Текст книги "Эпизоды народной жизни начала XX века"

Автор книги: Анатолий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Анатолий Демин
Эпизоды народной жизни начала XX века

© Демин А.П., 2020

© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2020

* * *

Посвящается моей бабушке – тульской крестьянке Мироновой Евдокии Кузьминичне, родившейся в 1889 году и прожившей восемьдесят шесть лет

Хороший чай для барина

Помещик Жеребцов Леонтий Аркадьевич, дослужившийся до звания штабс-капитана в пехотном полку, выйдя досрочно в отставку, поселился в своём родовом имении в Тульской губернии, близ небольшой деревни, протянувшейся вдоль живописной речки Плавицы. На берега Плавицы, облюбованные и обжитые восточными славянами ещё в древние времена, были часто, будто бусины на нитку, нанизаны пара сёл, каждое не меньше чем на сотню дворов, и полтора десятка деревень, одна из которых, до того, как крестьянам дали вольную, принадлежала предкам штабс-капитана.

Леонтий Аркадьевич, впитавший науку рачительного хозяйствования на земле ещё в отроческие годы от своего отца, Аркадия Петровича, по прибытии в имение не мешкая с головой погрузился в дела. Прежде всего, после учинённой ревизии, уволил управляющего, нанятого за два года до своей смерти покойным батюшкой и, по сути, безнадзорно радевшего на своей должности больше к своей личной выгоде, чем на пользу поместью. Далее понудил деревенского старосту пересмотреть условия найма на полевые работы подопечных крестьян, обещая для них в будущем немалые прибытки; радикально поменял старые подходы к севообороту и много чего прочего. Словом, приложил свои таланты ко всем сторонам сельской жизни и предпринимательства.

Плоды усилий новоявленного помещика не заставили себя долго ждать, и уже через пять лет он прослыл по всей округе передовым аграрием и примерным семьянином, обзаведясь к тому времени и женой, и двумя прехорошенькими дочками. И всё бы, как говорится, слава Богу, но со временем стала ходить о нём молва как о человеке, непомерно требовательном, чересчур взыскательном ко всякому нанятому работнику, а в особенности к домашней прислуге. Возмущение и даже гнев помещика Жеребцова могла вызвать любая незначительная трудовая оплошность, и даже то, чему иные господа не придали бы решительно никакого значения, он мог почесть совершенно недопустимым и наказуемым – не розгами, как при крепостном праве, разумеется, а штрафным рублём при выплате заработка, но прежде – унижением любыми поносными словами, какие только могли прийти в его возмущённую голову. Дабы живописание этой особенности натуры Леонтия Аркадьевича получило штрих-другой очевидной наглядности и большей убедительности, к месту будет помянуть и несколько случаев из множества подобных, бывших с ним.

Согласно плану переустройства усадьбы, разработанному лично Леонтием Аркадьевичем три года тому назад, пришёл черёд разобрать старый, когда-то срубленный из смолистых сосновых брёвен, но ныне скособоченный, с донельзя прогнившими венцами, уже ни на что не пригодный амбар. Ну вызывает он к себе рано поутру в конторку, где свои бухгалтерские книги держал, денежные расчёты с людишками производил и о делах разговаривал, двух своих работников – братьев Ельцовых Фёдора и Степана, мужиков толковых, работящих, непьющих, оттого и принятых на дворовую службу, и даёт своё им распоряжение:

– Значит так, любезные, старый амбар, что за конюшней, знаете поди?

– Знаем, барин, а то как же.

– Ну вот, амбар сей надо разобрать, гнилые брёвна, доски отвезти в сад и закопать там в низинке, а которые сгодятся на дрова – распилить, расколоть, поленья сложить в дровяник. Даю вам сроку два дня. Ступайте!

Через два дня к часу, когда, по разуменью помещика, дела с амбаром у Фёдора со Степаном должны были быть уже близки к завершению, отправился он, по своему правилу, провести проверку исполнения хозяйского приказа. Тут надо сказать, что с некоторых пор при Леонтии Аркадьевиче стал состоять и неотлучно находиться рядом в качестве камердинера и телохранителя молчаливый кубанский казак-пластун Мефодий, росту не слишком высокого, но статный, косой сажени в плечах и силищи непомерной, с густыми чёрными усами с подкрученными и вздёрнутыми кверху кончиками, носивший всегда черкеску с двухрядными газырями и мерлушковую папаху. Подойдя в сопровождении Мефодия к месту, хозяин усадьбы обнаружил приятную глазу картину: амбар был разобран – на его месте темнел прямоугольный участок тщательно выровненной граблями земли; рядом небольшой горкой лежали поленья, наколотые на дрова из пригодных чурбаков, выпиленных из по большей части трухлявых венцов, и не свезённые пока в дровяной сарай, откуда с пустыми тачками в руках поспешали к хозяину братья Ельцовы; в глубине сада виднелась куча гнилушек рядом с выкопанной ямой. «Всё вроде ладно, – вслух тихо озвучил свою мысль Леонтий Аркадьевич, – на совесть сработали братья». И вдруг, неизвестно по какой причине, вздумалось передовому аграрию поближе подойти к груде гнилушек. Подошёл и… обнаружил совершенно непозволительную вещь – среди рыже-коричневого гнилья лежали с десяток чурбаков, в пилёных торцах которых светлели малые пятна здоровой древесины, свидетельствующие о возмутительном факте недобросовестности, лени и расточительности его дворовых мужиков. Ведь из каждого такого чурбака можно было извлечь, должным образом стесав гниль, пусть тоненький, но оттого не менее ценный стерженёк топлива! А далее последовал неотвратимый разнос нерадивых работников.

– Фёдор, обращаюсь к тебе как к старшему брату, скажи-ка, у тебя с братцем твоим родным вообще какая-никакая совесть есть?

– Никак провинились мы, ваше благородие? Чем тольки – в толк не возьму.

– Не понимаешь, стало быть?

– Не понимаю, барин!

– А разве не приказывал я, негодяйский олух, всё годное в топку пустить на дрова?

– Дык а мы рази?..

– Молчи, молчи, подлец ты бессовестный! А это что? – направляя свой длинный указательный палец на чурбаки с несгнившими сердцевинами, вопрошал образцовый помещик Жеребцов. – Это что, я тебя спрашиваю?

– Дык чурбаки наскрозь гнилые, барин. Вот мы со Стёпкой их и свезли сюда.

– Наскрозь, – раздражённо, с презрительной гримасой повторил Леонтий Аркадьевич искажённое народным говором слово. – Ах ты, мерзавец распоследний, ты ещё и слепым будешь прикидываться! – Прихватив Фёдора за шиворот, он силой нагнул его к гнилой куче, чуть ни уткнув лицом в один из чурбаков. – Ты, стервец, видишь это? Как же ты можешь произносить лживое своё «наскрозь»? Разве, сукин сын, ты не видишь, что тут в каждом чурбаке годная на дрова серёдка? Вот и получается: нет у вас, братья Ельцовы, ни стыда, ни совести. Вот не доглядел бы я, так и закопали бы хозяйское добро. В общем, так. Чтоб все эти годные в топку серёдки из гнилых чурбаков вытесать, а за разор, который чуть было ни учинили мне, будет вам денежный штраф. И скажите мне спасибо, что не гоню прочь.

Или был вот такой случай. Спиридон Кузовлев сотоварищи подрядился поставить для Леонтия Аркадьевича «оранжерейку», как ласково называл замысленное строение помещик, хотя размеров была весьма немалых и трудов предстояло подрядчикам много. Но справился Спиридон с заданием – всё по чертежу хозяина и в срок было исполнено, да так, что и придраться было не к чему. Недаром числился Спиридон лучшим плотником в округе.

Что же, пришёл умелец к заказчику расчёт получить за честно сделанную работу, а тот ему:

– Рано, – говорит, – за расчётом-то пришёл.

– Как рано? – недоумевает Спиридон. – Оранжерейку я поставил? Поставил! Гони монету, барин, по уговору.

– Неправильно ты, любезный, договор наш понимаешь. Оранжерейку-то ты поставил, а работы не закончил!

Стоит перед Жеребцовым лучший в округе плотник, рот открыв от слов, кои никак не ожидал услышать, а помещик между тем продолжает свою упрёчную речь.

– А кто за тебя, Спиридон, мусор-то убирать будет? У тебя там отёсками, щепой, стружкой чуть ли ни полдвора завалено. Так что пока ты со своими шаромыжниками всё годное для растопки, всё до последней щепки, не снесёшь в дровяной сарай и под метёлку двор не вычистишь – расчёта не получишь.

Жгучая обида взметнулась в душе Спиридона: как это его, известного чуть ли не на всю губернию мастера своего дела, метлу в руки взять понуждают, будто какого-нибудь дворника. «Да деваться, видно, некуда, – думалось ему, – не силком же обещанные деньги выручать. Вон он, Мефодий-то, стоит, зенки свои таращит. Придётся унизиться».

– Ладно, – говорит, – хозяин. Воля твоя. Исполню всё, как желаешь. Тольки и ты уж потом-то расплатись по чести.

– Ступай, ступай, Спиридон! Да дело делай как следует!

Вернулся славный плотник к своим товарищам с неутешительным докладом. Так мол и так, говорит, не даёт нам Левонтий расчёта, покуда топочный сор со двора не снесём в дровяной сарай и двор не выметем. Посуровели, конечно, артельщики, взроптали от неправой воли заказчика. Всем ведь известно: стройку мастер ведёт, а чистоту и порядок в усадьбах дворня блюдёт.

– Однако, – вразумляет их старшой, – хошь не хошь, а уважить заказчика всё-таки придётся! Значит, так: берём корзины и сбираем в них все отёски, стружку, щепки, какие покрупней, относим и вываливаем в дровянике, а протчую мелочь с опилками сметём в одну общую кучу. Дале уж забота дворни должна быть.

Сказано – сделано! Предъявляют подрядчики чисто выметенную приоранжерейную часть двора в предвкушении довольства Леонтия Аркадьевича и, стало быть, честного вознаграждения за труды. Но нет! Опять хозяин поместья оказался недоволен. Обозвал артель сборищем лодырей за то, что не все щепки подобрали, увидев щепочную мелочь в куче опилок и другого сора. Заставил, пригрозив удержанием половины обещанного за оранжерейку заработка, разметать злополучную кучу и собрать в корзину все щепочки вплоть до таких, что размером были не больше ногтя. Тогда только помещик и произвёл расчёт с людьми. Надо сказать, что получил Спиридон Кузовлев сотоварищи всё сполна согласно договору, но вот наниматься к передовому аграрию Жеребцову зареклись впредь на всю свою оставшуюся жизнь.

В качестве последнего мазка в рисуемом портрете Леонтия Аркадьевича Жеребцова упомянем его сугубую требовательность к кушаньям. Тут угодить помещику было до чрезвычайности трудно. Очень часто он признавал блюда то недоваренными или переваренными, то недожаренными или пережаренными, то недосоленными или, наоборот, пересоленными, то недостаточно пропечёнными или не в меру сладкими, а то слишком пресными или чересчур острыми. И много хулы и поношений приходилось выслушивать поварам и кухаркам от барина; иные же из них и вовсе изгонялись с хозяйской кухни не только без единого выходного рубля, но и с направлением по известным всякому русскому человеку адресам.

Да, строг до чрезмерности был штабс-капитан в отставке и в привередливости вряд ли кто-то другой мог дать ему в таком свойстве фору, но при всём том платил он прислуге, коли умела потрафить хозяйским капризам, не в пример другим помещикам, весьма щедро. Оттого, несмотря даже на порождённое народным мнением прозвище Жеребцова Придурковатый, среди местных крестьян всё же считалось большой удачей попасть на службу к его двору. Вот Серафима Григорьевна Матюхина, горничная Леонтия Аркадьевича, и не преминула пристроить на место подавальщицы свою крестницу – девятилетнюю Евдокию, пригожую лицом, с ангельским голоском и не по годам смышлёную девочку. Между тем карьера прислуги у Дуни в первый же день могла и закончиться, и виной этому чуть не стал обычный чай.

Леонтий Аркадьевич всем другим напиткам предпочитал чай. И, чтобы насладиться им в полной мере, от процесса чаепития его ничто не должно было отвлекать. Поэтому он никогда не совмещал вкушение чая с семейной трапезой за общим столом, а приказывал не реже шести раз за день подавать ему напиток в его кабинет, где только и мог он в полном одиночестве сосредоточить свои органы чувств на восприятии ни с чем не сравнимых вкуса и аромата.

Пришёл час подавать чай барину. На столе в кухне на посеребрённом подносе с вычеканенными райскими птицами уже стояло две чашки свежезаваренного чая, молочник с кипячёными сливками и маленькая вазочка с подсолнечной халвой. Дуня взяла поднос в руки и осторожно, чтобы не расплескать, а тем более, упаси Бог, не уронить, понесла его в кабинет, дверь в который предусмотрительно открыл Мефодий. Юная подавальщица, представленная накануне помещику, робко переступила порог.

– Доброе утро! Извольте кушать чай, барин, – произнесла она своим нежным голоском и с поклоном поставила поднос на маленький столик орехового дерева, с затейливыми вензелями на гнутых ножках, стоявший рядом с диваном, на котором с удобством полулежал-полусидел хозяин поместья в длиннополом халате тёмно-синего бархата и, улыбаясь уголком рта, смотрел на девочку, стоявшую неподвижно с опущенными глазами в ожидании хозяйского распоряжения.

– Ну, довольно тут стоять-то, ступай на место.

Дуня, поворотившись, уж было пошла, да услышала окрик, от которого у бедняжки душа ушла в пятки.

– Нет, постой! Что же это ты, маленькая негодяйка, подала барину сырой чай? Лень вам там, на кухне, воду вскипятить как следует, да? Где пенка-то? Заруби себе на носу, паршивка: хороший чай должен быть с пенкой! Понятно?

У девочки, никогда прежде не знавшей брани, перехватило горло, и она лишь глядела в ответ глазами, полными слёз, и кивала своей русоволосой головкой.

– А раз поняла, уноси всё обратно!

Вышла Дуня из кабинета ни жива ни мертва, с чайными приборами на подносе в подрагивающих руках. Споткнулась, да спасибо Мефодию, что стоял за дверью, – вовремя поддержал, не дал упасть!

– Что случилось, Дуняша, чем озлила хозяина? – спросил её казак.

Поведала она дяде Мефодию, как могла, про чай и пенку.

Выслушал камердинер-телохранитель сбивчивый рассказ и потихоньку сказал:

– Ты, дочка, успокойся, неча слёзы из-за пустого лить. Ты вот что, ты вдругорядь, коль пенки-то не будет, так перед дверью плюнь в чай, а потом уж и заходи в кабинет.

Через четверть часа кухарка вновь заварку приготовила, в хозяйские чашки наливать стала и, как положено, второй рукой одновременно добавлять в них свежего кипятку, а подавальщица Евдокия тут же рядышком стоит, за кухаркиной работой наблюдает. Глядит – пеночка вроде как вскипает в чашках. «Вот и слава Богу, – думает, – барин доволен будет». Ну снова, значит, поставила кухарка на поднос чашки с чаем и всё прочее, что полагается.

– Неси, – говорит.

Взяла Дуня в руки поднос с волнением, едва ли не большим, чем в прошлый раз, хотя причины опасаться не было – пеночка-то пузырится весело, но не успела сделать и нескольких шагов, как пузырьки стали быстро лопаться и все исчезли без следа, а дверь в кабинет уже перед ней! Взглянула растерянно на Мефодия, а тот ей подмигивает: давай, мол, не бойся, делай, как поучал.

Вздохнула глубоко подавальщица и плюнула в обе чашки. Камердинер открыл дверь, и она снова, перешагнув порог, произнесла:

– Извольте пить чай, барин.

На сей раз Леонтий Аркадьевич чаем с пенкой остался вполне довольный.

Смотрины

Дуне исполнилось семнадцать. Вот и ещё одна, четвёртая, дочка Кузьмы и Александры Стефановых в пору вошла – заневестилась. На вечерние гулянья деревенской молодёжи – вечёрки – зачастила Дуняша, да всё больше с соседским сынком Прохором на пару. Напевшись и наплясавшись вволю, далеко уж за полночь вместе и возвращались. Понимали Дуняшины родители: не просто дочь-то с Прохором дружатся, не иначе, в симпатиях они друг к другу. Что ж, понять-то девку можно было. Прохор был парнем из себя видным – высоким, широкоплечим и лицом пригожим, и можно было бы дочку выдать за него, да только взрастили его зажиточные соседи баловнем и лодырем, каких мало. Нет, не годился Прохор, по его беспутству, в мужья Евдокие. А вот когда на Медовый Спас приехал со сватами к Стефановым на сговор старинный приятель главы семейства Игнат Ильич Миронов, живший в ближнем селе Большие Озёрки и вознамерившийся женить своего младшего двадцатилетнего сына Василия, сомнения к Кузьме Никитичу вовсе не явились. Василия, как и обоих его родных братьев и двух сестёр, Игнат Ильич растил в строгости – с младых ногтей приучал к работам в поле, на скотном дворе и ко многим полезным в крестьянской жизни ремёслам навыки прививал. Оттого и стали все отменными трудолюбцами да доброрукими умельцами.

Нечего и говорить, что сговор прошёл без сучка и задоринки; и, при общем согласии, условились на Ореховый Спас устроить смотрины жениха и невесты. По такому случаю Игнат Ильич выставил прихваченную с собой четверть казённой водки, а Кузьма Никитич с Александрой Васильевной накрыли стол с угощеньем.

Быстрой тройкой с колокольчиками не бежит – летит время, оставляя в памяти зарубки событий, будто верстовые столбы позади легконогих коней. Вот и день смотрин вступил в свои недолгие права. С рассветом всё семейство Стефановых было уже на ногах. Невеста и вовсе проснулась среди ночи и больше уж заснуть не могла – щемило сердце, душа от тревожных чувств не находила покоя. Да разве могло быть иначе? Ведь сегодня она впервые увидит своего будущего мужа. Каким он окажется? «Кабы за Прошу просватали, я б тогда не тревожилась, – думала Евдокия, – вон он какой: статный, кучерявый, востроглазый, а когда обнимет да поцелует – дух прихватывает… Да… Чо ж, значит, не судьба! Делать неча! Родительская воля – воля Божья! Ладно, лишь бы не урод какой, а там, как люди бают, стерпится – слюбится».

К смотринам как следует подготовиться – дело хлопотное. Жениха-то приедут показывать, считай, всей ближней роднёй. Помимо родителей обязательно со стороны жениха будут два брата, обе сестры, невестки – жёны братьев, зятья – мужья сестёр, мать и отец крёстные, да со стороны невесты народу будет как бы не побольше. Застолье по случаю смотрин исстари устраивалось в родительском доме невесты. Попотчевать гостей следовало не скупясь, щедро. Посему первым делом Кузьма Никитич озаботился мясом: завалил и освежевал баранчика-валушка: подвесил тушу к крюку, вбитому в балку-матицу наполовину крытого скотного двора; медленно, аккуратно подрезая ножом, стянул тёмно-серую шкуру; в большой медный таз, взрезав брюшину, вывалил бараньи кишки, которые, будучи промытыми в проточной речной воде и зажаренными на огромной чугунной сковороде в русской печи, станут всеми любимым мясным лакомством. Остальную требуху, ценную для семейной кухни, но не потребную для предстоящего застолья, бросил в ушат. «Не забыть потом приказать снести в погреб», – сделал себе отметину в памяти рачительный хозяин. Тушку освежёванного валушка снял с крюка и на дубовой скреплённой железными обручами колоде порубил разделочным топором на подходящие куски, сложив их потом в другой таз, размером никак не меньше первого. Малость притомившись, Кузьма Никитич решил отдохнуть да заодно покурить. Присел на ступеньку дворового крылечка; достал кисет из бокового кармана фуфайки, положил рядом; из внутреннего кармана вытащил сложенную узкой книжкой газету, оторвал листочек; ловко пальцами свернул гильзу папироски-самокрутки, прозванную людьми с воображением за характерный излом «козьей ножкой»; неспешно набил самокрутку душистым табаком-самосадом, прикурил и с наслаждением затянулся голубоватым горько-сладким дымком. Посидел так немного, вспоминая прожитые годы, да и дальше дела делать. Теперь надо было заняться гусями. «Одного, гляди, не хватит, – сам себе сказал глава семейства, – а двух будет в самый раз…»

Тем временем немало своих хлопот с предстоящим важным событием было и у Александры Васильевны со старшими, уже замужними, сёстрами Дуняши – Анастасией, Александрой, Ефросиньей. За дочерями, по случаю смотрин и в помощь матери, Кузьма Никитич ещё вчера съездил к сватьям в две соседние деревни, где теперь жили дочери, на впряжённом в рессорную бричку гнедом ходком мерине Бутоне, прозванном так за большую прозвездь на лбу, схожую с нераскрывшимся цветком.

Конечно, матери вместе с дочерями прежде всего следовало заняться стряпнёй. Еда по такому случаю надобилась не повседневная, тем паче не постная, поскольку постные недели миновали, а, напротив, праздничная, скоромная и непременно в избытке, чтобы, помилуй Бог, не остались гости недовольны угощеньем, не подумали б, что хозяева бедноваты или скряжничают. Да, достойно принять дорогих гостей – дело непростое, но в четыре пары умелых и проворных рук вполне посильное. К урочному часу во всём доме Стефановых были наведены чистота и порядок. В большой горнице стоял длинный стол в окружении широких лавок. На выскобленной ножами добела дощатой столешнице ожидали едоков приготовленные гостеприимными хозяевами кушанья: отварная баранина, жареные бараньи кишки, гусятина, жаренная и тушённая с картошкой, морковью и репчатым луком, запечённые в сметане караси, малосольные огурчики, солёные грузди, пироги с начинкой из яиц и капусты, расстегаи, начинённые жаренными с репчатым луком белыми грибами, ну и, само собой, хмельное – калгановая водка с вишнёвой наливкой – в стеклянных графинах. По краю стола рядками были расставлены для каждого застольщика гранёные стаканчики на пару с расписными деревянными ложками. Успели, конечно, подготовить праздничный наряд и обрядить согласно обычаю в него невесту, предупредив Дуняшу, что выходить на люди она должна будет только по зову отца, а до того нужно смирно сидеть в своей девичей.

Всё готово к смотринам. А вот и колокольцы заслышались. Не иначе жениха везут. Все домочадцы, кроме Дуни, вышли из дому встречать гостей. По улице к дому невесты на рысях поездом приближалось семейство жениха: впереди на двухколёсных дрожках сам Игнат Ильич правит белым в серых яблоках рысаком, на сиденье дрожек – сын Василий между старшим и средним братьями; за дрожками – две брички, нанятые по такому случаю, в пароконных упряжках, одна за другой, с остальной жениховой роднёй. Подъехали, спешились, поздоровались. Игнат Ильич с Кузьмой Никитичем троекратно поцеловались.

– Вот, Кузьма Никитич, привёз тебе купца. Василий, подь сюда, – позвал Игнат Ильич стоявшего чуть в стороне младшего сына.

Тот, подойдя поближе, со словами: «Доброго здоровья, Кузьма Никитич!» – поклонился в пояс будущему тестю.

– И тебе не хворать, Василий! Ну, коли купец в наличии, пойдёмте смотреть товар.

– Милости просим, добро пожаловать, дорогие гости! – подхватила предложение мужа Александра Васильевна.

Первыми в дом вернулась родня невесты. За ними неспешно, без суеты прошли гости. Заходя по очереди в горницу и перекрестившись на иконы в красном углу, за стол не садились – вставали вдоль стен так, чтобы молодой купец оказался посередине и на шаг впереди всей честной компании. Последним, как и следовало, в горницу вошёл Кузьма Никитич. Выждав минутку, он приказал дочери выйти из девичей и показать товар лицом. Тотчас дверь в девичью открылась, и в горницу вошла невеста. На Дуняше был праздничный наряд: вышитая красной ниткой рубашка – сорочица белого льна, длиннополый, до самых пят, лазоревый сарафан, передник – понёва в чёрную и синюю мелкую клетку, широкий тёмно-синий пояс-кушак, голубая налобная лента – очелье, серебряные височные серьги – колты и остроносые юфтевые красные сапожки.

Как положено по обычаю, Дуня подошла к жениху. Подняв опущенные долу очи, впервые посмотрела на того, кто станет её мужем и отцом их общих детей. Задержав на одно лишь мгновение взгляд, она снова опустила глаза, и никто, кроме Василия, не успел заметить перемены в её лице. Самое главное, предписанное старинным обрядом, действо состоялось – будущие супруги увидели своих суженых.

– Ну что ж, гости дорогие, теперича милости просим отведать, чем Бог послал, – поставил точку в церемонии отец невесты.

Рассаживались за столом не абы как, а по заведённому исстари порядку: первыми прошли и сели за стол жених и невеста – не рядом, а напротив друг друга. По правую и левую руки от них должны были сидеть родители и далее – другие родственники. Пока застольщики наполняют гранёные стаканчики, поведаем, отчего омрачилось лицо Дуняши. Да в том причина, что был жених рябым. Оспа, не сумевшая погубить, как многих других, Василия, переборовшего ещё в раннем отрочестве смертельно опасную хворь, коварно оставила на его лице свои следы – ямки на коже, называемые оспинами, покрывающие лоб, щёки, нос и даже шею. Ямки эти были частью размером с просяное зерно, а частью – с рябиновую ягоду. Оттого, должно быть, и стали в народе называть людей с оспинами рябыми.

Сидит взгрустнувшая Дуня за уставленным яствами столом, но не ест, не пьёт – наливку вишнёвую лишь пригубила и больше уж гранёного стаканчика не касается. На рябого жениха своего нет-нет да бросит недолгий, но цепкий взгляд и разглядела: Василий-то статью Прохору не уступит – высок, плечист, под синей косовороткой широкая сильная грудь проступает. Чертами лица-то, кабы не оспины, и вовсе красив. Когда же взглядами встречались, примечала – смотрит кареглазый Василий внимательно и ласково. Не ошиблась Дуняша – и вправду легла она на сердце рябого Васи уже с первого взгляда, как вышла она на смотрины в праздничном наряде, будто царевна-лебедь из сказки. Хороша была его невеста: милолица, росту скорее малого – чуть ниже женихова плеча даже, но станом дивно ладна, светло-русые волосы толстой косой на зрелой, манкой девичьей груди, выпукло проступавшей из-под вышитой рубашки, глаза радовали.

Так, глядючи друг на друга, да за думками своими потаёнными и не заметили жених с невестой, как застолье к концу приспело. Кузьма Никитич с Игнатом Ильичом уже и о свадебке условились – на Покров сыграть. Все по русскому обычаю выпили ни много ни мало, а как душа просит, песен попели – про «златые горы и реки, полные вина», которые не жалко отдать за ласковые взоры; про удалого, но бедного и старого Хасбулата и молодую его жену с влюблённым в неё молодым богатым князем, – наелись досыта, пора и честь знать. Поблагодарив за хлебосольство, засобирались гости в обратную дорогу, засуетились и хозяева.

Встали и вышли из-за стола и Василий с Евдокией. Взял он ладошку невесты, впервые коснувшись будущей своей жены, притянул её к своей груди и негромко, так, чтобы слышала его только она, сказал:

– Ты, Дуняша, не грусти, не печалься. Всё у нас с тобой, милая, будет хорошо, всё сладится.

Не знал рябой Вася, что не было уже в душе Евдокии никакой тоски-кручины от предстоящей жизни с постылым мужем, а грезились ей, напротив, любовь и счастливое многодетное будущее с суженым – рябым Василием Игнатьевичем Мироновым.