Текст книги "Де Бюсси и инфанта"

Автор книги: Анатолий Матвиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 6. Надгробие с чужим именем

Если кто-то тешит себя иллюзиями, что в женском монастыре обитает сборище мегер, озверевших от недостатка мужской ласки и готовых с бешеной страстью наброситься на любого посетителя, то ничего подобного. Унылое, давящее место.

Серые стены бенедиктинского монастыря Святой Екатерины на пути от Парижа до Суасона, особенно неприветливые в пасмурный вечер, были столь же отталкивающими с виду, как и в мой прошлогодний визит. Меня тогда не пустили даже на порог. Монахиня вынесла краткую записку Эльжбеты, отныне – сестры Иоанны, где она недвусмысленно давала понять: я теперь не существую для мирских дел. И для тебя, граф, считай, что умерла.

Теперь Эльжбета и в самом деле умерла.

По дороге несколько раз шевелилась мыслишка – не обман ли это? Мне так часто врали, что разучился верить даже собственным глазам, способным принять иллюзии за чистую монету. Но – вряд ли. Святоши щепетильны к вопросам жизни и смерти, причём не считают смерть чем-то трагическим, ибо монашеская душа отправляется к тому, кому была посвящена ещё задолго до гробовой доски. В общем, оставь надежду, всяк входящий под монастырские своды, в том числе на то, что среди бесцветных монашеских рожиц я вдруг увижу родные черты…

«Караульная» послушница вызвала «сержанта». Та, круглолицая немолодая бабёнка без признаков умерщвления плоти, велела отворить окованную железом дверь и повела меня через внутренний двор в покои матушки-настоятельницы.

Матильду я бросил на попечение Павла, последовавшего за мной после Парижа. Стрельцов Ногтев отправил в торгпредство, полагая, что со дня резни на улице Антуаз прошло достаточно времени, и городская стража не арестует их. Для XVI века пять мужских трупов в одном месте – невелика сенсация, а особого личного интереса прижать русских молодцев точно ни у кого нет.

– Вы родственник сестры Иоанны, сеньор де Бюсси? Какая замечательная она была, сестра Иоанна! Чистый ангел… Мы так её любили! Господь забирает к себе лучших, а нам, обычным смертным, велит задержаться в земной юдоли…

– Где её ребёнок?

От неожиданного вопроса монашка перестала трещать и едва не поскользнулась на влажных булыжниках, покрывавших внутренний двор.

– О чём вы говорите, ваша светлость?! Иоанна призналась, что никогда не была близка со своим мужем.

Дети рождаются не только от законных мужей. Ещё латинские юристы говорили – отец всегда неизвестен. Или она хотела выпытать, не я ли – отец ребёнка? А может, никто не родился, девять месяцев – совпадение?

Так… Но и не отрицает, что дитя появилось на свет. Вывернулась, румяная стерва, и не соврала впрямую, то есть и не согрешила, и тайну не выдала. Ладно! С настоятельницей поговорю иначе.

Матушка Версавия, сухая, холодная, отталкивающая, под стать обстановке и атмосфере в её кабинете, не крутила и не юлила, а отрезала прямо: Иоанна беременна не была и, конечно, никого не рожала, прибыла в монастырь в смятении духа, провела месяцы в постах и молитвах, после чего тихо угасла. Мне великодушно разрешалось навестить могилу.

В душе шевельнулся червячок подозрения: что-то тут не так. Я – не муж, не брат, не отец, вообще не родственник усопшей, да и к родне отношение у монахинь прохладное, считается, что послушница не имеет ничего общего с личностью пришедшей к Богу мирянки. Женщина переступила порог – и нет её. Не важно, сколько проживёт тело, душа-то уже у Христа. Так отчего же сделано исключение?

Червячок оказался прав.

– Знаете ли вы, сеньор, что сестра Иоанна, в миру – мадам Радзивилл, за неделю до появления у нас овдовела и получила обширное наследство от супруга – маршала Речи Посполитой.

– Маршалка, – поправил я. – Не придавайте значения польскому званию. Его может носить командующий отрядом в четыреста-пятьсот всадников. То, что он – Радзивилл, весит много больше. Это как де Гиз по польским меркам.

– Даже так… – Версавия оживилась, уголки её кислого рта, смотревшие вниз, подтянулись до прямой линии, что, наверно, соответствовало улыбке до ушей нормального человека. – Иоанна завещала всё имущество Богу. Я снеслась с аббатством в Суасоне, мне подтвердили – поместья покойного супруга мадам Радзивилл действительно обширные и богатые, есть и в Польше, и в Литве…

– Это одно и то же.

– …Видите! Вы лучше меня разбираетесь в тамошних порядках. Я разговаривала с епископом. Мне разрешено было снестись с вами и просить о помощи. Монастырю нужно вступить во владение этими землями и получать с них доход. Богоугодные дела требуют золота!

На Версавию напало красноречие. Долю с доходов карга не обещала, гарантировала большее – прощение грехов и полагающееся к нему вечное счастье в райских кущах. Если вернуться в Краков, под Вавелем меня ждёт обжитая камера, из которой я очень быстро отправлюсь посмотреть – уготованы мне райские кущи или нечто менее комфортное.

На старую монашку трудно было глядеть без отвращения. Нетрудно подсчитать, что между смертью Эльжбеты и датой на адресованном мне письме, год пролежавшем в ожидании прочтения, прошла какая-то неделя. Значит, святоши заранее узнали, какой куш перепадёт им с кончиной послушницы, и радостно потирали руки, пока она угасала. Озадачились, кому поручить взыскание по векселю и не нашли ничего лучшего, как обещать мне отпущение грехов в виде единственного гонорара. Но я не приехал тогда. Бьюсь об заклад, энергичные святые отцы что-то сами предприняли. И, раз предложение в силе, ничего не добились. Немного представляя нравы Речи Посполитой, несложно догадаться – их отправили куда подальше.

– Десять ливров. Сейчас и наличными.

Она раскудахталась: конечно, нужны деньги на расходы для путешествия в Речь Посполитую, но сумма большая, необходимо заручиться согласием аббатства…

– Вы не поняли! – я сменил позу, сидеть на жёстком монастырском табурете было крайне неудобно. – Даю вам десять ливров. Вы уступаете мне права на наследство Эльжбеты Радзивилл. Надеюсь, не нужно объяснять, до какой степени невозможно вырвать у Радзивиллов хотя бы единственный злотый с поместий. Берите деньги. Больше никто не даст.

Старуха выглядела так, будто заплатила два медных гроша за безделушку в лавке и вообразила, будто в её руки попало редчайшее произведение искусства за миллион, а затем поняла, что её обманули – красная цена безделушки не более чем один грош. Тем не менее сделала попытку побороться.

– Побойтесь Бога, де Бюсси! Кого вы пытаетесь обобрать?!

– Я слишком много грешил, сестра-настоятельница, чтобы усугублять копилку грехов ещё одним. Чтобы призвать Радзивиллов к ответу, нужна армия в десять тысяч сабель.

– Тогда зачем вам…

– На память. С этим семейством меня кое-что связывало. Дал бы и двенадцать ливров, но у меня с собой лишь десять. Соглашайтесь и пишите купчую! А я, коль вы соблаговолили, отправлюсь на могилу Эльжбеты.

– Сестры Иоанны! – сердито и в то же время немного растерянно возразила настоятельница.

Стемнело. Сестра-сержант, та самая – с круглым анфасом, провела меня на кладбище. Дорогу освещал ручной масляный фонарь.

Монастырь был старый, поэтому хоронили давно уже за его стенами, а над могилами чёрной тучей возвышалась часовня. Павел, отнюдь не робкого десятка, остался снаружи с лошадьми, суеверно поёжившись от предложения отправиться вглубь погоста на ночь глядя.

Я не суеверный, но лучше бы последовал его примеру – попёрся туда совершенно зря. Что думал увидеть там или почувствовать – не знаю. Провожатая указала на тёсаный камень с выбитым католическим крестом. Хоть я и пытался представить, что на глубине двух метров лежит полуистлевшее тело дорогой мне женщины, ничего не вышло. Разум взбунтовался, отказался связать воспоминания об Эльжбете с этой могилой. Та, живая, постоянно виделась мне, скачущая на коне по литовским полям, танцующая на балу… и безудержно страстная во время нашей единственной нежной встречи. Здесь – просто камень. Боюсь, даже если эксгумировать прах, и в останках проглянут родные черты, ничто не изменится. Мёртвое тело – это не человек…

Перекрестившись, скорее – для вида, я поблагодарил монахиню и двинулся к Ногтеву, едва различимому в конце аллейки, за последними могилами. Он не промолвил ни слова.

Едва я вскочил в седло, из калитки в монастырских воротах показалась монашеская фигура с фонарём в руках.

– Сеньор де Бюсси!

По сухому скрипучему голосу трудно было не узнать мать-настоятельницу.

– Да, сестра?

– Если вам повезёт получить что-либо с радзивилловских земель, употребите на богоугодные дела, – она протянула свёрток бумаг. Я начал благодарить, но настоятельница спросила только: – Где десять ливров?

Видимо, лучшего предложения решила не ждать.

Мы тронулись обратно к Парижу, рассчитывая найти таверну, замеченную по пути сюда, до приглашения переночевать гостеприимство монахинь не дотянуло. Подумаешь – декабрь, не замёрзнете…

И в чём-то они были правы. Холод кусал меня не снаружи, а изнутри. Он не стал бы меньше, если бы вокруг висела тропическая жара.

– Луи! К Эльжбете ты съездил, брат. И, чует моя душа, не поедешь больше. Скажи – дальше что?

Если бы я знал…

– Выбор у меня невелик, Паша. Не смогли мы спасти Эльжбету, давай спасём Францию. Наварра и Франциск боятся, что Генрих воспользуется миром и отправит гонцов в католические Нидерланды, будет там искать союзников для войны с протестантами. Как только найдёт – снова двинет на юг.

– Погоди… Зачем ему Нидерланды? Испанский король Филипп, я слышал, не любит гугенотов пуще Генриха. Отчего же не воззвать к Мадриду?

– Филипп Второй – наш злейший враг, особенно после битвы под Сен-Кантеном в пятьдесят седьмом. Если испанцы захватят Беарн и всю Гасконь, те у испанцев и останутся. Потому де Гиз тоже не зовёт их в союзники. Павел, скажи мне как на духу, ты просто мне зубы заговариваешь, пытаешься от тоскливых мыслей отвлечь, или тебе вправду интересно?

– Ну-у-у… – замялся Ногтев. – Мне велено было всё узнать, как тут в Европе дела делаются. А коль отвлёк тебя от тоски – что ж в том дурного?

– Не надо меня жалеть. И помогать с собой совладать не нужно. Справлюсь. И о политике расскажу. Во Франции перемирие, а в Нидерландах вовсю идёт война. Наместник Филиппа постепенно проигрывает кальвинистам. До Наварры дошли слухи, что король Франции задумал предложить помощь испанскому штатгальтеру, чтобы отбросить протестантов на север, в обмен на несколько нидерландских полков для похода на юг Франции.

– Ой ли? Всё как у нас. Царь-батюшка Ливонию воевал, казанские татары в спину били, на две стороны не шибко повоюешь.

– Я тоже не понимаю, как убедить испанца воевать против гугенотов, оголяя Брюссель. Но Наварра просил разведать. Ты со мной?

Ногтев с минуту помолчал.

– Ну, Брюссель от Москвы далеко, никогда нам оттуда угрожать не будут, не дураки же они, – витязь хохотнул. – Однако всякое случается. Надо глянуть! Еду.

Ночная дорога извивалась среди пустынных убранных полей, копыта кололи тонкий ледок на лужицах. Ни одного огонька, ни одного жилого дома на горизонте. Мы с Ногтевым высматривали свет таверны и не находили его.

Так же беспросветно было у меня на душе. После известия о смерти Эльжбеты я брёл наугад, надеясь увидеть хоть какой-то огонёк.

И вдруг он затеплился, едва различимый, на самой грани восприятия. Пусть чисто формально, но я стал обладателем огромной доли радзивилловской недвижимости. Этот козырь может сыграть. Как? Для чего? Пока ещё трудно представить.

Глава 7. Инфанта

В первый же день пути по Южным Нидерландам меня посетила мысль нанять слугу. Хоть между Францией и испанскими владениями не стояло никаких пограничных кордонов, разница бросилась в глаза. Даже гугенотские войны не принесли французам столько разорения, как здешняя борьба за «истинную веру». Конечно, не только за веру. Католики признавали власть короля Филиппа, кальвинисты проклинали монарха. Мадрид воевал за сохранение европейской колонии.

В моём прежнем мире экономика Испании подпитывалась за счёт золота из Нового Света, тут же западные материки никто не открыл, мореплавание по-прежнему развивалось за счёт маршрута вокруг Африки в Индию. Признаюсь, сто раз возникал соблазн по памяти набросать карту мира, выдав её за копию некой старинной, и подбросить кому-то из влиятельных особ. Но кому? Насколько мне удалось разобраться, в этой исторической ситуации экспансия в Новый Свет была посильна только английской короне, но с англичанами я дела не имел, кроме редких расшаркиваний с островными гостями Лувра. Никакого стимула помогать им я не нашёл.

Русская Америка… Даже в XIX веке российским императорам было не до неё, и частный капитал не видел перспективы барышей, чтобы вкладывать туда капитал. Аляску продали за золото вместе со всем золотом Юкона, не говоря о нефти. Россия при Иване Грозном распространила свои владения до Тихого океана, но и то – чисто номинально. Замахиваться на экспедиции в Новый Свет и воевать с индейцами, пока даже не начала осваиваться Сибирь, никто в Москве не решился бы. Особенно «царь» Симеон.

Мысли о геополитике прервала очередная ватага нищих, перегородивших нам дорогу где-то перед Монсом. Только что минуло Рождество, начался новый 1577 год, но мы с Павлом не увидели никаких следов празднеств. В деревеньке, где прошла наша рождественская ночь, крестьяне помолились и легли спать натощак. Нам тоже ничего не оставалось, как устроиться вдвоём на жёсткой деревянной скамье, обернувшись плащами. Было очень холодно, в доме воняло кислятиной и немытыми телами.

Разглядывая две дюжины оборванцев, впившихся в нас голодными глазами, чуть ли не с каннибалистским блеском в них, я лишний раз убедился в ложности эпитета «живописные лохмотья». Когда в разгар зимы люди обёрнуты в отвратительные тряпки, перемотанные гнилыми верёвками, на ногах обмотки вместо обуви, а через прорехи просвечивает голое тело, в этом нет ничего живописного.

Кроме того, нидерландские нищие представляли собой нечто среднее между просителями милостыни и бандой грабителей – почти у всех с собой имелись дубинки, рогатины, у некоторых – топоры. Выступивший вперёд предводитель шайки что-то залопотал грозным тоном на валлонском диалекте, из его речи я разобрал проклятия в адрес «испанских разбойников», видимо – более успешной конкурентной преступной группировки.

Пока бродяга излагал требования, и весь сброд пялился на меня, Ногтев подсыпал порох на полки. После пары выстрелов в воздух дорога стала свободной. И бесплатной.

Я с тоской вспомнил пороховые лепёшки с «драконьим огнём», или как там вавельский алхимик называл своё гремучее зелье. Лепёшки на пороховой полке позволяли держать пистолеты готовыми к бою, а не заниматься манипуляциями с оружием на глазах приближающегося врага.

– Луи, ты как думаешь, испанская банда – это вроде тех, бродячих, что взялись подстрелить Наварру около По? Или правда – королевские?

Меня тоже занимал этот вопрос. Продразвёрстка, мать её, изобретена задолго до большевиков. Бедность обдираемого населения никогда не останавливала экспроприаторов.

Я поделился с Пашей идеей насчёт слуги.

– Не знаю, как испанцы, а из местных я бы нанял лакея для нас двоих. Народ так обнищал, что готов работать за еду.

Ногтев фыркнул. Он, конечно, не против удобств, но в путешествии держал себя как в боевом походе, без излишеств. В редких случаях, когда доводилось помыться, сам прополаскивал исподнее, предлагал и моё, я, естественно, не позволил. Павел мне – не слуга, а товарищ.

Мы миновали Монс, не заезжая. Город несколько раз переходил из рук в руки испанцев и протестантов, соответственно, городская стража отличалась особой бдительностью. Персона русского воеводы, ни в коей мере не католика, могла создать кучу проблем. Поэтому я счёл за лучшее скорей двигать к Брюсселю. Ехали мы медленно, не дотягивая даже, насколько я помню из прежней жизни, до нормативных двадцати вёрст в сутки, предписанных Уставом кавалерии Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Причиной тому были тяжёлые дороги и скудное питание, не везде удавалось купить овёс, требовался долгий отдых нашим лошадям. Матильда и чёрный охолощенный жеребец Павла довезли нас к столице только к середине января, в самый разгар сырой бельгийской зимы.

В отличие от красноармейских премудростей, воспоминания о Брюсселе, известном как тусовка всяческих «атташе по культуре» благодаря интересу разведок к штаб-квартире НАТО, никакого практического значения не имели. На месте бульваров возвышалась унылая крепостная стена, она же – и граница города. Внутри не нашлось ничего похожего на привычную взору французскую архитектуру XVII–XIX веков, не брызгал водичкой мальчик Manneken-Pis, река Сенна извивалась меж городских кварталов, не упрятанная в трубы. Даже помпезная площадь Grand place оказалась много меньше, из зданий я опознал разве что ратушу и Хлебный дом.

Но прогулки по Брюсселю с попытками сопоставить города двух эпох ждали меня позже. Уставшие с дороги, мы направили лошадей прямиком к Дворцу герцогов Брабанта. Посланец короля, пусть и захудалого – Наваррского, а также вполне себе первосортного герцога Анжуйского, я рассчитывал на достойный приём по первому разряду.

Испанская стража у городских ворот и не менее придирчивые охранники у дворца подсказали мне, что письма от Генриха с его сомнительной репутацией перевёртыша лучше придержать до поры. Закованные в тяжёлые панцири воины были крайне подозрительны и с большим желанием послали бы меня гораздо дальше Брюсселя, чем внутрь города и дворца. Заносчивость, нежелание понимать французский среди франкоязычного Брабанта и крайняя враждебность этих вояк давали понять: они чувствуют себя не хозяевами, а оккупантами в Нидерландах.

Роскошный дворец, с прекрасным видом на излучину Сены внизу, внутри нёс следы запустения ещё худшие, чем парижский Лувр. Он едва отапливался, лепнина буквально сыпалась от сырости. Когда нас проводили по галерее, окнами выходящей к реке, я обнаружил несколько выбитых оконных стёкол. Холодом тянуло так, что мы с Павлом плотнее кутались в плащи, сохранявшие тепло во время зимнего верхового путешествия.

В столь же неуютной зале нас оставили в ожидании приёма у штатгальтера – наместника Филиппа II в католических Нидерландах. Ногтев бесцельно пробежался вдоль помещения, шурша мусором под ногами, свернулся на пыльном кресле и задремал. Я же уставился в окно в созерцании городского пейзажа на противоположной стороне реки, сложившегося из нагромождения двух– и трёхэтажных серых домов, над которыми возвышались махины соборов.

Что мне здесь нужно? В чём смысл болтания по западу Европы, охваченному религиозными войнами?

Два месяца я вообще запрещал себе думать о цели жизни. Весть о смерти Эльжбеты слишком уж сильно выбила из седла. Вроде и смирился с мыслью никогда больше её не увидеть, но сознание, что она жива и в безопасности, согревало, поддерживало… Без этой опоры я оказался висящим над пропастью.

И за несколько ноябрьских дней в Гаскони я убедился: надежда на Генриха, что по восшествии на престол тот озаботится союзом с далёкой Русью, и что этот союз облегчит переход через пропасть Смутного времени, также иллюзорна. Московия для Наварры далека как Луна, где-то существует сама по себе, и ладно. Мир слишком далёк от глобализации… Даже Ногтев это понимает, не знающий истории последующих веков.

Порой мелькала мысль – уехать на юг, в более благодатный климат, а не ёжиться под пронизывающими ветрами северо-запада, и там устроить себе отпуск до начала правления Бориса Годунова. Он, если не врут современники, личность неординарная, прогрессивная. Заморский специалист с уникальными навыками имеет все шансы оказать на московского царя влияние, воспитать его сына в надлежащем русле, а главное – предотвратить наступление на Москву польско-литвинской орды под началом Лжедмитрия. Или физически устранить самозванцев одного за другим, уж что-что, а мокрушное дело у меня выходит лучше всего. Годунов-младший, по моему мнению, был одним из наиболее перспективных русских монархов в покинутом мной мире, жаль, что практически ничего не успел… Династия Годуновых вполне могла заместить в альтернативной истории Романовых, если бы Фёдор Годунов обладал жестокостью Петра, в юности без колебаний подавившего мятеж, и поддержкой семейной партии по типу нарышкинской. Жаль только, вряд ли появился бы, по крайней мере, в привычном виде, любимый Санкт-Петербург. Точнее – Ленинград моего детства.

Наше с Павлом уединение прервалось появлением удивительного существа. Сначала я услышал звук шагов, стук копья испанского часового, затем в покой ступила очень юная барышня. Можно описать её строгое коричневое платье с бордовой отделкой и круглым воротником, напоминавшим размерами тележное колесо (у взрослых – мельничный жернов), нитку жемчуга в волосах и прочие детали внешности, но они – просто детали… Думаю, любого мужчину, кроме разве что совсем близоруких, поразили бы девичьи глаза, и я не стал исключением. Взгляд их, совершенно не детский, был тяжёлый, сверлящий, исполненный внутренней силы. Наверно, с возрастом девушка научится опускать веки, округлять глазки, складывать ротик сердечком в образе бабы-дуры, очень порой удобном для общения с противоположным полом. Но пока она не думала о маскировке.

Боже, кто это? Дочь штатгальтера, уверенная, что по одному мановению её мизинчика папа прикажет отрубить головы половине обывателей Брюсселя? Мы слишком мало с Павлом пробыли здесь, чтобы узнать, кто есть ху, новости из Брабанта докатываются до Беарна гораздо медленнее, чем меняется обстановка в Нидерландах.

Я поклонился, краем уха услышал, что Ногтев вылез из кресла, мало-мальски обученный мной европейскому этикету.

Вперёд выперлась худолицая матрона монашеского вида, но без хламиды и прочей форменной амуниции.

– Её королевское высочество инфанта Исабель Клара Евгения!

Вот это номер… Насколько я изучил испанскую королевскую семью ради миссии в Брюсселе, на меня сверлящим взглядом уставилась старшая дочь короля Филиппа II, она же – родная племянница короля Франции Генриха III, наследница двух самых могущественных семей Европы – Габсбургов и Валуа. Но почти без свиты. Не представленная заранее каким-нибудь мажордомом-церемонимейстером, без эскорта в дюжину закованных в панцири черепах. Вдобавок было совершенно непонятно, что это юное создание забыло в такой дали от родного и безопасного Мадрида, в сердце мятежной колонии. Ладно, отец позволил – короли в эту эпоху личности неадекватные через одного, взять хотя бы Генриха, дядюшку инфанты, столь памятного мне по польской эпопее. Но мать… Куда смотрела королева?

Из-за вороха мыслей я чуть-чуть припозднился, заработав вопросительно-недовольную гримасу инфанты. Спохватившись, снял шляпу, выписал ей в воздухе замысловатую фигуру, опускаясь на колено.

– Граф де Бюсси д’Амбуаз, посланец герцога Анжуйского к штатгальтеру Нидерландов, ваше королевское высочество. Со мной – воевода Смоленской дружины Царства Русского Павел Ногтев.

Она шагнула ближе. Маленькая ручка с веером повелительно махнула – поднимитесь.

Я повиновался. Миловидное личико было на уровне моей груди – довольно высоко для подростка. Девочка подняла голову. Странно, её глаза при ближайшем рассмотрении оказались синего цвета, на ярком солнце, наверно, отливают голубизной, ломая стереотип о темноглазых обладательницах пронзительных взоров (очи чёрные, очи жгучие…).

– Восточный дикарь мне неинтересен, – детский звонкий голосок выводил французские слова практически безупречно. – Вы – очень странный человек, граф. Я наслышана о вас, вашем заточении в Вавеле, измене моему дяде и службе еретикам. Ещё о вашем странном романе с восточной дамой и убийстве её мужа на дуэли.

Краткое изложение истории моего пребывания в XVI веке, в принципе – верное, прозвучало достаточно неприятно. Вот так моя персона воспринимается со стороны… Учтём!

– Вы прекрасно информированы, ваше королевское высочество. Есть некоторые неточности, они не имеют значения. Важнее другое: почему вы считаете меня изменником и разделяет ли ваше мнение штатгальтер.

Веер нетерпеливо дёрнулся в её руке, словно был живым существом с собственной волей.

– Дон Хуан тоже на пороге измены. Он совершенно не считается с приказами отца. Заключил бесстыдное соглашение с протестантами. Испанская корона только формально сохранила власть над Нидерландами. У дона Хуана растут собственные притязания. Как любой незаконнорождённый, штатгальтер грезит о своём влиянии. Представьте, он обещал повстанцам вывести испанские войска из Нидерландов, если еретики признают его личную власть!

– А где гарантия сохранения власти? – я поймал себя на мысли, что разговариваю с девочкой-подростком на совершенно серьёзные, взрослые темы, не ощущая неловкости. – Что помешает кальвинистам вырезать католическую администрацию на следующий же день? Если они займут пограничные и прибрежные крепости, выбить их будет крайне сложно, тем более у Испании нет сухопутной границы с Нидерландами, ваш дядя ни за что не пропустит испанские полки через французскую территорию, а высадка десанта с кораблей, коим придётся плыть вокруг Англии… Я сомневаюсь в успешности подобного предприятия.

– Вы здраво мыслите, де Бюсси. Очень жаль, что вы во вражеском лагере.

– Замечу, что относительно дел в Нидерландах я не нахожусь ни в чьём лагере. Мой сюзерен герцог Анжуйский, он, кстати, в той же степени ваш родной дядя, что и король Франции, остаётся истым католиком, как и я. Союзы с протестантами – временные и вынужденные.

– Значит, короля Наварры вы тоже готовы предать, – заключила инфанта с детским максимализмом.

– Вы несправедливы к Наварре. Он гибок и ищет мира между конфессиями. Прошу простить за любопытство, с какой целью вы прибыли в Брюссель?

– Сопровождаю своего супруга Альбрехта. Он – доверенное лицо моего отца. Мне король доверят ещё больше. Я – женщина и следую за мужем… Хоть брак наш ещё не консумирован. В любом случае Саллическая правда не даёт мне возможности ни престол занять, ни заниматься государственной деятельностью иначе, как в роли супруги монарха или герцога.

Усилием воли я удержал челюсть от выпадения вниз. Конечно, за годы после Варфоломеевской ночи я много раз слышал о ранних браках, здесь детей выдают замуж с двенадцати, часто откладывая начало половой жизни годам к четырнадцати. В пятнадцать уже рожают, и никто не упрекает супруга в педофилии.

Эта девочка, начисто лишённая округлостей, призванных подпереть корсет платья, физически – совершенный ребёнок, но с развитым умом, перегруженным детской бескомпромиссностью, сумела меня удивить, хотя разговор на интимную тему первого секса, вроде как неуместный с малознакомым человеком, в здешнем высшем обществе не считается чем-то предосудительным. Консумация – это закрепление брачного союза, без чего он не считается окончательно свершённым. Получить от папы разрешение на развод гораздо легче, если есть доказательства (мнимые или действительные), что совместная жизнь обошлась без альковных утех. Инфанта, судя по всему, смотрит на брак и брачное ложе трезвым взглядом – как на продолжение политики. И, похоже, мысленно примеряет корону, как подросток, тайком снявший со стены дедову саблю с сожалением, что пока не отрубил тем клинком хотя бы одну голову.

– Почему вы на меня так глядите? – строго спросила замужняя девственница.

– Простите, ваше королевское высочество. Задумался над вашими словами. А какова точка зрения на события дона Альбрехта? – я произнёс имя супруга Исабели, не представляя толком, кто это.

– Полностью совпадает с моим. Думаете, возможно иначе?

Признаться, таращиться на девочку доставляло большее удовольствие, чем думать. Право же, как хороша! Где лошадиные морды типичных Габсбургов? Длинные носы французской знати? Асимметрия черт лица из-за близкородственных браков в августейших домах? Исабель не унаследовала ни единого из этих пороков. Тёмно-рыжие волосы, нежное овальное лицо правильной формы, чуть пухлые щёки, маленький ротик, недоверчиво поджатый – инфанта была не только прекрасна красотой ещё не распустившегося бутона, но и личностью, пусть до конца не сформировавшейся, но, очевидно, со стальным стержнем в характере. Её супругу повезло… или не очень, жизнь с такой женщиной представляет постоянную борьбу за первенство или выливается в безоговорочную капитуляцию, необратимую на всю оставшуюся жизнь. Судя по реплике о совпадении супружниной точки зрения с «линией партии», заданной малолетней женой, пакт о капитуляции уже подписан. Или близок к тому.

– Тем не менее, как велит Саллическая правда, я вынужден буду обсудить дела с вашим супругом. Надеюсь, вы поможете сформировать ему единственно правильное мнение. Пока я дожидаюсь аудиенции штатгальтера.

– Дожидайтесь. Но дона Хуана нет в замке. Он должен приехать из Гента. Распоряжусь, чтобы вам и вашему восточному спутнику выделили апартаменты… – она с явным оттенком брезгливости поддернула юбку, чтобы подол не волочился по пыли. – Апартаменты почище. Меня возмущает эта грязь!

Похоже, здесь её возмущало многое.

Она круто развернулась и удалилась в сопровождении той же сеньоры, к нам тотчас явился офицер из свиты штатгальтера и провёл в отведённые нам комнаты. Он был столь любезен, что приказал принести дров для камина и каждому бадью горячей воды.

Отдохнув с дороги, мы собрались с Ногтевым на военный совет.

– Бардак и междоусобица, не лучше, чем у вас в Париже, – заключил напарник. – Не ведаю, брат, что ты сделаешь в этой смуте.

– А ты не знаешь, что такое настоящая Смута. Впрочем, доживешь – увидишь. Скоро уже.

Павел привык к моим многозначительным и невнятным фразам, когда воспоминания о прочитанных исторических книгах накладывались на реалии этой эпохи, поэтому большей частью их игнорировал. Сейчас он только глубоко вздохнул и обронил:

– Только не затевай дуэль с этим… как его… Альбрехтом.

– С какой стати?

– Ты так вожделенно глазел на принцессу, разве что не облизывался. Сделать вдовой, потом ухаживать – в твоём стиле, – он увернулся от брошенного сапога и продолжил: – Думай, Луи. Литвинка была знатного, но не королевского рода. Эта же – дочь короля Филиппа! Если хочешь толку с нашей поездки, придержи своего беса в штанах.

Бунт на корабле! Ногтев всегда смотрел на меня снизу вверх, никогда не брался поучать. С чего это он осмелел? Надо поставить на место. Хотя бы затеять очередной учебный бой и извалять на земле!

Очень Паша меня задел, потому что был прав. И памятью Эльжбеты попрекнул вовремя. Здесь за всё приходится платить. Инфанта, не инфанта, гормоны сравнительно молодого тела однажды возьмут своё. Зарекусь: больше никаких дуэлей на дамской почве. Разве что меня самого припрут к стене.