились к лесной речушке, протекавшей неподалеку, – ладить обещанную Егоровичем уху. Там, у полощущих длинные ветви в воде кустов, стояли две плетеные из лозняка верши. Они вытащили их кошкой и набросали ведерко золотистых жирных линей и коричневых толстых щук. Егорович позволил ему только выпотрошить и почистить рыбу. Уху в черном закопченном казане варил сам, время от времени бросая в кипящее варево очередную порцию рыбы, которую вскорости вылавливал же обратно большой алюминиевой шумовкой. Готовую рыбу он складывал в эмалированную миску величиной в средних размеров тазик.

Потом они достали из реки холодную бутылку с чистой, как родниковая вода, водкой (Егорович пояснил, что к ухе подходит только чистая, настойки не годятся), разлили ее в стаканы и сели друг против друга над снятым с костра казаном. Стояла уже середина сентября, но теплая и ясная, солнце давно село, но небо мягко и ясно светилось; в лесу было тихо и спокойно. Они заедали холодную водку обжигающе горячей ухой, которую черпали ложками прямо из казана – было очень вкусно и здорово! Уха получилась густой, скользкой и сладковато-пряной (Егорович добавил в нее каких-то своих корешков) – вкуснее Панов ничего в жизни не едал. Потом пришел черед рыбы, остывшей, но не потерявшей вкуса и аромата. Панову, который проглотил несметное количество ухи, поначалу показалось, что для рыбы у него в желудке не осталось места. Но Егорович достал из реки еще одну бутылку – и место нашлось…

Позже они сидели у потухающего костра, блаженно покуривая самосад. Егорович свернул папироски ему и себе, попросив его только лизнуть полоску тонкой бумаги на той, что предназначалась гостю. Самосад, крепкий и ароматный, драл горло, и дым от него был густой и тяжелый – он медленно стлался и таял над водой.

– Вот оно какое, Димитрий, – тихо промолвил Егорович, когда самокрутки потухли. – Так бы и сидел здесь всю жизнь – глядел да слушал. Года мои, видишь, уже на исходе, и как подумаю, что скоро в землю, так и защемит тут, – он потрогал грудь. – Куда ж от такой красоты?! В рай меня, Господь, наверное, не пустит – грешил много – так чего тогда спешить? Мне и тут хорошо…

– Да, – согласно выдохнул Панов. И вдруг, словно стараясь освободиться от тяжести на сердце, торопясь рассказал об Игоре и разговоре с ним.

– Хороший он, видно, был хлопчик, – заключил Егорович, когда Панов замолчал. – Господь его, видать, еще в детстве в макушку поцеловал, потому и забрал к себе побыстрее из юдоли этой. А вообще люди, Димитрий, тяжко помирают – я много видел. И на войне, и потом… Легкая смерть – это подарок Божий, недаром о ней в церкви каждый день молятся. А так… Тяжко человек живет и помирает тяжко – не хочется ему, боязно. А что поделаешь – никого эта чаша не минула, даже Господа нашего. Человек и болеет тяжко и лечить его тоже тяжко – капризует, внимания к себе особого требует. А вылечишь его – потом и спасибо тебе забудет сказать. Пока стонет да плачет – горы тебе золотые будет обещать. А потом принесет курицу старую, да и ту будет жалеть, думать, чтоб ты той курицей подавился…

– Пойдем, Димитрий, – Егорович поднялся и стал собираться. – Дома еще посидим, порадуемся. Чего нам тут печаловать…

Панов пробыл у радушных старичков еще день. Остался бы и больше – и приглашали, но было неудобно. Да и оказия подвернулась – утром третьего дня за Егоровичем из города прислал машину очередной клиент – вместе они доехали до города. Расстались, как и в прошлый раз, сердечно..

13.

Уезжая, Панов никому не сказал, когда вернется, – да он и сам не знал когда. Поэтому его не удивило, когда он застал квартиру пустой. Дочь была еще в школе, а жена, видимо, пошла по магазинам – это дело она любила. Он с удовольствием постоял под душем, переоделся во все чистое, пообедал – холодильник был полон..

Покончив со всем этим, он попытался читать, затем смотреть телевизор – не получилось. Голова не воспринимала прочитанного, а по всем программам телевидения шла какая-то нудная тягомотина – где о политике, где о проблемах экономики. Некоторое время он бесцельно послонялся по квартире, затем взял ключи и поднялся в "клинику".

Возле дверей со знакомой табличкой никого не было: маленькое объявление, пришпиленное ниже, сообщало всем, что прием временно прекращен.

Он открыл дверь и шагнул в прихожую. Он и сам не мог объяснить себе, зачем притащился сюда. Хотя за последние недели "клиника" и все, что было связано с ней, ему просто обрыдли, было нечто, что тянуло его сюда. Недели, проведенные здесь, изменили его жизнь, и хотя он весьма смутно представлял себе свое будущее, одно знал твердо: назад, к прежней жизни и занятию, возврата уже не будет…

Вдруг он замер. Неясные звуки доносились в прихожую из-за плотно запертых дверей его "кабинета". В первое мгновение его прошиб холодный пот – не столько от страха, сколько от неожиданности. Но он быстро взял себя в руки и осторожно подошел ближе.

В "кабинете" действительно кто-то был. Странные звуки, похожие на шлепки по обнаженному телу, доносились оттуда, потом послышался стон. Он удивленно пожал плечами и тихонько открыл дверь.

В первый миг он не понял, что это такое копошится в полумраке на одной из кушеток. Но это длилось только миг. Два обнаженных тела, слившихся воедино на кушетке в паре метров от него принадлежали жене и Мише – он это понял тут же. Полные белые ноги жены елозили по смуглой спине Миши, а тот яростно работал телом, исторгая каждым своим движением сладкий стон у обнимавший его женщины. Появления Панова никто не заметил, и он молча смотрел, как кривится в сладкой судорге лицо жены, внезапно она закричала и, обхватив голову партнера обеими руками, впилась в его губы долгим страстным поцелуем…

Он повернулся и вышел. Дверь "кабинета" он не закрыл, а, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, с грохотом впечатал в косяк. Затем спустился к себе.

На кухне он отыскал в одном из шкафчиком початую пачку сигарет, ломая спички о коробок, прикурил. С тех пор, как он занялся целительством, он как-то незаметно перестал курить – душа больше не требовала – и выпивать. Лишь когда приходили редкие гости, он позволял себе расслабиться, но и то только за рюмкой. Поэтому сейчас, как день назад у Егоровича, табак ударил ему в голову, и на мгновение все поплыло вокруг.

Он не чувствовал себя оскорбленным: давно уже минул тот день, когда он отчетливо осознал, что не любит жену. То, чему он только что стал свидетелем наверху, происходило между ними редко, а в последние недели и вовсе сошло на нет. Права ли была тогда Лика, или же он просто уставал, но их супружеские отношения в эти недели трансформировались в чисто деловые, и жена (он сознавал это даже сейчас) в принципе имела право на то, что он не мог ей дать. Но все равно было неприятно и противно…

Он еще не докурил сигарету, как за стеклянной дверью кухни мелькнула тень. В следующее мгновение в щели между дверью и косяком показалось виноватое лицо Миши.

– Входи, садись, – кивнул Панов на свободный стул, и Миша, неслышной тенью скользнувший в дверь, осторожно присел на краешек. – Что скажешь хорошего?

– Дмитрий Иванович, вы… – Миша бросил на него взгляд исподлобья и опустил голову, – вы на меня… Честное слово, не знаю, что сказать, – закончил он виновато.

– Тогда я спрошу, – Панов внезапно ощутил в себе какую-то веселую ярость. – Давно это вы?

– Как вы в отпуск уехали… (Миша не поднимал головы.)

– И кто был инициатором?

– Оба, наверное, – Миша взглянул на него покаянно. – Она как-то пожаловалась, что вы с ней никак… Ну, это… Как-то все само собой получилось.

– Ладно, – Панов растер сигарету в пепельнице. – Ее я еще могу понять – раз уж я с ней никак… Но ты? Ты ж ей почти в сыновья! К тому же жена дома молодая…

– Беременная жена, – Миша снова опустил голову. – Вот и… Сами понимаете…

– Ладно, иди, – он махнул рукой.

Миша осторожно посмотрел на него:

– Людмила Викторовна сюда заходить боится…

– Скажи, чтоб не боялась.

Миша все еще смотрел на него.

– Не бойся, ничего я с ней не сделаю! – сказал Панов, раздражаясь. – Неужели я похож по-твоему на ревнивого мужа, что будет гонять ее топором?

Миша, подумав, покачал головой.

– Ну так чего же?..

Помощник кивнул и тихонько вышел. И почти сразу же в дверном проеме появилась жена. Она не вошла – стала у косяка, с тревогой глядя на него. Лицо ее кривилось: то ли она хотела заплакать, то ли обругать его. Панов подождал, пока в прихожей щелкнул замок входной двери. Он уже принял решение и знал, что ему делать.

– Принеси деньги, – сказал он отрывисто.

– Какие деньги? – насторожилась она. – Нет у меня ничего!

– Я сказал: принеси! – холодно повторил он.

Она упрямо замотала головой, и Панов вдруг ощутил, как воздух перед ним становится твердым и тяжелым. Он еле успел метнуть взгляд в сторону – толстое узорчатое стекло в кухонной двери вдруг с пушечным громом треснуло и мелкими осколками ссыпалось на пол.

– Я счас, я счас…

Жена исчезла и скоро появилась снова с пухлым старым портфелем дочки. Он молча вынул портфель из ее трясущихся рук, щелкнул замком крышки и перевернул его над столом. Толстые зеленые пачки, перехваченные посреди разноцветными узкими резинками, жирно застучали по клеенке, покрывавшей стол.

Бросив опустевший портфель на пол, Панов некоторое время изумленно смотрел на груду бумаги перед собой. Он предполагал, что неплохо зарабатывал в эти недели (это было заметно по многочисленным дорогим вещам, что стали появляться в квартире), но он даже не предполагал, что денег окажется так много.

– Боже, сколько же вы с них брали? – хрипло вымолвил он наконец.

– А что? – взвизгнула жена, делая шаг к столу. – Они за здоровье платили, а некоторые и за жизнь. Их никто не заставлял. В больнице бесплатно – могли туда идти!

Он с интересом посмотрел на нее. Лицо жены порозовело, она, не отрываясь, смотрела на валявшиеся на столе деньги.

– А тебе зачем столько?

– Это тебе никогда ничего не надо! – вдруг заплакала она. – Всю жизнь в нищете, когда у других – все… Люди давно поняли, как надо жить, один ты… У тебя дочка растет, о ней ты подумал? Замуж выйдет, зятя в дом приведет, где мы тут поместимся? Люди давно детям квартиры купили, я уже одну присмотрела… И о цене договорилась… – она плакала, не отрывая взгляда от стола.

Он молча выбрал из груды три пачки, отодвинул их в сторону. Остальное сгреб обратно в поднятый с пола портфель. Она перестала плакать и испуганно следила за его движениями. Он щелкнул замком крышки.

– Держи!

Она поймала портфель и обеими руками прижала его к животу.

– Дочке скажешь, что я уехал в командировку. На Север. Очень и очень надолго…

Он встал, рассовал отложенные деньги по карманам. Она во все глаза смотрела на него. В один миг попыталась было что-то сказать, но не посмела и опустила голову. Он молча прошел мимо, у самой двери на мгновение остановился. Пошарил по карманам – и тощая связка ключей, слабо звякнув, упала у порога. Он не помнил, как шел по лестнице, выходил из подъезда. И пришел в себя, когда на его пути возникли две тяжелые фигуры в цветастых спортивных костюмах.

– Ты Панов? – спросил один из цветастых и пояснил: – Ну тот, что лечит?

Он машинально кивнул…

14.

Человек с гладко выбритым не запоминающимся лицом молча смотрел на другого, с седоватой бородкой, сидевшего напротив. Охранники, доставившие в кабинет гостя, ушли. Хозяин кабинета отослал их тут же – понял, что не понадобятся.

Гость не понравился хозяину с первого взгляда, а теперь, после длительного взаимного разглядывания, нравился еще меньше. В седобородом не было ни холодной, внушающей страх значительности палача, принявшего у него заказ; ни даже напыщенной важности целителей, побывавших здесь прежде. По заключению хозяина кабинета в нем не было вообще ничего – обыкновенный мелкий человечек, к тому же слегка напуганный. Неужели он действительно делал то, о чем ему так много рассказывали?

– Ты Панов, который лечит? – спросил человек с не запоминающимся лицом, будто не веря сам себе.

– Меня уже спрашивали ваши дебилы! – огрызнулся гость. – На какой помойке вы их нашли?

Хозяин кабинета еле заметно кивнул. Кажется, первое впечатление было обманчивым.

– Ты действительно можешь определить, чем человек болеет, а вылечить его? – продолжил он как ни в чем ни бывало.

– Если захочу! – снова огрызнулся гость.

– Тогда скажи, чем болею я?

– Умственной недостаточностью!

Гость явно задирался. Хозяин кабинета нахмурился – это уже было чересчур.

– Те, которые здесь были до тебя, не хамили, – кротко сказал он, и в этой смиренной кротости даже самый толстокожий услыхал бы угрозу. Но этот не услышал.

– Вот и целуйтесь с ними! – гость встал и сжал в кулачки свои жалкие ручонки. – Я к вам не набивался! Так что, будьте добры, отвезти меня туда, где взяли. Ясно?

Человек с не запоминающимся лицом вдруг понял, что этот колченогий с бородкой сейчас упрется – и тогда все. Хоть рви его на части.

– Идемте! – он встал. – Сейчас я вам все покажу.

Они вышли из кабинета и по широкой мраморной лестнице поднялись на третий этаж особняка. Здесь, как и этажом ниже, прорезал здание широкий коридор со стенами, выложенными тем же светлым мрамором, с высокими дверями красного дерева. Возле одной из них хозяин остановился. Рысивший следом за ними охранник в цветном костюме торопливо подскочил и распахнул дверь.

– Прошу! – хозяин отступил на шаг.

Комната, в которую они вошли (охранник почтительно остался за дверью), была небольшой, но светлой, с высоким потолком. В центре ее стояла кровать. Маленькая. Но даже она казалась большой для худенькой бледной девочки, лежавшей здесь под кружевным одеяльцем. Она встретила посетителей любопытным взглядом.

Хозяин сделал легкий жест рукой, и женщина в белом халате на кушетке в углу (ее гость сразу и не приметил), встала и вышла.

– Дядя!

Девочка улыбнулась и протянула человеку с не запоминающимся лицом худую прозрачную руку. Тот осторожно взял ее обеими ладонями.

– Как ты, малыш?

– Хорошо. Тетя доктор сделала укол, и сейчас ничего не болит. Она мне вставать запрещает, а мне хочется. Мы бы с тобой поиграли… А это кто?

– Это тоже доктор, – хозяин отступил в сторону, чтобы гость мог подойти поближе. – Он будет тебя лечить.

– А почему он не в белом халате? – спросила девочка, с любопытством глядя на гостя. – Я поняла! – вдруг обрадовалась она. – Он будет шептать и махать руками. Как те, что уже приходили. Да?

– Да, – коротко подтвердил человек с не запоминающимся лицом. – А сейчас помолчи, лапочка, – он повернулся к гостю: – Приступайте!

Тот молча кивнул и провел ладонью над головкой девочки, затем – над кружевным одеяльцем. Лицо его вдруг скривилось, как от боли. Он поднял вторую руку и обеими ладонями стал водить над одеяльцем, словно обволакивая что-то. Девочка следила за ним с интересом.

– Ой, холодно! – вдруг взвизгнула она.

Гость нахмурился и положил ей ладонь на бледный лобик. Глаза девочки медленно закрылись, и она ровно задышала. Гость убрал руки. Хозяин кивнул.

– Идем! – вновь пригласил он.

Тем же путем они спустились в кабинет.

– Ну? – спросил человек с не запоминающимся лицом, когда они расселись по прежним местам.

– Рак печени. Третья, а может уже и четвертая стадия. Опухоль неоперабельная, – хмуро отозвался гость и добавил: – Метастазов нет.

Хозяин кабинета удовлетворенно кивнул:

– Значит мне про тебя говорили правду.

– А вам не говорили, что я таких случаях ничем помочь не могу? – все также хмуро спросил гость.

– Говорили, – подтвердил хозяин. – Я и не прошу, чтобы ты ее вылечил – знаю, что это невозможно. Но я знаю и другое. Не так давно ты был у одного мальчика. Ему помочь тоже было невозможно. Но ты с ним говорил и что-то делал – он умер через два дня во сне, улыбаясь. Эта девочка – моя племянница. У нее нет родителей, а у меня – детей. И если ее нельзя вылечить, то я хочу, чтобы она хотя бы умерла, улыбаясь. Понятно?

– Да.

– За работу я всегда хорошо плачу. А за такую – тем более! – человек с не запоминающимся лицом выдвинул ящик стола.

– Не надо! – гость встал. – Я сделаю все и так.

Хозяин кабинета бросил на него долгий тяжелый взгляд. Гость ответил ему таким же. С минуту, не мигая, они смотрели друг на друга. Затем хозяин задвинул ящик обратно.

– Я только хочу вам сказать, – промолвил гость, вставая, – что если бы ваши дебилы приехали чуть позже, они меня никогда бы не нашли.

Еле заметная усмешка тронула тонкие губы человека с не запоминающимся лицом.

– Ошибаетесь. Это намного проще, чем та работа, за которую вы беретесь. Что вам нужно для нее?

– Будет нужно – попрошу.

Хозяин встал, и тут же в дверь вскочил цветной охранник…

* * *

Поздним вечером тот же охранник осторожно заглянул в кабинет.

– Спит! – коротко доложил он от порога.

– Давно? – поднял брови хозяин.

– Только что, – охранник спешил, глотая слова. – Я в глазок смотрел, как приказали. Сначала он все руками над ней водил. Поводит-поводит, потом посидит на ковре немного – и снова. И так это… – охранник с трудом подбирал слова. – Как бы вытирает что-то. Никогда такого не видел. Аж жутко, блин! А потом совсем упал. Я заглянул – спит!

– Пойдем!

Они поднялись наверх. Гость лежал на ковре. На боку, уткнувшись лицом в собственное плечо. Человек с не запоминающимся лицом наклонился над девочкой. Она спала, тихо посапывая носиком. Он потрогал ее лобик. Тот был сухим и теплым. Почувствовав прикосновение, девочка вздохнула и перевернулась на бок. Хозяин убрал руку и склонился над человеком на ковре. Дыхания его не было слышно. Он поднял пальцем веко лежавшего – зрачка под ним не было.

– Позови врача, – обернулся он к охраннику. – Она внизу. К нему. Потом пусть зайдет ко мне.

Он выпрямился и пошел к двери…

Через полчаса женщина в белом халате открыла дверь его кабинета.

– Ну? – поднял он голову.

– Такое впечатление, что полное нервное и физическое истощение, – заговорила женщина, волнуясь. – Странно: днем он выглядел абсолютно нормально. А тут пульс еле прощупывался, и дыхание…

– Ну и? – прервал ее хозяин кабинета.

– Сделала укол, поставила капельницу, – торопливо стала перечислять она. – Он и сейчас лежит под ней. На ковре, – она помедлила. – Он пришел в себя.

– Перенесите его в другую комнату.

– Мы хотели, – женщина вздохнула, – но он запретил. И даже обругал нас. Говорит, что еще не закончил, нужен еще сеанс…

– Тогда пусть остается, – сказал человек с не запоминающимся лицом. – Принесите только ему поесть.

– Но… – замялась женщина.

– Что еще? – поднял он брови.

– Если у него такой упадок после того, как он выглядел здоровым, то в нынешнем состоянии он не может что-то делать. Он просто умрет! Понимаете?

– И что из этого?

– Как вы можете?! – лицо женщины пошло пятнами.

– Могу. Я его не заставляю убивать себя – успокойтесь. Его пригласили для другого, того, что он делал без всякого упадка сил, выходил на своих ногах, да еще деньги раздавал, – он помолчал. – Я не виноват в том, что он решил сделать нечто иное и лежит сейчас на ковре. Меня, по правде говоря, это совсем не волнует. Только девочка. Как она?

– Хорошо, – медленно выговорила женщина. – Ей явно лучше. Я даже не стала делать ей обычную инъекцию – она спит спокойно.

– Вот это – главное! И не забывайте: вас пригласили ухаживать за ней, а не за ним. Он взрослый, и сам знает, что делает. Идите!

Она понуро повернулась к двери.

– За ним тоже можете смотреть! – крикнул он ей вслед, почему-то раздражаясь. – Если вам того хочется. Но работать ему не мешать. Ясно?

После ее ухода он еще некоторое время сидел, сердито вертя пальцами толстую тяжелую ручку с золотым пером. Ему было неприятно и обидно. И он в раздражении швырнул ручку на стол…